Мое пребывание в больнице не могло быть долговременным, и надо было что-либо предпринять, чтобы вырваться на свободу и уехать в Финляндию. Несмотря на отвратительные условия, больница имела много преимуществ перед тюрьмой Чеки. Во-первых, можно было наладить бесконтрольную связь с консульством. Во-вторых, если бы мне было разрешено свидание с кем-либо из моих земляков, то здесь в больнице эти свидания обставлялись с меньшей строгостью, чем в тюрьме Чеки. Я был уверен, что в один из ближайших дней я получу свидание, так как консульство уже знало, хотя и нелегально, о моей голодовке и о приговоре. Но мне хотелось еще раз дать знать о себе моим друзьям и сообщить, что я нахожусь в больнице Гааза. Но, не позондировав почву как следует, было рискованно обращаться к помощи низшего персонала больницы, хотя я уже успел получить от одной из сиделок предложение услуг.
Под предлогом желания выписать деньги от моих друзей для покупки продуктов, я спросил Клейна, как я мог бы передать моим друзьям просьбу о присылке денег. Клейн немного подумал, усмехнулся и сказал:
— Кому другому это можно было бы сделать в «два счета». Написал открытку и дело с концом. Но с вами этот номер, пожалуй, не пройдет, так как вы числитесь за Чекой и с вами можно нажить беды. Вы ведь не по суду, а административно сосланный — это даже хуже, чем быть смертником — по суду. Надо Яшку спросить. Только Яшка может устроить, — больше никто».
— А кто такой этот Яшка?
— Яшка — это известный бандит и налетчик. Весьма уважаемая здесь личность. Имеет двенадцать судимостей и в данный момент ему уже третий раз заменен смертный приговор десятью годами строгой изоляции. Скоро, вероятно, выйдет опять на свободу, так как он уже почти год как сидит в тюрьме. Это мой приятель — я с ним вместе в «Крестах» сидел и в тюремной мастерской работал. Он теперь здесь, так как представлен на освидетельствование медицинской комиссией для досрочного освобождения как «больной неврастенией с дегенеративными признаками». Хо-хо-хо! Это вам не ваша гнилая Европа. Здесь, брат, совсем другой взгляд на преступление. Вот попомните мое слово, что Яшка месяца через два уже будет на свободе, а месяца через четыре, после нескольких налетов, опять сядет. Вот это и есть пролетарская идеология. Если хотите, я вас познакомлю с ним. У него и здесь, и всюду в тюрьмах надежные и вернейшие связи. Он вам мигом устроит сообщение с кем угодно.
Я был новичком в тюремном уголовном быту и потому спросил Клейна:
— Но можно ли положиться на этого Яшку? Вы ведь сами говорите, что он вор, бандит и убийца.
— Вот и видно, что вы новичок в тюремном быту. Нельзя полагаться только на шпану и на нашего брата интеллигента. Шпана вас продаст за пачку табаку, а среди интеллигенции всегда можно нарваться на предателя, так как Чека и тюремная администрация вербуют среди заключенных интеллигентов, так называемых «сексотов» или «легавых», то есть шпионов-осведомителей Чеки. «Свой» — это на тюремном жаргоне значит квалифицированный преступник — никогда не выдаст. У них есть своего рода тюремная этика. Одним словом, когда захотите воспользоваться услугами уважаемого Яшки, то скажите мне, и я вам все устрою. Яшка ко мне благоволит, во-первых, потому что людям этого сорта всегда импонирует физическая сила. Во-вторых, я устроил Яшку в тюремную мастерскую на работу, и он, благодаря мне, там ни черта не делал. В-третьих, гм, как бы вам сказать, — я богема по моим привычкам и анархист по моим убеждениям, и люди яшкиного круга это чувствуют и симпатизируют мне. Вот смотрите, что сегодня получил, — и с этими словами Клейн показал мне с лукавой и хитрой улыбкой маленький пакетик, вроде тех, в каких продают в аптеках порошки.
— Что это такое? — спросил я.
— А это, уважаемый, не больше и не меньше, как десять грамм «Коко», или по-вашему, по-европейски — кокаин. С девятнадцатого года я пристрастился к этому зелью, но не злоупотребляю, а так, понемножку наслаждаюсь раза два в неделю. Впрочем, иногда даю толчок мозгам подряд дней десять — сколько хватит. Вы не бойтесь, я, как нанюхаюсь, становлюсь невероятно болтлив, но совершенно безобиден. Люблю о политике разговаривать. Жалко, что вы не нюхаете, я люблю в компании нюхать, в особенности с людьми моего круга. Какие мысли приходят. Как все ясно, логично. Вот Антимоний тоже любитель, — и Клейн кивнул головой на лежавшего в углу камеры чахоточного фармацевта, который охая и кряхтя встал как раз в это время с кровати и, натянув халат, вернее, какие-то лохмотья, направился в коридор.
В нашу камеру заходили от времени до времени больные из других камер. Почти все были босиком, ужасающе грязные, и халаты у всех были рваные, в пятнах, часто без одного рукава или с оторванными полами. Впоследствии я узнал, что больные всегда отрывают от халатов куски материи и делают из нее туфли, так как при отправке обратно из больницы в тюрьму многим нечего надеть на ноги.
Поздно вечером я отправился с помощью того же Клейна в больничную уборную. То, что я увидел там, не поддается никакому описанию. Довольно большая комната, около тридцати пяти квадратных метров, тускло освещалась электрической лампочкой. Вдоль одной из стен — семь или восемь сидений до такой степени загаженных, что мало-мальски брезгливому человеку нечего и думать воспользоваться одним из них. Весь пол залит мочой и от аммиачных испарений трудно дышать. Тут же, прямо на полу, слабые больные отправляют все свои естественные нужды. Вдоль стены противоположной сиденьям — большой медный бак, покрытый зеленым налетом, с рукомойниками. Раковина под рукомойниками почти на одну треть наполнена кровью, мокротой и даже экскрементами. Сиделки выполаскивают в этой раковине ночные горшки от слабых больных. Как раз когда мы вошли в уборную, я обратил внимание на небольшую группу людей, стоявших в углу. Двое были на костылях, по-видимому, цинготные больные, а третий, которого они или прикрывали собой, или давали какой-то совет, был мальчик лет семнадцати с очень миловидным лицом. Вглядевшись, я раскаялся в своей любознательности. По-видимому, юноша был болен какой-то венерической болезнью и растравлял горящей папиросой язвы… Позже я узнал, что заключенные в особенности «шпана» не останавливаются ни перед чем, лишь бы вызвать какую-нибудь болезнь или затянуть лечение. Пьют крепкий настой махорки, загоняют под кожу грязные иголки, растравляют раны горящей папиросой и тому подобное.
Благодаря любезности одной из сестер, я получил возможность пользоваться уборной медицинского персонала. Это надо было проделывать очень осторожно, так как малейшая привилегия, оказанная буржую, замечалась больными и влекла за собой целый ряд явных и тайных доносов в Чеку на врачей, на администрацию и даже на чекистов, откомандированных для службы в больничном надзоре.
Некоторые врачи и сестры относились ко всем больным с одинаковым вниманием, не делая разницы между буржуазным и пролетарским происхождением. Положение интеллигентных больных было во много раз хуже, чем остальной массы заключенных. Но между административными заключенными и осужденными по приговору суда была громадная разница в правах. Несмотря даже на буржуазное происхождение, осужденные по приговорам судов все же имели право на досрочное освобождение по представлению тюремной администрации или по болезни. Административные заключенные лишены были всяких прав и не могли даже подавать прошения в высший совет народных комиссаров о помиловании.
Чем больше я вникал в мое положение, тем мне было яснее, что у меня нет никаких шансов выйти на свободу живым. Даже самое энергичное заступничество финляндского правительства могло встретить непреодолимое препятствие в лице всесильной Чеки, которая фактически является государством в государстве, и перед ней склоняется власть даже народных комиссаров.
Я уже три дня как находился в больнице Гааза, и философ Клейн оказался прав: я начал «обживаться» и приспосабливаться к местным порядкам. При помощи взятых в долг у Клейна денег и благодаря различным комбинациям, я получил возможность по вечерам пользоваться ванной. Ванная была далеко не первой новизны и чистоты, но все-таки это было лучше, чем мыться в уборной.
Все мои три сожителя почти беспрерывно «наслаждались», то есть нюхали кокаин, который они добывали через Яшку и через вора-рецидивиста по прозвищу «Слон». Он лежал в соседней камере. Поэтому в нашей камере все время шла бессвязная, но оживленная болтовня, причем говорили все три сразу. Клейн все больше распространялся о политике или об искусстве и всегда говорил очень толково, красиво и логично. Антимоний рассказывал о семье или писал бесконечные письма и прошения, причем каждую фразу говорил громко. Рабочий Кротов, больной цингой, всегда говорил на религиозные темы или громко молился.
Врач заходил к нам один раз в день, и по несколько раз в день приходила дежурная сестра милосердия. Положение больничных врачей и сестер милосердия в советской России невероятно плохое. В нашей тюремной больнице на каждый этаж полагалось по три сестры. Они обязаны ежедневно быть в больнице с восьми часов утра и до шести часов вечера. Кроме того, каждая сестра несет суточное дежурство через каждые два дня. Жалованье сестры двадцать шесть рублей в месяц, из которых около шести рублей вычитывают ежемесячно на разные обязательные взносы: в профессиональный союз, на различные благотворительные учреждения, на жертв буржуазного террора в Европе, на организацию демонстраций и так далее, и тому подобное.
Сестры живут в крайне тяжелых жилищных условиях, так как из-за отсутствия средств они вынуждены селиться в не ремонтируемых домах на окраинах города. Они даже лишены возможности изменить свою профессию, так как по законодательству советской социалистической республики лица всех профессий зарегистрированы на так называемой бирже труда и в профессиональном бюро. Никто, ни одно предприятие, не возьмет себе служащего без санкции этих учреждений. Все граждане Советской России, без исключения, обязаны иметь так называемую трудовую книжку, в которой, в числе многих других сведений, значится профессия владельца книжки и сообразно с профессией тот разряд, по которому полагается производить данному лицу жалование. Каждая профессия имеет семнадцать разрядов, и в медицинской профессии сестры милосердия занимают один из самых низших разрядов. Больничная сиделка получает восемнадцать рублей в месяц (2 рубля = $ 1). Палатный ординатор врач получает за погашением обязательных вычетов сорок два рубля в месяц. В то же время тюремный надзиратель, обязанный нести суточное дежурство на каждые третьи сутки и двое суток совершенно свободный, получает пятьдесят рублей в месяц и выше, в зависимости от того класса, в каком он находится. Больше всего труда приходится на долю сестер милосердия и врачей, так как, несмотря на полуголодное существование, несмотря на отвратительные технические условия работы и на чрезвычайно пестрый и беспокойный контингент больных, и врачи, и сестры работают с полным сознанием своего святого долга. Среди больных уголовников — масса дегенератов, почти без исключения наркоманов. Многие из них проявляют самые невероятные капризы, симулируют припадки, держат себя с медицинским персоналом и даже с надзором крайне нагло и дерзко, и, несмотря на это, я ни разу за все время моего нахождения в больнице не замечал, чтобы врачи или сестры потеряли хоть на момент самообладание и изменили свое мягкое отношение к больным. Я не видел ни врачей, ни сестер советской школы, но мне кажется, что для такой выдержки и для такого чувства долга требуется много больше, чем наспех нахватанных профессиональных знаниях в школах, проникнутых «пролетарской идеологией».
Наблюдая более чем свободное обращение заключенных больных с надзирателями, чего мне не приходилось видеть в тюрьме Чеки, я часто задавал себе вопрос, почему из больницы Гааза не бывает побегов.
При тех больших возможностях, которыми располагают заключенные уголовники, благодаря их ловкости, обширным связям и терроризированию надзора, мне всегда казалось, что они без всякого труда могли бы получить «с воли» все необходимые приспособления для побега. Но, присмотревшись внимательнее к окружающему, и из разговоров с некоторыми наиболее видными и искусными представителями уголовного мира, я понял, что это, во-первых, все-таки далеко не так просто, а, во-вторых, бежать из больницы нет смысла. Как-никак, но надзиратель прохаживается от времени до времени по коридору и двери камер открыты настежь. Окна забраны частыми толстыми железными решетками, и с каждой наружной стороны здания круглые сутки ходят по два вооруженных солдата. Один из профессиональных преступников, в разговоре с которым я затронул вопрос о возможности побега, сказал мне: «Никакого расчета нет отсюда сигать. Перво-наперво, много шпаны сидит тут и фрайеров. („Фрайер“ — интеллигент, непрофессиональный преступник). Пока все будешь приготавливать — разболтают. Пустой народ. Опять же много „своих“ подведешь под Чеку. А она, знаешь, церемониться не будет: цапнет „наших“, которые тут сидят, да всех и выведет в расход. Нет уж лучше быть за Наркомюстом. (Наркомюст — народный комиссариат юстиции). Все одно нашего брата долго в тюрьме не держат. Коли десять лет имеешь — самое большое два года продержат. А хочешь сигать, так сигай из колонии, оттуда, по крайности, никого не подведешь».
Под словом «колония» мой собеседник подразумевал «колонию для заключенных». Это особого рода земледельческие колонии, в которые переводятся уголовные преступники по отбытии ими известного срока строгого режима в тюрьме. Преступники, имеющие, например, десять лет строгой изоляции, обычно попадают в такую колонию в конце первого же года. Разумеется, для такого перевода играет роль личность преступника и его происхождение. Заключенные непролетарского происхождения и со служебными или экономическими преступлениями рассматриваются как «социально-опасный элемент» и отношение к ним значительно строже. Профессиональные преступники рассматриваются как «социально-вредный» элемент и теоретически считается, что они являются наследием капиталистического строя, и поэтому с течением времени преступность в Советской России должна исчезнуть. Этот взгляд лег в основу процессуального и уголовного советского законодательства и советской пенитенциарной системы. Не берусь критиковать эту систему, так как я не специалист в этом вопросе, но факты, мне кажется, говорят как не в пользу этой системы, так и не в пользу советского режима. В подтверждение моего мнения я не беру, как пример, тюрем Чеки и находящихся в ее же ведении различных концентрационных лагерей, переполненных заключенными. Эти десятки тысяч административных заключенных бросаются в тюрьмы только по подозрению в политической неблагонадежности, основанному часто на таком зыбком фундаменте, как дворянское или купеческое происхождение, или знакомство с кем-либо из иностранцев.
Но, помимо тюрем Чеки, все тюрьмы Советской России совершенно переполнены и даже так называемый «особый изолятор» или, как его просто называют, «Кресты», где заключенные должны находиться в одиночных камерах, настолько переполнен, что в каждой такой одиночной камере сидит по четыре, по пять уголовных преступников.
Все те профессиональные преступники, с которыми мне пришлось встречаться в больнице Гааза, были многократными рецидивистами и выражение: «Дать честное пролетарское слово вести трудовую жизнь», — часто произносилось моими собеседниками как в разговорах со мной, так и между собой с циничной иронией. «Честное пролетарское слово» это та формула заявления, которое делает каждый рецидивист при своем досрочном освобождении.
Во взгляде советской власти на преступников и в ее отношении к ним проявляются так же, как и во всех советских установлениях те же наивное лицемерие, теоретичность, форма без внутреннего содержания, недобросовестность и фразеология, оторванная от требований жизни.
