Прошло несколько дней. Уже успела прибыть еще партия заключенных из Кеми, а мы уже успели слиться с общей массой заключенных Соловецкого лагеря. Ежедневно с шести часов утра я уходил на какие-нибудь тяжелые работы, каждый день разную, и возвращался к двенадцати часам дня в собор. Проглотив тресковую похлебку или суп из гречневой крупы, я опять шел на назначенную работу и возвращался к шести часам вечера. Затем следовал так называемый ужин и поверка. Часов около девяти вечера нас всех запирали в соборе, мы валились полумертвые от усталости и, сдавливая друг друга, засыпали. За эти несколько дней моего пребывания на Соловках я окончательно потерял всякий человеческий образ, и я думаю, что в самой ужасной ночлежке любого большого европейского города нельзя было отыскать человека с более сомнительной внешностью, чем та, которую я приобрел в то время.
Неудивительно, с момента отъезда из Петербурга я имел лишь изредка возможность сполоснуть руки и лицо под открытым небом. Кроме двух пар носков, ночной рубашки и трех носовых платков у меня не было белья. От тяжелой и грубой работы костюм мой порвался, и по ночам меня заедали насекомые. Но мои соседи по нарам были еще в худшем состоянии, чем я. С каждым днем становилось холоднее и посередине собора сложили из кирпичей две примитивных печки. Одну такую же печку сложили в нашем помещении и на ней же некоторые заключенные жарили треску и картошку, отчего поднимался чад и дым разъедал глаза. Ходя на различные работы, мне посчастливилось встретить и многих моих бывших друзей по петербургской тюрьме. Кое-кто из них уже прошел так называемый моральный карантин и доживал на Соловках уже второй год. Некоторым, в особенности инженерам и врачам, даже посчастливилось кое-как сравнительно устроиться, то есть попасть на работу, отвечающую их специальности. Из специалистов образована так называемая десятая рота, численностью в шестьсот человек: они живут в особом здании выходящем на главную площадь.
Это здание ранее занимали монахи, и в их кельях помещаются теперь заключенные.
Старые приятели помогли мне прежде всего продуктами, так как мои деньги не поступили еще в казначейскую часть лагеря, и из-за этого я голодал. Продукты и даже одежду можно покупать в лагерной кооперативной лавке или в ее отделении, находящемся в Кремле на главной площади. Это отделение помещается в киоске, построенном из частей бывшего иконостаса и продавцы лавок, разумеется, тоже заключенные. Обе лавки делают довольно большой оборот, так как кроме заключенных на острове имеется два охранных полка. Цены в лавках невероятно высокие и наличие товаров совершенно не отвечает потребностям покупателей.
Несмотря на громкое название «кооперативных лавок», эти учреждения не имеют ничего общего с той кооперацией, как ее понимают в Европе. Это такая же кооперация, как всюду в советской России, то есть обычное государственное предприятие, доходы с которого идут в то учреждение, откуда отпущены средства для оборота. Весь доход с кооперативной лагерной лавки поступал в кассу Чеки. Благодаря этому, солдаты расквартированных в лагере полков и чекисты получали товары из лавок по более низким ценам, чем заключенные, и в лавке всегда было в наличии вино, печенье, консервы, ветчина, варенье и тому подобное, но зачастую не бывало хлеба, сала и других продуктов первой необходимости, доступных по цене для заключенных. Вообще говоря, среди заключенных более половины, то есть около 4 000 человек, совершенно не имеют не только денег, но даже самой необходимой одежды. Большинство из них умирает на второй год пребывания в лагере от простуды, цинги, сумасшествия и расстрела, так как под влиянием полного отчаяния эти обезумевшие от голода и страданий люди пытаются наивно протестовать. Главный контингент этих несчастных состоит из крестьян, рабочих и случайных уголовных преступников и они ниоткуда не получают помощи. Около двух-трех тысяч заключенных, из образованного класса общества, выдерживают заключение несколько дольше, так как их близкие посылают ежемесячно 10—15 рублей, добытые потом и кровью. На эту сумму можно существовать в лагере впроголодь, покупая лишь такие продукты, как сало, селедку, картофель, хлеб, лук и иногда сахар и чай. Около 1 000 человек живут вполне сытно — это всевозможные нэпманы, попавшие в лагерь за спекуляцию, контрабанду, взятки и разные должностные преступления. Они имеют возможность проживать в среднем от пятидесяти рублей в месяц и выше. Прекрасно обставлены заключенные чекисты высших рангов. Хотя официально они не получают никакого жалованья, но им отпускается так называемый «особый паек», обмундирование и их помещают в особые, вполне комфортабельные помещения. Как это ни странно, но в конечном итоге хуже всего живется на Соловках представителям рабочего и крестьянского класса и смертность среди них значительно выше, чем среди других групп заключенных. Образованные люди страдают невыносимо первых два-три месяца «морального карантина». За это время все больные и старики обычно умирают. Выдержавшие ад карантина постепенно устраиваются на работы сообразно со своей специальностью и назначаются даже на ответственные технические и хозяйственные должности. Разумеется, это не дает никакого материального улучшения, но зато избавляет от тяжелых работ и, самое главное, дает возможность жить не в соборах, а в бывших монашеских кельях. Это очень много значит. Можно спать на отдельной койке, можно мыться в закрытом помещении и можно иногда погреться около печки. Вполне естественно, что мечта каждого заключенного — как можно скорее вырваться из ада «карантина» и попасть в одну из специальных рот. Благодаря счастью, знакомствам по прежней тюрьме, ловкости, иногда удается кому-нибудь проскочить в специальную роту ранее положенного срока и даже попасть на какое-нибудь ответственное место. Но это всегда кончается грустно. Сексоты не дремлют, весь лагерь кишит предателями, и в один прекрасный день «специалиста» снимают с должности и переводят без всякого объяснения причин в одну из рот собора. Надо все опять начинать сначала. Весь ужас Соловецкого лагеря в том и состоит, что ни один заключенный никогда не уверен за ближайшую минуту своего существования. Ничего прочного и определенного. Никто не знает, что именно можно делать и чего нельзя. Например, выводят партию заключенных мостить дорогу. На всю партию выдано два молотка для разбивания щебня и одна лопата. В партии двадцать человек. Как быть? Просить, чтобы партию снабдили инструментом в надлежащем количестве — нельзя, так как это недисциплинарно: возможно, что не дают инструмента нарочно, чтобы сделать работу труднее. Но может случиться и иначе. Кто-либо из проходящего мимо «начальства» вдруг обратит внимание, что заключенные носят щебень пригоршнями рук. Тогда всю партию обвинят в саботаже. Малейшее замечание влечет за собой дисциплинарное взыскание.
Самое слабое наказание — тридцать суток заключения в темном подвале, с обязательным ежедневным выходом на исключительно тяжелые работы. Два дисциплинарных взыскания, полученных на протяжении трех месяцев, — и заключенного переводят в особый отдел лагеря на Секирную гору. На этой горе имеется церковь, обращенная в казармы для заключенных. В церковь ведет лестница в 247 ступеней, по которой надо четыре раза в день спуститься и подняться, так как все работы происходят внизу, у подножия горы. По этой же лестнице надо принести все необходимое для хозяйственных потребностей казармы: воду, дрова, провиант. С Секирной горы редко кто возвращается обратно, а если и возвращается, то с увеличенным сроком пребывания в лагере, так как административная коллегия лагеря имеет право выносить приговоры помимо Москвы, включительно до смертной казни, и этим правом коллегия пользуется в самом широком объеме. Я видел однажды, как вели партию заключенных с Секирной горы для работ по засыпке кладбища цинготных и тифозных. Это кладбище отравляло весь воздух, так как подпочвенная вода размыла ямы с погребенными заключенными. Я именно говорю «ямы», а не могилы, так как заключенных хоронят в ямах, как бездомных собак. О приближении партии заключенных с Секирной горы мы догадались по громкой команде: «Прочь с дороги!» Разумеется, мы все шарахнулись в сторону, и мимо нас прошли истощенные, совершенно звероподобные люди, окруженные многочисленным конвоем. Некоторые были одеты, за неимением платья, в мешки. Сапог я не видел ни на одном.
Очень опасно быть назначенным на какое-нибудь ответственное место, в особенности по хозяйственной части, или в лавку, или в многочисленные мастерские, изготовляющие для свободного населения материка и для армии обувь и платье. Во всех этих учреждениях происходят периодические панамы: воровство, подлоги, бесхозяйственность. Во всех случаях, без исключения, злоупотребления расследуются местной комиссией лагеря и, разумеется, самому строгому наказанию подвергаются заключенные нечекисты. Нет никакой возможности оградить себя от таких неприятностей, так как у заключенного, какое бы он ни занимал место, нет никаких прав, а есть лишь одни обязанности. Состав помощников — тоже заключенные самого пестрого прошлого, и среди них нередко попадаются уголовные преступники.
Я встретил в лагере нескольких из моих бывших сослуживцев по российскому императорскому флоту. Приблизительно в этот период начальство Соловецкого лагеря собиралось возродить бывшую флотилию Соловецкого монастыря, состоявшую из нескольких довольно больших парусных судов. Предполагалось вновь организовать рыболовную промышленность и транспорт лесных заготовок на материк. Кое-кто из моих бывших сослуживцев был привлечен к этому делу. Начальство лагеря, решительно ничего не понимая в судоходном деле и ожидая от него больших доходов для лагеря, то есть для Чеки, выхлопотало из Москвы необходимые ассигнования и началась типичная советская организация предприятия. Широкий размах, масса фантастических проектов на бумаге, грошовые средства и полное невежество на «верхах». Для вновь организуемого дела требовалось много специалистов, а настоящих моряков с высшим специальным образованием было в лагере не больше пятнадцати человек. Поэтому мои приятели решили привлечь и меня к этому делу и под этим благовидным предлогом вытащить меня из «собора». Для меня было очень соблазнительно переехать в 10-ю роту на житье и работать в знакомой специальности. Но я все-таки колебался, так как в любой момент начальство могло спохватиться, что я Ка-Эр и Ша-Пэ (то есть осужденный за контрреволюционную деятельность и за шпионаж) и пробыл в моральном карантине всего несколько дней; поэтому меня с большим скандалом водворили бы обратно в 13-ю роту. Руководясь этими соображениями, я отказался наотрез от любезных предложений моих друзей и не раскаиваюсь в этом. Через несколько дней в «судострое» (так было названо морское рыболовное предприятие) уже произошла перетасовка и половина моих друзей была отправлена прямо от чертежных столов в каменоломни Конд-острова. Говорили, что кто-то из сексотов донес начальству, что будто бы моряки организуются, чтобы устроить побег. Тем временем я был совершенно случайно назначен сторожем на один из огородов, обслуживающих два расквартированных на Соловецких лагерях полка. Это занятие мне очень понравилось и я решил, что надо во что бы то ни стало прочно устроиться на этом спокойном месте. Я попал в ночную смену и моим товарищем был старичок-архиепископ Пётр и писатель Игорь Ильинский. Другой ближайший огород стерегли молодой князь В., товарищ моих братьев по Пажескому корпусу, профессор духовной академии Вербицкий и бывший тамбовский вице-губернатор Князев. Я пробыл в почетной должности сторожа советских огородов несколько ночей и должен сказать, что за весь период моего пребывания не только в тюрьмах, но и в Советской России — это самое мое приятное воспоминание.
Стояли тихие осенние лунные ночи и из стоявшего на пригорке сторожевого шалаша были видны бесконечные площади огородов, посеребренных луной. Вокруг огородов стоял темной стеной густой лес. В шалаше можно было разводить огонь, варить в котелке картофель и репу, которые мы, как сторожа, воровали с доверенных нам огородов (архиепископ тоже). По очереди мы обходили порученный нам район, но сторожить огороды было, собственно говоря, не от кого, так как они находились от Кремля в расстоянии семи километров, а по ночам заключенные ходят по острову только на ночные работы, всегда в сопровождении чекистов.
Архиепископ был очень умный и широко образованный человек с неиссякаемым запасом юмора и добродушия. Он попал в ссылку по подозрению в контрреволюционных замыслах. Остальные мои компаньоны попали в лагерь приблизительно за то же самое. Молодой князь В. успел уже три года отсидеть в Бутырской тюрьме. Это был очаровательный молодой человек, мечтатель и поэт. Странное впечатление должна была производить на постороннего наблюдателя наша пестрая группа у костра в шалаше, когда мы слушали молодого В., декламирующего нараспев свои сонеты лунным лучам. К шести часам утра мы все возвращались в Кремль и расходились по своим ротам. Помещения были почти безлюдны и можно было свободно отсыпаться на нарах до двенадцати часов. В два часа всех сторожей ночной смены выводили на уборку площади. Это была не трудная работа, и так как через площадь проходила масса заключенных в лагере, как мужчин, так и женщин, то я встречал массу знакомых не только по прежней тюрьме, но по петербургскому дореволюционному обществу. Приблизительно в это же время я успел получить высланное мне консульством белье, платье и деньги. Это было весьма приятно, так как доказывало, что консульство не потеряло моего следа. С каждым днем становилось все холоднее, чайки улетели на юг и по площади бродили птицы, еще не успевшие отрастить крыльев для полета…
Мысль зимовать на Соловках приводила меня в ужас. Почти семь месяцев быть отрезанным от внешнего мира! Почти шесть месяцев полярной ночи во власти дегенератов и палачей!
