В ожидании назначенного через неделю совещания в кожевенном синдикате я мог посвятить мой вынужденный досуг осмотру и изучению советского Петербурга.
По имевшимся у меня сведениям некоторые из моих знакомых и друзей были еще пощажены террором Чеки и влачили жалкое существование «бывших» людей. Но, не ознакомившись с укладом советской жизни, было благоразумнее отложить встречи с друзьями до поры до времени, а пока заняться внешним осмотром города и его окрестностей.
Как раз против нашего дома высился среди запыленных деревьев сквера Никольский собор, бывший собор для морских частей расквартированных в Петербурге. Как снаружи, так и внутри, собор очень обветшал за время революционных годов и церковных гонений.
На субботней вечерней службе было довольно много молящихся, всё почти исключительно пожилые люди из «бывших». Еще задолго до революции я знавал одного из священников собора, и, заметив его во время всенощной, я решил пройти к нему в алтарь по окончании службы. Старичок-священник очень удивился и обрадовался мне, но его повесть о событиях последних лет была не из веселых. Двое из его бывших сослуживцев были расстреляны в 1922 году, а третий был сослан в Соловецкий концентрационный лагерь, расположенный на островах Белого моря. Мой собеседник, хотя уцелел, но влачил полуголодное существование под ежечасной угрозой внезапного ареста. Вся утварь собора, заключавшая, между прочим, много исторических предметов, была конфискована советским правительством, и обнищавшие прихожане были не в силах обеспечить существование причта собора.
— Вот посмотрите в чем хожу, — сказал мне старик, показывая свою рясу, заплатанную разноцветными кусками материи, и дырявые сапоги. — Вот дьякону хорошо, — он молодой и здоровый, подрабатывает на разгрузке барок, а иногда в театральном хоре поет. Я совсем пропал бы, если бы не жена и дочь. Они обе на прядильной фабрике работают.
Дня через два после этой встречи со старым священником я проходил вместе с одним из моих соотечественников по Троицкому переулку мимо так называемой «залы Павловой», где устраиваются спектакли различных гастролеров и всевозможные лекции.
В стоявшую у подъезда щегольскую коляску, запряженную парой прекрасных серых лошадей, усаживался очень красивый и представительный священник в шелковой белой рясе и в белом шелковом клобуке. Рядом с ним и напротив, на скамеечке, поместились две молодых и нарядных дамы. Коляска тронула, лошади сразу пошли крупной рысью, а из парадного подъезда залы Павловой выливался на панель людской поток.
Я невольно вспомнил заплатанную рясу моего приятеля священника и разгружающего барки с дровами дьякона. Мой спутник, с которым я поделился своими мыслями, сказал: «Ну разве можно сравнивать положение того священника с этим артистом. Тот, кого мы сейчас видели, — это так называемый „красный епископ“ Введенский, ставленник советской власти, защитник и пропагандист идеи „живой церкви“. Это блестящий оратор, циничный и беспринципный эпикуреец, не верующий ни в бога, ни в черта. „Живая церковь“ — это просто-напросто вуаль, в которую облекается коммунистическая пропаганда и апология советской власти для тех слоев населения, которые еще цепляются за религию. Вы уже наверное слышали выражение „постольку-поскольку“?» — сказав это, мой собеседник засмеялся. — «Ну так вот, живая церковь, — это религия, постольку-поскольку это требуется интересами данного политического момента. Совсем как НЭП — тоже торговля постольку-поскольку».
Мы вышли на Лиговскую улицу. Мимо нас шли сумрачные, озабоченные люди, изредка проносились автомобили с сидящими в них молодыми людьми в кожаных куртках и сдвинутых на затылок мягких спортивных фуражках. Десятки детей и подростков с ящиками и лотками продавали на панели папиросы, лакомства и… самих себя. Девочки не старше десяти — одиннадцати лет, сразу определяя нас по костюму как выгодных клиентов, подбегали к нам и быстро, скороговоркой, делали нам самые циничные предложения.
Это было в конце августа 1923 года в центральной части коммунистического Петербурга.
Петербург, и в особенности Москва, поражают вновь прибывшего иностранца обилием хулиганов и беспризорных детей. Во многих советских общественных местах висят плакаты: «Дети — цветы нашей жизни».
В советских газетах от времени до времени появляется под такой же рубрикой сладкоречивый трогательный фельетон-воззвание, приглашающее жертвовать на детские колонии и приюты. Всё это лицемерие, лирика и теория. Как можно рассчитывать на пожертвования, если всё население обнищало. Оттого и много беспризорных детей, что родителям не до них.
Колонии для малолетних преступников и обыкновенные уголовные тюрьмы битком набиты детьми-преступниками. В Москве и Петербурге я лично, среди белого дня, видел десятки маленьких девочек, занимающихся проституцией, и неоднократно мне приходилось видеть как мальчуганы двенадцати-тринадцатилетнего возраста нюхали кокаин.
Как-то поздно вечером я возвращался из Царского Села по пригородной железной дороге. Всё отделение было битком набито оборванными мальчишками не старше двенадцати лет, цинично и откровенно разговаривавшими между собой на эротические темы. Проходивший через вагон кондуктор зна́ком пригласил меня выйти из отделения и предложил мне перейти в другой вагон, говоря: «Там хотя и грязнее, но безопаснее. Мальчишки озорные и способны даже на убийство. Они все „нанюхавшись“».
Я отнесся иронически к словам старика-кондуктора, но вот что я прочел в советской газете («Красная Газета» от 18 сентября 1923 года). «На заведующего пятым детским приютом имени Зиновьева вчера днем в приютском саду напали несколько малолетних воспитанников приюта и подвергли его пыткам с нанесением ножевых ран. Заведующий вскоре скончался. Дознание производится».
На глухих улицах Петербурга и Москвы маленькие преступники целыми бандами нападают на мало-мальски прилично одетых женщин и под угрозой облить лицо едкой жидкостью или укусить с целью заражения венерической болезнью вымогают деньги.
Около Александровского рынка в одиннадцать часов вечера на одну мою знакомую даму набросилась ватага маленьких девчонок и мальчишек, угрожая напустить в ее меховое манто тифозных вшей, специально хранившихся маленькими преступниками в коробочке.
Моя знакомая откупилась пятью рублями, и она находит, что очень дешево отделалась…
По официальной статистике 1925 года в Советской России имеется около одного миллиона детей, содержащихся в 2 500 различных приютах и интернатах. Но эта статистика ничего не говорит нам о тех детях, которые, хотя и имеют родителей, но предоставлены самим себе и возвращаются к родителям только на ночлег, и то не всегда.
Благодаря особенностям советского уклада жизни большинство родителей не имеют возможности следить за детьми. Как муж, так и жена с утра до вечера на службе или на работе. После службы надо успеть принести дров, занять очередь в кухне у плиты, приготовить обед. Потом надо опять бежать на какие-нибудь предвыборные собрания или на лекцию, или в партийную школу. Всё, связанное с коммунистической пропагандой, является обязательным для советских рабочих и служащих. Манкирование партийными и общественными обязанностями карается увольнением со службы. Кроме того, благодаря диктатуре коммунистической партии и ненормальным условиям советского быта, появилось много деклассированных людей без определенных занятий. Эти люди перебиваются случайными заработками, требующими длительной отлучки из дому. Если ко всему вышесказанному прибавить так называемое жилищное уплотнение, то есть проживание нескольких семейств в одной квартире, семейств совершенно различных по своему социальному положению и образовательному уровню, то становится понятным угрожающий рост количества беспризорных детей, детей-преступников, впитывающих в свои детские души грешное дыхание улиц развращенного революцией, анархией и террором города.
Все меры, предпринимаемые самим правительством, сводятся, главным образом, к периодическим полицейским облавам и водворением пойманных детей в исправительные колонии.
Как ни стеснена общественная инициатива в советском государстве, но всё же благодаря ей учреждено ею несколько детских домов-интернатов не для сирот, а именно для так называемых беспризорных детей. Но что значат эти несколько приютов в сравнении с сотнями тысяч беспризорных подрастающих преступников?
Специально для демонстрирования иностранцам и различным делегациям в Москве и Петербурге имеются два так называемых коллектора, где содержатся осиротевшие дети (но не беспризорные). В этих коллекторах дети обставлены вполне удовлетворительно.
Мне рассказывал лечивший меня профессор В., в обязанность которого входит санитарный надзор за домами для беспризорных детей, что почти все дома не приспособлены для своего назначения. Не хватает даже кроватей, и дети спят по два и по три на одной кровати. От этого масса больных трахомой и венерическими болезнями.
Из обследованных санитарной комиссией 10 000 беспризорных детей оказалось около 1 500 ненормальных, 400 эпилептиков и 2 000 кокаинистов. Обследование производилось в Петербурге в 1924 году, в течение трех зимних месяцев. Эти 10{{]sp}}000 детей представляют собой сравнительно небольшую часть всех беспризорных Петербурга. Это наименее упорные маленькие преступники, испугавшиеся зимнего холода и сдавшиеся почти добровольно в руки надзора.
Ни время, ни место, ни специальные знания не позволяют мне осветить затронутый выше вопрос с надлежащей полнотой. Я написал лишь то, с чем меня случайно свела судьба. Но мне кажется, что и то немногое, что я описал, достаточно характеризует одну из сторон советского быта и кричащую советскую фразеологию: «Дети — цветы нашей жизни».
