Жизнь в нашем доме шла размеренным регулярным темпом. С утра все служащие консульства уезжали на занятия. Консульство помещалось тоже в финляндском доме на Невском проспекте № 26, в одном из этажей этого громадного дома. Свободные помещения в этом здании отдавались внаем под конторы различных финляндских коммерсантов.
К шести часам вечера мы все возвращались домой и сходились к обеду в большой столовой нашего общежития.
Вечерами мы большею частью сидели дома, лишь изредка посещая оперу или балет. Наши русские знакомые навещали нас редко, и такие посещения всегда вызывали в нас некоторое беспокойство за их судьбу, так как иногда Чека арестовывала кого-либо из них по подозрению в шпионаже. После этого мы временно теряли всех наших друзей и знакомых, и при встречах на улице ни они нас, ни мы их «не узнавали»… Так проходило несколько недель и… все начиналось снова, часто с теми же последствиями.
Наш дом с его изолированной жизнью, совершенно отличной от мрачной и подавляющей советской действительности, естественно являлся приманкой для исстрадавшихся людей, знававших когда-то лучшие времена. У нас они хоть на мгновенье забывали среди культурной обстановки весь ужас и убожество советской жизни.
Первые дни моего пребывания в Петербурге я, признаюсь, не замечал ничего ужасного. Мне даже казалось, что все рассказы наших знакомых и отзывы заграничных газет о ненормальностях советской жизни чересчур преувеличены.
Я начал прозревать по мере того, как в хлопотах по делам моей фирмы мне приходилось все теснее соприкасаться с советскими учреждениями и с советским бытом.
С первых же шагов подтвердилось мое предположение, что нельзя делать никаких серьезно обоснованных расчетов и предположений в коммерческих делах, связанных с советскими торговыми учреждениями. Успех любых торговых переговоров зависел исключительно от случая и политического момента, так как монополизированная советским государством торговля направлялась интересами Коминтерна. Я убедился, что в торговле и промышленности советской России доминировал и доминирует политический момент и совершенно отсутствует торговая политика.
В правлении кожевенного государственного синдиката я был встречен не только любезно, но даже с некоторой «помпой». Все правление этого учреждения состояло из случайных людей, как это вообще наблюдается во всех советских учреждениях. Председатель правления — заслуженный член коммунистической партии, очень подвижный и болтливый еврейчик Эрисман, в недавнем прошлом помощник провизора, принял меня в своем служебном кабинете и часа полтора рассказывал мне о блестящем будущем национализированной промышленности.
Громадный кабинет, устланный восточными коврами и обставленный сборной, но роскошной мебелью; сам хозяин в черной сатиновой толстовке, подпоясанной ремнем, и его наигранный энтузиазм советского красноречия — производил на меня впечатление чего-то временного, ненастоящего, лишенного прочного фундамента. Мне кажется, что и сам Эрисман смотрел на себя и на возглавляемое им учреждение как на инсценировку, необходимую для требований данного политического момента.
Во время этого нашего первого делового свидания мы так и не коснулись в разговоре содержания моего контракта. По словам Эрисмана необходимо было запросить Москву об инструкциях. Пока что, в ближайшее время мы должны были обсудить с принципиальной стороны все пункты договора, и для этого на будущей неделе Эрисман распорядился назначить заседание синдиката.
— А теперь позвольте вас пригласить позавтракать, — обратился ко мне с любезной улыбкой Эрисман. — Вы в первый раз в Советской России, и воображаю, какого вы о нас представления.
В семиместном открытом «Бенце» в обществе Эрисмана и консультанта синдиката — профессора технолога Свенторжецкого мы понеслись по Невскому проспекту в Европейскую гостиницу, сохранившую свое прежнее название, но, разумеется, национализированную.
В большой зале ресторана было все почти как раньше, — пожалуй, грязнее и запущеннее. Было заметно, что за годы революции здание сильно пострадало. Потускнела позолота, местами обвалились лепные украшения и потрескалась штукатурка. Официанты в поношенных фраках с чужого плеча, видимо, старались создать иллюзию былого, но тщетно. За столиками сидела самая пестрая публика, которую когда-либо мне приходилось видеть. Масса ярко и грубо накрашенных дам в несоответственно утрированных модных платьях; преобладающее количество молодых людей в серых, черных, коричневых и бархатных рубашках-толстовках, подпоясанных ремнями; иностранцы в общеевропейских костюмах и несуразно модно одетые представители новой советской буржуазии, так называемые «нэпманы» — советские дельцы.
Мы заняли один из боковых круглых столиков, и мой любезный хозяин заказал завтрак и вино. «Профессор» — консультант синдиката, вероятно, был приглашен как лицо «буржуазного происхождения» специально для разговоров со мной.
Никогда не забыть мне той почти неуловимый, грустной иронии, с которой этот пожилой, умный и образованный человек подавал реплики разговорчивому Эрисману.
Глядя мне в переносицу, профессор посвящал меня в организацию «стройной системы» советской торговли и промышленности, доказывая все неоспоримые выгоды для нас иностранцев, желающих торговать с советским государством.
Подогретое «Шамбертен» отсвечивало кровавым рубином в хрустальных бокалах. С хор лилась томная, чувственная мелодия «en sourdine», и за соседним столиком молодой человек в кожаной куртке сосредоточенно говорил даме с коралловыми губами: «Да ты не бойся его. Что с того, что он твой муж? Мне только мигнуть, и его в два счета ликвидируют. Пусть скажет спасибо, что еще дышит. Это я тебе говорю».
На тарелках солидного, толстого фарфора красовался старый императорский герб — двуглавый орел. Один бог ведает, какую сложную кривую должна была описать судьба, чтобы соединить в одном месте чекиста с подругой, старого профессора технологии, помощника провизора — председателя синдиката, меня и тарелки из императорского дворца в национализированной «Европейке».
