Во второй половине сентября окончилась охрана огородов, и я с большим беспокойством ждал, куда меня теперь назначат. Как-то, проходя мимо киоска на площади, я увидел за прилавком длинноносую физиономию знакомого еврея-ювелира, который некогда сидел вместе со мной в тюрьме на Шпалерной. Звали его Кюммельмахер. В тюрьме он был в чрезвычайно тяжелых условиях, так как его арестовали в театре и прямо оттуда привезли в тюрьму. Сидел он со мной три месяца в общей камере и не получал со стороны никакой помощи, так как его магазин и квартира были опечатаны, а семья арестована. Я подкармливал иногда несчастного, перепуганного Кюммельмахера и даже покупал ему папиросы. За что его посадили и за что сослали, я до сих пор не знаю, так как никогда не имел терпения дослушать до конца чрезвычайно болтливого еврея, начинавшего неизменно свой рассказ о злоключениях почему-то с 1899 года…
Увидя меня, Кюммельмахер пришел в неописуемый восторг, хотя и неуместный, но совершенно искренний. По-видимому, он чувствовал себя за прилавком совершенно в своей тарелке. Шутя, я спросил его, не нужен ли киоску сторож, и, сверх всякого ожидания, получил восторженный ответ: «Обязательно нужен. И такой образованный и деликатный человек, как вы, Борис Леонидович, самый подходящий человек для этого места». В этот же день, в два часа дня, я вступил в мою новую должность. Мой предшественник, мексиканский генеральный консул в Египте, синьор Виолара, получил повышение, так как его назначили продавать молоко, и он поместился тут же у киоска. Странный контингент служащих был у этой лавки. Заведующий лавкой был бывший маклер Петербургской фондовой биржей Баркан, кстати сказать, исполнявший до революции и мои поручения. Его помощником был ювелир Кюммельмахер. Бухгалтером киоска был священник, доктор богословия Лозина-Лозинский. Продавал молоко мексиканский генеральный консул в Египте — Виолара. Сторожами были я и камергер Елагин.
Самая интересная и необычная история мексиканца Виолара. Он был женат на русской, и его жена тоже была заключена в женском отделении лагеря. До 1924 года супруги жили в Александрии, где Виолара имел крупное коммерческое предприятие и был мексиканским генеральным консулом в Египте. Слухи о НЭПе дошли и до ушей госпожи Виолара, которая решила, что политическое положение в России улучшилось и можно туда поехать, чтобы повидаться со старушкой-матерью, проживавшей в Тифлисе. Уговорить мужа было нетрудно и весной 1924 года супруги приехали в Тифлис. Повидавшись со своей матерью, госпожа Виолара захотела посмотреть Петербург и Москву. В Европейской гостинице в Петербурге муж и жена были арестованы агентами Чеки и отвезены в Бутырскую тюрьму. В Москве им было предъявлено обвинение в шпионаже и контрреволюции. Основанием для этих обвинений послужило то, что брат госпожи Виолара был офицером деникинской армии. После шести месяцев заключения в Бутырской тюрьме обоих супругов выслали на три года в Соловецкий лагерь. Когда я впервые встретил Виолара, то прошел уже почти год его пребывания в лагере. Несмотря на громадные деньги, проживаемые им в лагере, положение его было очень плачевное. Почти ни слова не говоря по-русски, он часто попадал в весьма рискованные положения. Свою жену он мог видеть только мельком, когда она проходила через площадь с группой других женщин, работающих на мельнице и в хлебопекарне.
Брат господина Виолара, живущий в Александрии, перевел на текущий счет арестованного брата очень крупную сумму, и это позволяло мужу и жене проживать в месяц до трехсот долларов. За эти деньги супруги сносно питались, скверно, но чисто и тепло, одевались и могли подкармливать кое-кого из своих товарищей по заключению. Благодаря последнему обстоятельству, они могли пользоваться помощью при тяжелых работах. Разумеется, никаких льгот ни муж, ни жена не получали и лишь по истечении нескольких месяцев господина Виолара перевели в 10-ю роту, а его жену перевели с торфяных разработок на мельницу. Виолара жил в одной комнате с другими четырьмя заключенными и эта комната напоминала провиантский склад. Зная по опыту, что зимой в лавке ничего нельзя достать ни за какие деньги, запасливый мексиканец заполнил всю комнату продуктами на себя, на жену и на товарищей. Как и другие заключенные, жены которых отбывали наказание в Соловецком лагере, Виолара не мог иметь с женой свиданий, и больно было смотреть, как этот любящий и экспансивный человек часами сидел с ведром молока у киоска, выжидательно смотря на тот угол площади, где должна была показаться группа женщин, возвращающихся с работ на мельнице. Чувствительный Кюммельмахер в таких случаях стряхивал слезу со своего длинного носа и, кивая на мексиканца, говорил: «Н-н-н-у? И я хотел бы знать, какая им выгода, что человек мучается? А почему мы не можем видеть наших деточек? Какая им выгода, этим сволочам?» Ответ на свой вопрос Кюммельмахер получил несколько позже, так как «они», наши мучители, всюду имели уши…
Стоять сторожем у ларька было нетрудным, а в условиях Соловецкого лагеря, даже приятным занятием. Во-первых, ничего не было ниже этой должности, так что не могло быть никаких интриг. Во-вторых, не было помощников, значит никто не мог меня подвести под неприятность.
Я вступал на дежурство в шесть часов утра и дежурил до двенадцати часов дня. В полдень меня сменял камергер Елагин и дежурил он до шести часов вечера. В шесть часов я опять вступал в дежурство, а в восемь часов к ларьку ставили часового и я уходил в роту. Целый день у ларька было движение, и тут был своего рода клуб, в котором обсуждались всякие новости. По части выведывания новостей Кюммельмахер был большой мастер. Как только к ларьку подходили покупатели-чекисты, Кюммельмахер начинал ловко заговаривать им зубы, и мы всегда были в курсе различных перемещений начальства, новых распоряжений, приездов всевозможных комиссий из центра и тому подобных вещей, которые играют первостепенную роль в монотонной жизни обезличенных заключенных лагеря. Однажды была рассказана такая «новость». Помощник начальника лагеря, московский чекист Васьков, воспылал страстью к одной из заключенных — Томилиной. Ее муж был тоже заключенным лагеря. Супруги были сосланы в лагерь на один год, и срок их заключения истекал в сентябре. Поэтому их надлежало отправить на материк в пересыльный лагерь Кеми, где их должны были освободить. Томилин все время находился на тяжелых работах, а его жена состояла секретаршей Васькова. Однажды Томилина назначили на такие работы, каких он не мог выполнить, и за это его перевели на Секирную гору, продлив срок пребывания в лагере. Томилина оказалась во всех отношениях свободной и сделалась законной супругой Васькова. После целого ряда таких новостей, в которых расстрелы чередовались с предательством, у меня пропала всякая охота слушать разговоры посетителей ларька. Я избрал себе другое занятие. В промежутках между подметанием площадки вокруг киоска, установлением очередей покупателей и рассыпанием картошки по кулькам — все это входило в круг моих обязанностей, — я усаживался на ящик и бросал кусочки хлеба готовившимся к отлету молодым чайкам. Но и это невинное занятие мне опротивело после одного случая. Как-то Елагин запоздал меня сменить. Закрыв ларек, я уселся ка ящик и, пожевывая ветчину с хлебом, начал бросать маленькие кусочки хлеба птицам. Они очень ловко и забавно ловили кусочки на лету и даже пытались вырывать хлеб у меня из рук. Из этого занятия меня вывели два донельзя истощенных и оборванных человека, которые, по-видимому, уже несколько раз пытались обратиться ко мне, но я по своей глухоте и рассеянности не обращал на них внимания. Один из них, молодой, сказал мне: «Бросьте лучше нам несколько кусочков. Мы не хуже птиц поймаем их на лету». Эта фраза была для меня точно удар хлыстом по моей совести. На беду ларек был заперт, и у меня в руках был до смешного маленький кусочек хлеба. Видя мое смущение, другой, постарше, сказал: «Может быть, вы, гражданин, дадите нам несколько картошек из этого мешка?» Я дал им несколько картофелин, и оба с жадностью принялись грызть сырой картофель.
Птиц я перестал кормить.
В двадцатых числах сентября священник Лозина-Лозинский, без всякого объяснения причин, был снят с обязанностей бухгалтера киоска и назначен на очистку отхожих мест главного управления. Сутки спустя убрали болтливого Кюммельмахера и отправили его на лесопилку. На его место назначили удивительно противного поляка, бывшего директора какого-то банка. Во избежание всевозможных сюрпризов я стал подыскивать пути к уходу на какую-нибудь новую, подходящую мне безответственную и незаметную должность. Как раз напротив нашего киоска высилось здание десятой роты, предмет моих тайных и страстных желаний, увы, недостижимых для меня как для Ка-Эра и Ша-Пэ. Во время ежедневных разводов на работы, происходивших на площади, неподалеку от киоска, я обратил внимание на высокую, представительную фигуру какого-то человека в полуофицерской форме дореволюционного образца. Это оказался бывший полковник П. одного из блестящих гвардейских полков, однополчанин моего дяди, расстрелянного в Холмогорах. До революции я часто встречался с полковником П. в Царском Селе, и потому, улучив удобный момент, я подошел к нему и назвал себя. Бравый полковник был уже старожилом лагеря и достиг высокого звания младшего помощника командира 10-й роты. Командиром роты был кубанский казак, славный парень, осужденный на десять лет за бандитизм и вооруженный грабеж советских поездов. Полковник обещал мне попытаться пристроить меня рассыльным в ротную канцелярию, но надежды на это было мало, так как я был уже при «деле», и мой «начальник» — поляк, мог меня не отпустить. К счастью, меня выручил Виолара, который давно уже прикармливал поляка, и я в конце концов попал в рассыльные при канцелярии десятой роты. Это было пределом моих желаний, так как у меня были деньги, было платье, но не было здоровья и я не мог больше жить в кошмарной обстановке 13-й роты. Я мог устроиться в инвалидную команду, но это было мне противно, так как там были настоящие больные и царила атмосфера больницы, притом грязной, советской больницы.
Как раз в последнюю ночь моего пребывания в соборе произошел любопытный эпизод. Часов около трех часов ночи нас внезапно подняли и выстроили в несколько шеренг в громадном помещении собора. Никто не знал, в чем дело, и заключенные предполагали, по обыкновению, что нас всех поведут под пулеметный огонь. Говорю «по обыкновению», так как, благодаря постоянным массовым расстрелам, заключенные видят в каждом неожиданном распоряжении начальства прежде всего перспективу расстрела. Дело оказалось значительно проще. Начальник нашего отделения, чекист из кубанских казаков, Ногтев, сильно подвыпил, «инспектируя» состояние женского барака, и, чтобы освежиться, он приказал подать себе лошадь, на которой и поднялся по сорока семи ступеням на каменную галерею и начал объезжать вверенные ему роты. Въехав к нам в собор и сильно собрав лошадь на мундштуке, он остановился перед фронтом и весело крикнул: «Здорово, ребята! Как поживаете, господа буржуйчики?» Но скоро Ногтева, что называется, развезло, и он сошел с лошади, передав поводья двум подскочившим дневальным. Во фронте я стоял рядом с каким-то приземистым стариком-священником, все время что-то шептавшим про себя. Думая, что старику дурно, я обратился к нему с вопросом: «Вам дурно, батюшка? Что с вами?» Священник нервно взял меня за локоть и, показывая пальцем на пол, сказал: «Боже, боже! ведь здесь как раз попираем ногами место святого престола и какие слова слышим? Пьяный безумец и на коне в храме святом». Мы, действительно, как раз стояли в центре бывшего алтаря, и священник был потрясен, так как у православных то место, где стоит жертвенник, считается заповедной святыней, на которой может стоять только посвященный в сан священника.
Ногтев пытался держать нам какую-то речь, но не докончил и приказал всем разойтись. Каким образом его убрали и как увели лошадь, мне неизвестно.
