Несмотря на всю мерзость запустения лагеря, бывший монастырь поразительно красив, если смотреть на него с палубы парохода. Среди зелени хвойных лесов мелькают разбросанные там и сям маленькие белые часовенки с ярко-зелеными коническими крышами. Чуть вправо от курса парохода высятся золоченые купола кремлевских соборов и несколько зеленых куполов церквей. По мере нашего приближения все яснее и яснее открывался Кремль, и можно уже было разглядеть поросшие мхом вековые стены с возвышающимися по углам башнями. Странное впечатление производит вид всех этих куполов, лишенных их главной эмблемы — креста. В машине уменьшили ход, и мы медленно вползли в бухту, приближаясь к пристани. Прямо против пристани высится высокое длинное белое здание бывшей монастырской гостиницы для «чистой публики». Теперь это здание занято под У. С. Л. О. Н. Всюду видны массы чекистов в форменных фуражках и кожаных куртках. На пристани наш пароход встречали несколько чекистов и полурота конвойных солдат. Тут же робко жалась толпа каких-то заморенных людей в лохмотьях. Оборванцы — это заключенные, обслуживающие гавань.
Всмотревшись в их лица, я некоторых узнал, так как год тому назад я видел их на прогулках в петербургской тюрьме и с некоторыми даже сидел в одной камере.
Вот бывший капитан второго ранга, блестящий некогда франт — Вонлярлярский. Вот высокая сутуловатая фигура князя Голицына, сына расстрелянного бывшего премьер-министра. Согнувшись под тяжестью ящика, еле переступая ногами, сходит с нагруженной баржи художник-академик профессор Браз, бывший вице-президент императорской академии художеств. Я сидел с ним в тюрьме на Шпалерной в августе 1924 года.
Масса знакомых, но боже мой, во что превратились все эти люди за один лишь год пребывания на Соловках. Оборванные, грязные, большинство в плетеных берестовых лаптях, привязанных к ногам обрывками веревок. Не люди, а скелеты, обтянутые кожей.
Чекисты, стоящие многочисленными группами, осматривали нас, вновь прибывших, с ироническими улыбками. Особенным вниманием пользовались наши дамы, которые робко жались, тесно скучившись, у пароходного люка.
— Выходи! Становись во фронт, ни слова разговоров! Живо!
Командовал какой-то чекист, по-видимому, грузин, усиленно размахивая револьвером. Мы выстроились во фронт с вещами в руках и за спиной.
Знакомое щелканье ружейных затворов, конвойные заняли свои места, и по команде мы направлялись к Кремлю, идя между монументальной вековой стеной и глубоким рвом.
Женщины не поспевали, и грузин крикнул: «Потарапливайтесь, барыньки, здесь автомобилей нет. Успели уже забеременеть?»
Входим в главные ворота, проходим какую-то арку и попадаем на большую площадь, окруженную разными постройками. Первое впечатление мое — будто мы находимся на толкучем рынке окраин большого города.
Тысячи ужасающих оборванцев, истощенных, грязных, с язвами на лице, со слезящимися глазами. По-видимому, идет развод на работы, так как пока мы проходим через площадь, толпы людей постепенно выстраиваются во фронт. По площади разгуливают странного вида птицы и по временам они кричат резко, пронзительно. О, эти крики полярных чаек! Потом к ним привыкаешь, но первые недели одни лишь крики этих птиц могут свести с ума. Полуразрушенные, опустошенные соборы-казармы, тысячи истощенных, оборванных людей с потухшим взглядом, бродящие как тень, и резкие крики чаек, свободно разгуливающих среди отверженных, измученных людей!
Пройдя через площадь, мы поднялись по каменной лестнице (пятьдесят ступеней) и вышли на длинную каменную, довольно широкую галерею. По левую сторону галереи высятся громады соборов и зданий бывшей монастырской трапезной, ризницы и других служб. По правую сторону — полуобгоревшая от пожара стена с зияющими развалившимися окнами. Раньше эта галерея была крытой, но потолок обвалился и поэтому его сломали. На стене галереи кое-где еще сохранились остатки церковной живописи. Галерея длиной около трехсот пятидесяти метров и шириной около восьми метров.
Нас привели почти в самый конец галереи на громадную площадку перед бывшим Рождественским собором. Началась бесконечная регистрация, наполнение всевозможных анкет и осмотр вещей. Около пяти часов вечера все формальности были закончены и нас ввели в собор.
Рождественский собор вмещал свободно до 1 500 человек молящихся. В данное время собор превращен в казарму.
Оборудование собора под жилое помещение ограничились лишь тем, что все изображения святых и вообще вся стенная живопись были на скорую руку закрашены известью, и на всей площади собора были устроены на деревянных козлах нары из неструганых досок. Всего в соборе помещалось 850 человек заключенных в страшной грязи и тесноте.
В соборе царил всегда полумрак, так как свет проникал лишь сквозь окна, прорезанные в своде, и от мокрого платья заключенных и сырости всегда стоял туман.
Все заключенные в соборах составляют так называемые испытательные роты: 11-ю, 12-ю и 13-ю. Эти роты входят в состав так называемого первого отделения лагеря. Начальником этого отделения был чекист Ногтев, бывший кубанский казак, сосланный на Соловки на десять лет лет за пьянство и нераспорядительность. Наша 13-я рота была разделена на взводы и отделения под командой чекистов. Я попал в третий взвод, помещавшийся в правом притворе бывшего алтаря. Это была комната такой высоты, что потолок ее исчезал в сумраке испарений. Раньше это помещение было нераздельной частью алтаря и отделялось от остальной части собора иконостасом. Теперь иконостас был снят и вместо него была устроена дощатая перегородка, отделявшая нас как от алтаря, так и от остальной части собора. Все помещение третьего взвода было длиной тридцать метров и шириной двадцать метров. Вдоль стен на высоте двенадцать метров шли нары из неструганых досок. Наше помещение считалось среди заключенных «привилегированным», так как в нашем взводе не было ни одного уголовного преступника. Кроме нар не было никакой другой мебели, да, впрочем, в этом не было и необходимости, так как в этом помещении мы только спали, а все остальное время мы были на работе.
Только что мы свалили наши вещи на нары, как нас погнали на площадку перед собором. Там нас выстроили и наш взводный объявил нам, что нас сейчас отправят на торфяные разработки в пяти километрах от Кремля. Вслед за этим явился «нарядчик» с четырьмя чекистами, пересчитал нас и под командой чекистов мы двинулись в путь, голодные, уставшие и продрогшие. Многие из нас уже более суток ничего не ели, но об этом нельзя было и заикаться. Выйдя из Кремля, мы пошли по большой лесной дороге, потом миновали ряд огородов и наконец пришли к деревянной избушке около торфяных разработок. Ввиду скорого наступления зимы нам приказали разобрать весь рельсовый путь, проложенный через торфяное болото, и как рельсы, так и железные вагонетки сложить у сторожевой избушки. Каждая смычка разборного рельсового полотна весит около 160 кило, и всех смычек было [?]75 штук. Вагонетки были около 200 кило весом каждая, и было их двадцать три штуки. Наша партия состояла из сорока пяти человек, включая сюда нескольких стариков и больных. Так как болото было пересечено несколькими канавами и зарослями кустарников, то пришлось сначала настлать кое-где доски. Поэтому мы приступили к работе только около восьми часов вечера. Холодное железо рельс прорезало до крови кожу на руках. Местами приходилось идти по топкой болотистой почве и путь был не меньше одного километра. Всю работу было приказано окончить как можно скорее и по ее окончании нам был обещан давно желанный отдых и сон. Невыносимое мученье идти втроем по болоту, держа в руках смычку рельсового полотна весом в 160 кило. Чуть кто-нибудь из трех несущих спотыкался, остальные двое носильщиков тоже немедленно спотыкались, роняя рельсы на землю. Руки отказывались служить, так как холодное железо впивалось в ладони. К десяти часам три старика совершенно выбились из сил. Один из них, Колокольцев — бывший военный, лег на землю со словами: «Убейте меня лучше! Я больше не в силах». Чекист Сартис (латыш) поднял Колокольцева и, поставив его на ноги, сказал: «Нечего дурака ломать. Другие работают и ты работай. Помереть еще успеешь». С вагонетками было тоже немало хлопот. Трава и кустарники наматывались на колеса, и они врезались в рыхлую почву. К двум часам ночи, обессиленные, мы наконец закончили эту адскую работу и повалились прямо на холодную землю. Казалось, что мы больше не в состоянии больше двигаться. Вдруг Сартис вынул часы и сказал: «Передохните немного, а потом все, что принесли, надо будет отнести на станцию и погрузить в вагоны к шести часам утра. К этому времени будут поданы вагоны. Станция узкоколейной железной дороги была почти в одном километре от сторожевой избушки. Взошла луна и освещаемые ее бледным светом, согнувшиеся под тяжестью непосильной работы люди производили впечатление каких-то фантомов. Колокольцев умер от разрыва сердца около четырех часов утра. Когда вагоны были нагружены и Сартис приказал нам тоже садиться в вагон, один из нас спросил его: «А как быть с трупом Колокольцева? Разве мы его не возьмем в лагерь?» Сартис подошел вплотную к спрашивавшему и, поднеся к его лицу револьвер, сказал: «Это видел? Я тебя научу вмешиваться не в свои дела. Не разговаривать!» Приехав в гавань, мы должны были выгрузить из вагонов как рельсы, так и вагонетки, и сложить все в порядке около одного из сараев. Мы попали к себе в собор около девяти часов утра и повалились на нары как убитые. Неудивительно: мы почти полтора суток не ели и не спали или, вернее сказать, мы почти не ели и не спали с самого дня отъезда из Петербурга. В эту последнюю ночь мы убедились на опыте, что такое Соловецкий концентрационный лагерь.
Около трех часов дня меня с трудом растолкали. Весь собор был пустой, так как все были на работах, кроме нашей группы, получившей отдых, благодаря ночной работе. Нам приказали заняться уборкой собора. Для этого нам дали тощие, обтрепанные метлы, обломанные деревянные лопаты и два мешка с опилками.
Тяжелое впечатление производит собор с бесконечными рядами грязных нар, на которых набросаны ворохи всякого тряпья. Каменные плиты пола покрыты толстым слоем грязи, а под нарами высятся кучи разлагающегося мусора, опилок и отбросов пищи. Все это разлагается и издает отвратительный запах. Убрать мусора нельзя, так как некуда. Выход из собора — на широкую пло-[1] там иногда проходит «начальство». Ближайшее место, куда можно было бы свалить мусор, находилось в расстоянии от собора около полутора километров — это развалины небольшой церкви. На этих развалинах разрешалось заключенным 11-й, 12-й и 13-й рот умываться по утрам, так как в соборах не имелось ни малейшего приспособления для умывания. Чтобы вынести из собора весь мусор, понадобилось бы работать нескольким десяткам человек целый день. Поэтому начальство лагеря ограничилось простым средством гигиены: на южной стене собора саженными буквами написано такое изречение: «Без грамотности и чистоты нет путей к социализму». На северной стене бросается в глаза другая, не менее поучительная надпись: «Труд укрепляет душу и тело человека». Прямо над алтарем, там где раньше был написан образ Христа, теперь красовалось изображение Ленина, под которым было выведено славянскими буквами: «Мы новый путь земле укажем. Владыкой мира будет труд». Накануне нашего прибытия в Соловецкий лагерь как раз под нарами в нашем соборе обнаружили закоченевший труп какого-то заключенного, умершего от истощения.
Часам к шести вечера стали приходить в собор взвод за взводом заключенные, возвращавшиеся с работ. Мы наскоро задвинули под нары весь сметенный нами в кучи сор и пошли в свое помещение. В нашем помещении было несколько чище, так как мы весь сор складывали втихомолку в мешок и вытряхивали его через окно прямо в ров. Ужин принесли в двух деревянных кадках и он состоял из круто сваренной гречневой каши, заправленной подсолнечным маслом. Каждому пришлось по несколько ложек каши. За кипятком надо было идти самим в кухню, которая обслуживает почти пять тысяч человек. Чтобы попасть в кухню, нужно пройти всю каменную галерею, спуститься на площадь, пересечь ее налево и ждать в очереди около получаса. Получив кипяток и попав к себе, надо ждать, когда освободится место на нарах, так как все переполнено и некуда поставить чайник. И все это надо проделывать ежедневно, после целого дня утомительной работы и ночей почти без сна. Вся процедура еды чрезвычайно неопрятна, так как большинство не моется неделями. Для мытья не хватает времени и для этого надо ходить на площадь к колодцу, набрать в чайник воды, а потом идти на развалины, рискуя сломать себе шею. Да и какое там мытье под открытым небом, на холодном пронизывающем ветре! Многие едят руками, за неимением ложек. У большинства провизия, купленная в кооперативной лавке, лежит у изголовья нар среди тряпья, мокрой обуви и грязного инструмента. Нет возможности описать ту грязь, нищету, голод и холод, в которой живут заключенные Соловецкого лагеря! Сейчас же после ужина всех выстраивают на вечернюю поверку, которая производится одновременно во всех отделениях лагеря и длится поэтому часа полтора. Все это время все стоят, выстроившись в несколько шеренг, строго в затылок друг другу, не шевелясь. Во время каждой вечерней поверки читается приказ о расстрелянных за истекший день. Таких всегда ежедневно по несколько человек, а иногда даже свыше десятка.
После вечерней поверки очередные группы назначаются на ночные смены работ. Нашу группу назначили на вытаскивание бревен из озера. Пока светло, с этой работой можно кое-как справляться, но с наступлением темноты, это настоящий ад, а не работа. Толстые бревна, длиной до пятнадцати метров, плавают в воде. Их надо вытаскивать на берег и относить через кустарники и скалы на лесопильный завод. Дается так называемый урок, то есть определенная группа людей должна к известному часу доставить на лесопильный завод определенное количество бревен. Ни багров, ни веревок, ни вообще каких бы то ни было средств для выполнения этой работы не выдается. Заключенные входят в воду по горло (в сентябре на Соловках конец осени) и руками толкают скользкое бревно на берег. Какая это пытка, тащить вдвоем скользкое, мокрое бревно, спотыкаясь о кочки, камни и цепляясь за кустарник. Работать надо добросовестно, так как в противном случае начинают протестовать товарищи по группе. Работа должна быть непременно выполнена к определенному сроку, и за малейшее промедление отвечает не только вся группа работающих, но и чекист, приставленный наблюдать за работой. Только смерть может освободить от работы.
Самые здоровые и молодые в нашей партии вошли в воду и начали подавать нам, оставшимся на берегу, бревна. Сделав три конца на лесопилку и обратно, я совершенно выбился из сил и, несмотря на протесты и ропот товарищей, я лег на берегу, решив лучше умереть, чем продолжать это мученье, которому, все равно, нет и не будет конца. Вчера были рельсы, сегодня бревна, завтра еще что-нибудь. Ни отдыха, ни сна, ни еды, ни тепла. И ни малейшей надежды на улучшение. Вдруг меня точно пронизала мысль: «Держись до конца. Держись, пока не упадешь. Стыдно тебе, старому солдату, распускаться». Собрав всю мою волю, я встал и пошел работать в воду. Если суждено умереть, то уж лучше умирать в своей родной стихии.
В двенадцать часов ночи, промокшие до нитки, мы вернулись в собор. Все громадное помещение собора тускло освещалось несколькими лампочками, и после свежего воздуха смрад в помещении вызывал тошноту. Тела спящих лежали вплотную друг к другу — 850 человек! В нашем помещении воздух был чуть лучше, но было еще теснее. Я с громадным усилием заклинился между двумя спящими, и было так тесно, что я мог лежать лишь на одном плече. Но нет худа без добра. Благодаря духоте, было тепло и для меня это было на руку, так как я лежал, как и многие, — совершенно голым. Все белье и платье было промокшим до нитки и я развесил его тут же в помещении просушиваться.
Примечания
править- ↑ Отсутствует текст (строка или две), по всей видимости, пропавший при сканировании. — Примечание редактора Викитеки.
