Согласно тюремным правилам, больные заключенные могли два раза в неделю получать «с воли» от своих родных и друзей продукты. Такие пакеты и корзинки с продуктами носят название «передачи». Один раз в неделю, по четвергам, разрешалось иметь получасовое свидание с кем-либо из родных. Исключение составляют только находящиеся под следствием и те из административных заключенных, которым Чека почему-либо считает ненужным давать свидание.
Разумеется, я был в большом волнении, когда наступил день свидания. Семь месяцев не видеть никого, кроме заключенных и тюремных надзирателей, не иметь ни одной вести об оставленной в Финляндии семье и пережить внезапный арест, все ужасы «особого яруса» и неприятности голодовки!.. Дежурный надзиратель громко выкрикивал фамилии то одного, то другого заключенного, и группа вызванных по десять, по пятнадцать человек попарно, под присмотром особого надзирателя, спускалась по лестнице вниз. Около четырех часов дня я уже начал терять надежду, как вдруг в коридоре раздалось что-то похожее по созвучиям на мою фамилию. Когда выкрикнули второй раз, сомнения больше не было — это вызывали меня, но, боже мой, до какой степени исковеркали мою фамилию.
«Синдерголь! Синдерголь!» — орал надзиратель.
Вот наконец нас выстроили попарно и повели в первый этаж. Проходим решетчатую дверь с часовым, поворачиваем направо и входим в комнату величиной около двадцати квадратных метров, битком набитую людьми. Комната разделена пополам деревянным барьером, высотой до половины груди, и по другую сторону барьера находятся люди, пришедшие «с воли». Стоял невообразимый шум от голосов, у многих женщин, пришедших на свидание, были заплаканные лица. Было ужасно холодно, так как по ту сторону перегородки входная дверь была открыта настежь и сквозь нее виднелась последняя решетка с часовым, а дальше был виден кусочек «воли», так как парадная дверь тоже была открыта. Все это мне бросилось мгновенно и сразу в глаза, как только я вошел в комнату свиданий, тщетно разыскивая глазами тех, кто пришел ко мне. Но вот они оба. Какие они свежие, розовые и как элегантно одеты. Как магистр Т., так и госпожа Ч. — служащие нашего генерального консульства в Петербурге, по-видимому, не узнают меня, так как их взгляды несколько раз скользнули по моему лицу, и они с напряженным вниманием ищут среди всей этой массы грязных, одетых в лохмотья людей, «полковника Седерхольма». Неудивительно. Кто мог бы узнать в изможденном старике, с громадной седой бородой, одетого в грязный разорванный халат, того самого полковника, над которым иногда в консульстве по-приятельски подтрунивали за склонность к щегольству. В первое мгновение встречи, пожимая друг другу руки, мы не могли от волнения произнести ни слова. Когда я увидел слезы на глазах моих друзей, то впервые за семь месяцев мне что-то сжало горло и был близок момент, когда и я готов был заплакать. Справа от меня, какой-то пожилой, очень полный человек в щегольской рубашке, видневшейся из-под умопомрачительно грязного и оборванного халата, ласкал маленькую девочку. Ребенка приподнимала над перегородкой молодая нарядная дама, по-видимому, дочь полного старика. Впоследствии я узнал, что старика звали Гольдманом: в прошлом он был банкиром. Слева стоял какой-то пожилой, тоже, по-видимому, интеллигентный человек, все время вытиравший слезы и гладивший щеку пожилой даме в трауре. Сзади на меня навалился «уважаемый Яшка». Этот был во всем великолепии: выбрит, с прилизанным пробором, в довольно опрятном халате, из-под которого виднелась сплошь татуированная грудь. Яшка орал во все горло, оживленно разговаривая на воровском диалекте со стоявшими позади моих друзей весьма сомнительными девицами и каким-то весьма подозрительным субъектом. Такое соседство в связи с общим шумом давало мне возможность откровенно и подробно поговорить с моими друзьями.
Узнав от них, что с моей семьей все благополучно, я поторопился им изложить во всех подробностях всю историю моего ареста и просил принять все меры к тому, чтобы меня не отправили на Соловки и чтобы финляндское правительство добилось моего освобождения. Как я и предполагал, все хлопоты нашего дипломатического представительства получить от советских властей хотя бы краткий отчет о моем деле были почти безрезультатны, если не считать двух-трех типичных канцелярских «отписок», в которых значилось, что мое «дело» находится в «особо важном отделе» Чеки и что «по окончании дела» результаты будут сообщены в наше посольство в Москве. На запрос нашего посланника о времени назначения судебного разбирательства по моему делу никакого ответа не последовало от народного комиссариата иностранных дел, так как Чека отказалась дать о моем деле какие-либо сведения. В предыдущей главе я уже рассказывал, что благодаря счастливой случайности и дружескому вниманию моего тюремного товарища, мне удалось передать в консульство как о голодовке, так и о полученном мною приговоре. Это сообщение было немедленно передано нашим консульством со специальным курьером в наше посольство в Москве. Посольство, не упоминая о полученном сведении, все же очень энергично потребовало от советских властей указать место моего нахождения и сообщить о состоянии моего здоровья. На этот раз ответ последовал очень быстро и, узнав официально о моем нахождении в тюремной больнице, наш генеральный консул исходатайствовал разрешение двум представителям консульства на свидание со мной.
Все вышеизложенное не особенно меня обрадовало, так как ничего определенного о возможности моего освобождения пока не было известно. Единственным утешением было то, что удалось добиться от Наркоминдела распоряжения задержать отправку меня на Соловки. В какой мере явится это распоряжение обязательным для Чеки — никто не мог сказать. Надо было вооружиться терпением. На этом и закончилось мое первое свидание с моими соотечественниками. Благодаря любезности дежурного по приему надзирателя, мне удалось получить привезенную мне корзину с продуктами и теплым бельем. Ужасно было тяжело расставаться в друзьями и в особенности было неприятно обшаривание и ощупывание всего тела дежурным надзирателем. Как нарочно, мои друзья задержались в толпе выходивших по ту сторону загородки. Я видел, какой болью исказились их лица, когда, взглянув на меня в последний раз и посылая мне прощальные улыбки, они сделались невольными свидетелями этой унизительной процедуры. Я с поднятыми руками старался смотреть куда-то в пространство и заметил, как мои друзья быстро отвернулись и начали смотреть прямо перед собой.
В тысячный раз задавал я себе вопрос: «За что я терплю все эти мучения, и почему?» Невольно вспоминался когда-то в детстве прочитанный рассказ под странным заглавием: «В плену у обезьян».
— Вы теперь начинаете обрастать пухом, — сказал мне Клейн, глядя, как я разбирался в содержимом корзины и переодевался в шерстяное белье. — А вот ваше белье я советую вам закрывать тщательнее халатом, так как на ношение собственного белья надо иметь особое разрешение, и вам, как административному заключенному, такого разрешения, наверное, не дадут. Вы дали что-нибудь надзирателю в приемной?
— Дал. Одно кило сливочного масла.
— Ну, тогда все понятно. Вы, я вижу, ученый. А все-таки на Шпалерной у вас не прошел бы этот номер, и за такую попытку «смазать» вам прибавили бы годика два Соловков. Там Чека выдрессировала свой персонал. Чуть что-нибудь не так — пуля в лоб, а за донос — повышение.
Замечание Клейна по поводу отменно выдрессированного персонала Чеки было вполне справедливым. В нашей же больнице в одной из камер верхнего этажа находились четыре больных цингою чекиста, присланные с Соловков для лечения. Их поместили всех вместе в одну камеру. Положение чекистов или агентов уголовного розыска, попавших по игре случая в тюрьму в качестве заключенных — очень трагично. Хотя тюремная администрация старается группировать их так, чтобы изолировать, по возможности, от остальной массы заключенных, но все же не всегда удается оградить их от издевательств, побоев и других жестоких проявлений ненависти со стороны ненавидящих Чеку озлобленных преступников. Заключенные интеллигенты, разумеется, не принимают участия в травле «легавых». Самое лучшее, что может сделать интеллигентный заключенный — это как можно скорее уйти в сторону и подальше от места самосуда, так как потом следует очень тщательное расследование эпизода под руководством агентов Чеки. Случайно замешанный в такую историю «интеллигент», хотя бы как свидетель, жестоко пострадает, так как, по мнению Чеки, интеллигенция вообще всегда и во всем виновата.
Подходящих случаев для совершения самосуда, в особенности в тюремной больнице, более чем достаточно. Легавых выслеживают в темных закоулках коридоров, где их обливают кипятком с различными едкими жидкостями. При удобном случае стараются им сбросить на голову чайник с кипятком, когда они идут по лестнице. Колют булавками во время массовых сборищ на лекциях, о которых я скажу ниже, причем булавки отравляются гноем венерических больных.
Истинных виновников такого самосуда не всегда удается найти, так как администрация больницы часто сама скрывает эти случаи от Чеки. Но рано или поздно все становится известным Чеке или по жалобам потерпевших, или в случае смертного исхода самосуда. Многие участники такового успевают уже выйти из больницы и разбрестись по разным тюрьмам, но это не мешает Чеке с присущей ей стремительностью хватать первых попавшихся и «для примера» жестоко наказывать — включительно до расстрела.
Чекисты, находившиеся в нашей больнице, были приговорены к заключению в Соловецком лагере на десять лет и успели пробыть на Соловках один год. Ходя на перевязку в хирургическую комнату, я имел возможность убедиться, во что превращаются люди после года пребывания в Соловецком лагере. Скелеты, обтянутые кожей, с беззубым ртом, слезящимися глазами и сведенными ногами были когда-то здоровенными парнями и служили надзирателями в тюрьме Чеки на Шпалерной. Каждый из них был приговорен к расстрелу с заменой десятилетним заключением на Соловках. Что сделали эти люди, чтобы заслужить такое жестокое наказание? Один из них получил от какого-то заключенного взятку в пять рублей и записку для передачи родным «на воле». Записку обнаружили у надзирателя, так как кто-то из заключенных, желая отличиться, донес о подкупе надзирателя. Приблизительно в таком же роде были преступления остальных трех «чекистов».
Помимо явных чекистов, среди больных находилось всегда несколько так называемых «сексотов», то есть секретных сотрудников Чеки. Обычно во время допросов следователи вербуют тайных агентов из среды своих подследственных и за доносы на товарищей им обещаются различные льготы, включительно до сокращения срока наказания.
Большая часть сексотов и до тюрьмы состоят секретными сотрудниками Чеки, одновременно служа в том или ином советском учреждении или предприятии на какой-либо должности. В одной из камер нашего коридора находился некий инженер Лугин, до тюрьмы служивший на Путиловском заводе. Он был приговорен административным порядком к высылке на вольное поселение в Нарымский край. «Преступление» Лугина состояло в том, что он переписывался со своим родным братом, проживавшим где-то на Кавказе под чужой фамилией, так как он был в 1920 году офицером в одной из «белых» армий. Лугин мне говорил, что высылка в Нарымский край — большая милость, так как сначала инженер был приговорен к заключению в Соловецком лагере, и приговор был потом смягчен, благодаря коллективному ходатайству рабочих завода и благодаря служебным заслугам Лугина. Инженера Лугина «продал» его же подчиненный, один из чертежников технического бюро — Громов, который по иронии судьбы вскоре сам попал под суд за торговлю кокаином. Теперь Громов тоже находился в тюрьме.
Этот Громов был вселен в квартиру инженера Лугина вместе с несколькими другими самыми разнообразными жильцами, так как инженер занимал квартиру в пять комнат, то есть в четыре раза больше того, чем ему полагалось по советскому законодательству. Комната Громова была рядом с комнатой супругов Лугиных, и сквозь тонкую дверь он, вероятно, подслушивал разговор мужа с женой. В результате всего Чека нагрянула однажды ночью в квартиру инженера с обыском, было найдено письмо брата и «дело» заварилось. Брат Лугина был расстрелян, а супруги Лугины арестованы за «недоносительство». Инженер Лугин ничего не знал о судьбе своей жены, кроме того, что она выслана на Урал. Он попал в больницу с воспалением слепой кишки и недавно ему сделали операцию. Громов, вероятно, пребывает в должности «сексота» в месте своего заключения и имеет все шансы выйти скоро на свободу.
Как-то, медленно прогуливаясь по коридору вместе с бывшим банкиром Гольдманом и беседуя с ним о превратностях человеческой судьбы, я обратил внимание, что около дверей моей камеры подозрительно часто прохаживался вор-рецидивист по тюремной кличке — «Слон». Я познакомился с ним, так как он однажды обратился ко мне с просьбой проредактировать прошение «на высочайшее имя», как он выразился, то есть на имя председателя совета народных комиссаров. Все прошение было составлено им в очень витиеватых выражениях и так и пестрело фразами вроде: «честное пролетарское слово», «честная трудовая жизнь» и даже что-то насчет «в поте лица есть хлеб свой». Совместно с Клейном, мы облекли всю эту витиеватую чушь в литературную форму и на трех страницах попытались убедить народных комиссаров в полном и чистосердечном раскаянии «Слона». Благодаря этому «Слон» привязался ко мне как собака и каждый вечер таскал мне в камеру чайник с горячей водой для мытья.
Заметив, что я с удивлением смотрю на его прогулку перед моей камерой, он галантно расшаркался и сказал: «Гуляйте, гуляйте гражданин. Я здесь стерегу, чтобы шпана ваших вещей не унесла ненароком, а то Александр Артурович и Антимоний совсем нанюхавшись, а цинготный спит».
Такая заботливость и внимание были очень трогательны. Я вообще должен сказать, что, встречаясь в тюрьмах с различными профессиональными преступниками вне их обычного ремесла, я часто замечал, сверх всякого ожидания, в них очень много симпатичных черт: верность данному слову, отсутствие наглости, всегда вежливое отношение и неиссякаемый запас юмора. Однажды, показывая на солидно прохаживающегося в коридоре Гольдмана, «Слон» сказал: «Вот, Исаак Григорьевич так же, как и я, — жертва капиталистического строя. Ему и мне без банков плохо».
Положение Гольдмана было из рук вон плохо. Какими-то хитроумными комбинациями ему удалось припрятать при национализации банков очень солидную сумму денег в золоте, и с появлением Нэпа он занялся торговлей. После нескольких лет военного коммунизма все пришло в упадок и разрушение, и дома не избегли той же участи. Все недвижимости перешли в собственность отдела коммунального хозяйства — «Откомхоза», и на это учреждение легла непосильная обязанность привести все разрушенные здания в порядок. Не было ни знающих людей, ни средств для надлежащей организации ремонтных работ. Поэтому решено было призвать на помощь частную инициативу. Гольдман был одним из первых, уверовавших в солидность НЭПа, и заключил с Откомхозом арендный договор на продолжительный срок. По договору он обязывался привести в полный порядок три пятиэтажных дома в самом бойком месте торгового Петербурга — в районе Сенной площади. По приведении домов в порядок Гольдман получал право сдавать квартиры и торговые помещения в арендуемых им домах, кому угодно и по какой угодно цене. С затратой больших средств и энергии все три дома были приведены в блестящее состояние, и развивающийся НЭП дал Гольдману возможность очень выгодно сдать все помещения внаем. Но благополучие Гольдмана продолжалось недолго. В один прекрасный день его вызвали в экономический отдел Чеки и задали вопрос: «Кому и сколько именно вы дали взятки в Откомхозе, чтобы заключить такой выгодный для вас договор?»
Никакие доводы Гольдмана не помогли, и его оставили на свободе только под залог в 100 000 рублей. Чека принялась за энергичное расследование «дела». На неоднократных допросах следователь намекал Гольдману, что самым простым средством прекратить это неприятное дело было бы махнуть рукой на дома и расторгнуть добровольно арендный договор с Откомхозом. По словам следователя выходило, что все равно Чека решит все дело не в пользу Гольдмана, и, так как в деле отсутствуют явные улики против Гольдмана, то следователь вынужден направить все дело административным путем, то есть на рассмотрение центральной коллегии Чеки… Согласно статье 114 уголовного кодекса за дачу взятки полагается наказание от трех лет тюрьмы до расстрела включительно, с полной конфискацией имущества виновного. Гольдман прекрасно понимал, что, если дело его пойдет в Чеку, то он погиб, так как Чека всегда выносит максимальные приговоры. Так как надежды на передачу дела в суд не было, раз Чека решила не выпускать добычу из своих рук, то Гольдман решил… дать взятку следователю Чеки. Деньги были приняты, а на следующий день Гольдмана, несмотря на залог, арестовали. Теперь была улика налицо, и все дело было направлено к прокурору суда. Был создан так называемый «показательный процесс» для пролетарских масс, на котором наглядно демонстрировались зловредность буржуазии и неподкупность Чеки. Цель была достигнута. Гольдмана приговорили к смертной казни с полной конфискацией всего имущества, но потом, в виде особой милости, смертный приговор был заменен десятью годами строгой изоляции в тюрьме «Кресты». Так как эта тюрьма переполнена так же, как и все другие тюрьмы, то Гольдману пришлось три месяца сидеть вместе с пятью человек в камере, рассчитанной на одного человека. Пожилой человек пятидесяти восьми лет, страдающий расширением сердца, он в конце концов не выдержал пытки и заболел. Отремонтированные Гольдманом дома перешли опять в ведение Откомхоза, а на конфискованные у Гольдмана деньги была заново отремонтирована тюрьма на Шпалерной улице.
— Ну скажите же мне, пожалуйста, кому мне жаловаться? Где мне найти справедливость? — спрашивал меня неоднократно старик, заканчивая свои бесконечные рассказы.
За три дня до моего ухода из больницы Гааза Гольдман внезапно умер от разрыва сердца.
