Однажды на представлении оперы «Борис Годунов» по случаю юбилея заслуженного оперного артиста Андреева я столкнулся во время антракта в театральном коридоре с моим бывшим попутчиком-голландцем. В ответ на высказанное мною неудовольствие и жалобы на убийственную медлительность и бюрократизм советских учреждений мой приятель подвел меня ко входу в освещенный театральный зал. Показывая рукой на несколько лож бенуара с сидящими в них людьми в смокингах и фраках, голландец мне сказал: «Все эти господа — наши с вами коллеги — иностранные купцы. Я почти со всеми с ними знаком. Хотите на пари — ужин у Донона с шампанским, что самый счастливый и ловкий из них добился какого-нибудь определенного решения по своему делу не менее как по истечении года ожиданий и хлопот. А большинство занимаются случайными делишками в надежде на изменение обстановки к лучшему.
Одному какому-нибудь из нас удается обработать крупное дело благодаря счастливому стечению обстоятельств и политической конъюнктуре. Тогда все сразу оживают духом, так как каждый думает, что и его счастливый черед придет. Я сделал, на свое несчастье, одно крупное дело, так как это как раз совпало с моментом, когда большевики хотели добиться признания их в Голландии. Теперь мои принципалы держат меня тут, в этом болоте, надеясь на дальнейшие выгодные дела. Черта с два!
На днях вот тот черненький француз очень выгодно закупил у Советского правительства громадную партию льна. Он здесь торчит уже десятый месяц. За этот лен мы и немцы давали цену гораздо выше, чем французы, но сейчас здесь в моде Франция…» От пари с голландцем я, разумеется, отказался, но всё же мы решили поужинать после спектакля в небольшой компании у «Донона».
Бывший Императорский Мариинский театр, или по-советски «Государственный театр оперы и балета», пострадал от советского режима сравнительно мало. Стало чуть грязнее, потускнела позолота, обветшали роскошные портьеры парадных лож, и на них были вышиты золотом эмблемы советской власти — серп и молот, вместо прежнего двуглавого орла. Но в общем, в сравнении со всем, что мне приходилось видеть в советской России, театр производил нарядное и даже торжественное впечатление, если не присматриваться к публике.
Как всегда и во всех общественных местах советской России театральная толпа производит впечатление серой, бедно одетой массы подавленных людей. В партере много чрезмерно накрашенных дам, доминируют еврейские и восточные лица. На балконе и галерке доминируют типичные русские скуластые физиономии. Ложи бенуара и первый ряд партера был занят исключительно иностранцами и нэпманами. В коридорах и в театральном фойе я заметил среди серой массы простонародья несколько интеллигентных русских лиц, по-видимому, уцелевших «бывших». Это заметно было по скромной элегантности перешитых дамских платьев и по старомодным, но опрятным, костюмам мужчин.
Опера была превосходно поставлена, в изумительно художественно исполненных декорациях.
По окончании спектакля происходило чествование заслуженного оперного артиста-юбиляра. Говорились речи представителей всевозможных пролетарских организаций. Почти беспрерывно играли интернационал, и во всех речах, разумеется, заготовленных в районных комитетах, подчеркивалась мысль, что искусство должно быть исключительно пролетарским и служить интересам пролетариата.
Голландец и я не досидели до конца торжества и поехали к Донону.
Это старинный фешенебельный ресторан, который опять возродился с появлением Нэпа. Это учреждение открыто группой частных лиц на очень льготных арендных условиях. Секрет полученных арендаторами льгот очень прост: существование ресторана отвечало интересам Чеки, так как здесь собиралась исключительно избранная публика — иностранцы и нэпманы, то есть как раз тот элемент, который наиболее всего привлекает к себе внимание Чеки.
Здесь, в этой западне, было все «по-старорежимному». Великолепный струнный румынский оркестр, выдрессированные, с иголочки одетые лакеи, превосходное вино и изысканная кухня. Обе залы разделенные колоннадой, были полны элегантной публикой, шампанское лилось рекой, и беспрерывно шел дивертисмент, исполнявшийся тут же в залах, между столиками артистами оперы и балета.
Мы заняли отдельный кабинет с выходившим в общий зал открытым балконом. По моей просьбе среди приглашенных голландцем был также один нэпман, на которого мне уже давно указывали «верные люди» как лицо, вхожее в советские деловые сферы. Этот еврей, бывший присяжный поверенный, успел за время Нэпа сделать себе крупное состояние. Он был в самых коротких отношениях с комиссаром внешней торговли Красиным и с начальником государственной торговли Лежавой. В моем рассказе я назову этого нэпмана вымышленным именем — Левинсон. Его гражданская жена, весьма небезызвестная оперная артистка Х, тоже была в нашей компании, блистая умопомрачительными брильянтами и только что полученным из Парижа туалетом.
Ужин наш затянулся до шести часов утра и был очень удачным во всех отношениях. Под шумок я успел договориться с Левинсоном по поводу моего дела и заручился его поддержкой у московских заправил государственной торговли.
Моя поездка в Москву должна была состояться в средине ноября, а пока что, так сказать, между делом Левинсон предложил мне довольно выгодную комбинацию. Дело сводилось к поставке некоторого количества товара нашей фирмы для одного государственного учреждения. Половина всего поставляемого мной товара должна была находиться в таком состоянии, чтобы покупатель имел возможность забраковать товар.
Я знал уже настолько хорошо советские условия, что понял Левинсона с полуслова. Но предложенная комбинация мне совершенно не подходила, так как и всемогущий Левинсон мог рано или поздно оказаться в лапах Чеки. Не желая портить налаженных отношений с нужным мне человеком, я не дал решительного отказа и условился с Левинсоном заехать к нему на квартиру для подробного обсуждения всего дела. Интересно, что Левинсон ни за что не соглашался приехать ко мне в контору, так как благодаря его связям с советскими вельможами он находился под наблюдением Чеки.
В исходе шестого часа утра залы были еще наполовину полны публикой. На одном из столиков лихо отплясывал чечетку балетный артист Орлов среди хрустальных рюмок и бокалов. Какой-то англичанин, усадив на плечо хорошенькую артистку балета Зиночку К., жонглировал бутылками.
В туманном сумраке петербургского осеннего утра я ехал по сонным еще улицам города-сфинкса, города контрастов и миражей. На площади главного штаба, ныне площади Урицкого, тяжело высилась громада Зимнего дворца с вывеской: «Музей революции». Наспех сооруженная на площади большая деревянная трибуна была задрапирована красной материей. У колонны Славы уже поместилась продавщица газет, и на лотке пестрели «Правда», «Безбожник», «Красная звезда»…
В самой верхушке колонны фигура ангела казалось вот-вот уронит на землю лавровый венок и унесется в серую небесную даль.
Частой дробной рысью проскакал полуэскадрон конной милиции. И тут обман и игра словами. Типичные солдатские лица, форма, вся выправка, были такие же, как и «раньше». Почти точная копия старой дореволюционной полиции. Вся внешняя разница со старой полицией выражалась в фуражках с прямым козырьком и красных петлицах на воротнике шинели.
У конно-гвардейского бульвара двое милицейских вели за шиворот пьяного оборванца, певшего, по-видимому, в свое оправдание «интернационал».
В этом пьяном человеке, певшем интернационал, как бы выражалась вся внутренняя сущность современного советского пролетария, влекомого за шиворот милицией…
У Левинсона было две квартиры, и я поехал по его указанию и приглашению на ту, где жила артистка Х.
Квартира эта была на одной из бывших элегантных улиц и состояла из восьми громадных комнат, обставленных с музейной роскошью. Античная мебель, масса картин, всюду восточные старинные ковры. Разумеется, что как квартира, так и вся обстановка, были результатом плодотворной и хитроумной деятельности самого Левинсона, сумевшего найти, по меткому выражению артистки Х., «истинный нерв» пролетарской революции.
— О, Абрам Соломонович — это гениальный человек, — говорила мне с гордостью госпожа Х. — Подумайте только, Абрам Соломонович совершенно аполитичен, а как его все ценят. Он даже четыре раза уже был арестован, но его всегда выручают его влиятельные друзья.
Госпожа Х. не упомянула мне, что она сама была тоже влиятельным лицом, но я узнал об этом, к сожалению, много спустя после описываемой встречи. Она была секретным агентом Чеки, и благодаря ее близким отношениям с Левинсоном Чека закрывала глаза на многие комбинации «гениального коммерсанта».
С Левинсоном я пришел к определенному соглашению, дав ему возможность получить требуемое количество товара через посредство агентства нашей фирмы в одном из ближайших к России государств. Я лично оставался совершенно в стороне от всей этой «комбинации», предоставив Левинсону действовать за свой страх и риск.
Так как за товар уплачивалось по прибытии его на советскую территорию, то оставался сомнительным вопрос о денежной гарантии. Несмотря на всю «гениальность» Левинсона, я не хотел и не мог брать на себя ответственность перед агентством нашей фирмы за судьбу товара и за своевременность платежа, так как товар должен был прибыть даже не в мой адрес. Но в конце концов и этот щекотливый вопрос был улажен, и я переслал нашему агентству верным и бесшумным путем все необходимые гарантии.
Через две недели я получил от Левинсона два письма, открывавшие мне двери к «центру»… С Левинсоном было условлено, что в нужный момент он приедет в Москву и поможет мне протолкнуть дело.
Дела моей личной конторы сверх всякого ожидания расширялись. Бумажная переписка и толпы посредников, летавших по моим поручениям по городу, грозили поглотить и меня, и моего секретаря. Большая часть всех дел, разумеется, оказывалась блефом, так как нередко появлялось обстоятельство, изменявшее коренным образом все мои планы и расчеты. То кто-либо из посредников бесследно исчезал в объятиях Чеки, и набожный философ Копонен в таких случаях говорил: «Мир его праху. Мы во всяком случае тут не причем. Ну, ничего, скоро новые явятся».
Появлялись новые, с новыми предложениями, с новыми планами.
Иногда рушилось все настроенное дело, так как весь состав того учреждения, с которым мы трактовали сделку, арестовывался, то есть исчезал с лица земли наш клиент.
Поставив себе за правило быть строго лояльным в отношении действующих в советском государстве постановлений, я не шел ни на какие самые заманчивые комбинации, если только к ним примешивалось что-либо незаконное. Благодаря этому все эти аресты наших клиентов и посредников вызывали во мне глубокое сожаление, но за себя и за Копонена я был совершенно спокоен.
С кожевенным синдикатом я должен был переделать совершенно наново весь контракт. Когда, после бесконечных переговоров, совещаний и переписки, новый контракт был наконец выработан, оказалось… что синдикат не имеет права на непосредственный импорт товаров из-за границы. Это право было отнято у синдиката как раз во время наших заключительных переговоров. «Товарищ» Эрисман все время летал между Москвой и Петербургом в стараниях вернуть возглавляемому им учреждением утерянные права.
Из Гельсингфорса мне переслали через наше консульство письма, полученные на мое имя из Южной Америки. Из этих писем я узнал, что в том государстве, где помещалась главная контора и заводы нашей фирмы, большевиками усиленно ведутся переговоры о признании советской власти де-юре и носятся слухи об открытии там советского торгового представительства и о предполагаемых громадных закупках сырья для нужд советской промышленности.
Если бы последующие события подтвердили полученные мною сведения, то это могло бы иметь решающее и благоприятное влияние на исход моего дела, поэтому я не смущался моими неудачами в кожевенном синдикате и возлагал надежды на мои переговоры в Москве и на главный фактор в торговых делах в советской России — «время».
