Рота наша была расположена тесно, в плохой деревне, кажется, верстах в двадцати от Волковыска. Кроме прежних офицеров, прибыл еще к нам штабс-капитан, переведенный в нашу роту из Молдавской армии, и прикомандированы из 18-й бригады поручик и подпоручик. Все они были очень хорошие товарищи, особенно штабс-капитан — прекрасный и честный человек. Бригадным командиром у нас назначен был командир другой роты, и адъютант отошел к нему; следовательно, в нашей роте состояли, кроме ротного командира, штабс-капитан, два поручика и четыре подпоручика, или лучше сказать — три, потому что англичанина мы не считали своим… Штабс-капитан был человек, можно сказать, богатый и получал из дому порядочные средства; прочие же почти все были недостаточные, и хотя крайне нуждались во всем, но все-таки как-нибудь перебивались. Англичанин же во время моей командировки все свои вещи пораспродал евреям за бесценок, всё промотал и дошел до крайности. Вдобавок, доро́гой потерял шинель и остался почти без сапог, так что ротный командир, принужден был его обмундировать.
За провиантом я ездил несколько раз в Волковыск, на покупку же фуража отпускали деньги. Так как цены на фураж были высокие, то ротные командиры имели большую выгоду. Деньги на покупку фуража развозили комиссионеры. Комиссионер приезжал в богатой коляске и обыкновенно останавливался у бригадного командира. Туда посылали за деньгами из других рот офицеров. Ездил получать деньги обыкновенно я и, по приказанию ротного командира, из следуемой суммы отдавал десятый процент комиссионеру, что делали вообще все. Однажды я спросил у своего командира: за что же отдают комиссионерам столько денег? «А для того, — сказал он, — чтоб они хлопотали и нам не было остановки за деньгами». Дела эти — давно минувших дней и о них теперь можно говорить: никто и ни с кого не взыщет. Можно, однако ж, судить, какие всем командирам рот и комиссионерам были выгоды. Офицеры же вообще жили чрезвычайно бедно, особенно пехотные. Не редкость было встретить офицера с протертыми локтями у мундира и заплатами на коленях у панталон. Зная всеобщую бедность, позволено было шить мундиры из солдатского сукна и носить темляки, шарфы и экишнеты на киверах нитяные. Мы, артиллеристы, еще кое-как перебивались, а пехотные офицеры большей частью ели из одного котла с солдатами.
Приезжал смотреть нашу роту артиллерийский генерал, однако ж, не Костенецкий, который назначен к нам на походе в Полоцк. Особенное внимание обращал он на исправность артиллерии, конской упряжи и чтобы сухари и крупа были в полном количестве в полуфурках.
Всё предвещало скорую и тяжелую войну. Слышно было, что французы приближаются к нашим границам, но положительного никто ничего не знал. За всем тем готовились к продолжительному походу и придумывали средства, как бы лучше устроиться. Велено было иметь экипажи генералам, полковым и бригадным артиллерийским командирам. Наши ротные командиры сделали по зарядному ящику для всяких необходимых вещей, которые всегда следовали в числе прочих при роте. Для нас, офицеров, ротный командир сделал полуфурок, где было довольно помещения для наших вещей; но так как полуфурки после находились обыкновенно верст за двадцать впереди или позади нас, то мы для необходимых вещей имели маленькие чемоданчики и помещали их на запасных лафетах. У меня тоже был такой с необходимым бельем; кроме того, у меня еще были: подушка, одеяло и тулупчик. Всё это завертывалось в ковер и доставляло мне большое удобство, особенно когда начались холода и я был ранен. Пехотные офицеры имели на роту одну общую, много две каких-нибудь лошади и на них укладывали и навьючивали свои скромные пожитки.
Не помню, сколько именно времени мы простояли около Волковыска и когда передвинули нас к Лиде. Весь корпус был расположен на тесных квартирах; нам досталось стоять в маленькой деревеньке. Здесь был огромный панский дом. Ротный командир помещался на дворе, во флигеле, а мы все, офицеры, заняли одно большое гумно. Помещик был богатый пан и добрый человек. Все мы у него каждый день обедали. Бог знает, что у него было на уме, но с нами он был ласков и приветлив, несмотря на то, что прочие паны и панки смотрели на нас как-то странно. Был май месяц; погода была прекрасная, сад у пана — отличный. Мы простояли там недели две или три и провели весело время. Получен был приказ всему корпусу собраться к Лиде. Оттуда мы всем уже корпусом пошли к Вильно, на Ольшаны. Провианта и фуража негде уже было покупать, а потому солдат велено было продовольствовать из фур сухарями, а фураж брать, где найдется, под квитанции. Тут мы начали понемногу таскать, где случится, коров и свиней, и варили уже для солдат пищу в котлах. Становились на самых тесных квартирах, почти на бивуаках, и таким образом пришли в Ольшаны, где назначена была дневка. Во время дневки, рано поутру, нарядили меня с несколькими солдатами на панский фольварок, находившийся вблизи, взять фуража под квитанцию. Действительно, я там нашел фураж, вытребовал подвод десять, нагрузил их сеном и овсом и дал квитанцию; не знаю только, получили ли по ней что-нибудь. Только что я возвратился, как был получен в полках и артиллерийских ротах высочайший приказ от 13 июня 1812 года, объявлявший, что французы переправились у Ковно и открыли военные действия.
Случилось так, что почти все офицеры из бригады собрались в одном месте, и тут пошли разные толки. Общим голосом решили на том, что мы идем к Вильно, где соберется вся армия и будет сражение, что французы не так еще скоро переправятся чрез Неман и придут к Вильно, что Наполеон собрал несметную армию почти со всей Европы. Полагали, что и нас немало, что государь в Вильно и сам поведет нас на французов. В ожидании чего-то необыкновенного, мы все были рады и только потирали себе руки. О том же, что мы будем отступать, в то время не приходило никому в голову.
На другой день рано мы всем корпусом выступили из Ольшан, но не по Виленской дороге, а куда-то в сторону. До того времени стояла прекрасная летняя погода, а тут с самого утра пошел небольшой теплый дождик. Дождь час от часу усиливался, а мы шли спокойно, ни о чем не думая. Вдруг произошла суматоха, стали скакать взад и вперед адъютанты и велено было прибавить шагу; стали говорить, что по большой дороге от Вильно наступают французы, чтобы отрезать наш корпус. Впереди корпуса шел Псковский пехотный полк, за ним легкая № 13-я рота, потом Московский полк, далее Либавский, за ним наша № 12 рота, за ней Софийский полк, потом егерские полки, за ними наша батарейная рота, далее 21-я дивизия со своей артиллерией, драгунский Иркутский полк и конная артиллерийская рота полковника Никитина, еще сзади сухарные фуры и разные обозы. За полками шли патронные ящики, за артиллерией — запасные лафеты, дроги с запасным лесом и другими необходимыми для роты принадлежностями и кузница. Долго шли мы усиленным маршем; дорога была проселочная и дурная и проходили лесом; дождь всё усиливался. Наконец пришли к речке Вилии, переправились по бревенчатому мосту и у самого берега остановились в селении, кажется, Дунашове. Фуры и обозы остались позади и долго не приходили. Тут приказали шести орудиям нашей роты стать на несколько возвышенном берегу реки, над самым мостом, и так как тотчас за мостом был лес, то — зарядить, на всякий случай, орудия картечью. Как известно, картечь неловко разряжать, а потому прикрепили к ней шнуры, чтобы легче было ее вытащить, если останется без употребления. Полк и другие орудия нашей роты расположились тут же, подле селения, на бивуаках.
Рота наша прежде долго стояла на одном месте в Уральске и в таких походах давно не бывала. Все были неопытны, начиная от ротного командира до солдата. Один штабс-капитан, как бывалый в таких случаях, распорядился послать за жердями, соломой и дровами. Тут еще вдобавок к дождю поднялся сильный ветер и стало довольно свежо. Провианта и фуража не было, и наши собственные запасы остались при фурах. Не было ни сена, ни овса, а для людей — ни хлеба, ни сухарей. Послали в селение чего-нибудь достать, но не нашли ничего: всё было растащено. Прошел слух, что французы напали на обоз и захватили его. Хотя и велено было ротным командирам отправить собственные обозы, но наш замедлил и бричка его со всем имуществом и деньгами оставалась при обозе; он ходил и с горя чуть не ломал себе руки. Приходилось нам плохо: и холодно, и голодно. Разложили перед навесами от дождя огни и кое-как обсушились, но есть было нечего. К счастью, уже под вечер прибыл обоз благополучно. Однако ж, из него немного захватили французы, в том числе нашей роты двух человек и две подводы с фуражом. Сзади обозов ехали маркитанты; когда напали французы, то они бросились бежать и обгонять обозы, и до того перепугались, что для облегчения побросали с повозок свои припасы. Таким образом наши солдаты, ехавшие с фуражом, подобрали и привезли почти полный мешок окороков, копченых колбас, языков и проч. И тут уже мы запировали. Во избежание, чтобы на будущее время нам не пришлось голодать, фураж разложили по орудиям, мешки с овсом попривязали на зарядные ящики, взяли несколько мешков сухарей и поместили их на запасные лафеты и дроги; все же вообще фуры и обозы приказано было отправить вперед корпуса.
Французы к нам не показались, и мы на другой день до света поднялись в поход. Дождь не переставал; мы шли проселочной дорогой; дорога была дурная и грязная. Переход был тяжелый, останавливались для отдыха на самое короткое время и опять шли. После полудня погода начала разгуливаться, дождь перестал, и мы перед самым вечером остановились на ночлег в поле. С одной стороны была рожь, с другой — луг и трава, а вдали виднелись озера. Пред походом мы запаслись косами, на каждые два орудия по одной, и тут же их пустили в дело — накосили травы, сберегая малое количество оставшегося сена. Было у нас несколько штук рогатого скота, а потому варили кашу с говядиной. После полудня услышали мы сзади пушечные выстрелы. Выстрелы всё как будто приближались к нам и продолжались до самого вечера; это были первые выстрелы, слышанные нами. Потом мы узнали, что сражался в нашем арьергарде граф Пален, удерживая при Михалишках французов, напиравших с этой стороны на наш корпус. Французы старались отрезать и не допустить нас соединиться с армией, которая отступала к Свенцянам, чтобы там дать сражение.
День или два не было дождя; погода и дорога поправились, и мы шли хотя большими переходами, но покойно. Генералы большей частью ехали верхом при своих местах, иногда поодиночке с адъютантами, иногда по нескольку вместе; они редко уезжали вперед. Генерал Дохтуров ехал тоже с небольшой свитой, обыкновенно в сюртуке и фуражке, а во время дождя в черной косматой бурке. Он как-то раз расположился отдыхать подле самой дороги на ковре, под деревом. Не знаю, спал ли он или так лежал, но его сочли спящим. Все проходившие, как офицеры, так и солдаты, единодушно говорили: «Тише, тише, не шумите: Дохтуров спит — не разбудите». — Если он не спал, то ему лестно было слышать такое общее к нему внимание. Правду сказать, все его любили за его кротость и доброту, а что он был храбрый и распорядительный генерал, это показали его действия в главнейших сражениях 1812 года.
От последней нашей дневки в Ольшанах до самого соединения корпусов на Двине, под Дриссой, наш корпус шел отдельно. В Ольшанах, читая манифест, думали, что идем к Вильно для соединения с армией, и надеялись, что там будет сражение или, по крайней мере, будут по возможности удерживать неприятеля, а оказалось, что на другой же день французы начали отрезывать нас по дороге из Ольшан, а потом опять через день при Михалишках. Распространился слух, что неприятель устремился между нашими корпусами, разъединил их, и что они отступают. Что же сделалось с нашими, целы ли они, разбиты или отрезаны? — не было нам известно; носились только слухи, что неприятельская армия так многочисленна, что нам нет возможности не только разбить ее, но даже остановить. Грустны были для нас такие известия. Мы ясно видели, что уже не ретируемся, как следует, но отступаем или, лучше сказать, бежим пред неприятелем и сами не знаем куда. Это подтверждалось несколько раз случавшимися тревогами, будто бы неприятель нас обходит и отрезывает. Шли мы как-то целую ночь и всё время лил дождь; поутру отдохнули каких-нибудь часа два и опять пошли. После дождя погода разъяснилась, сделалось чрезвычайно жарко и душно. Далеко уже за полдень мы остановились и велено было варить кашу. В стороне, недалеко от нас, была речка; мы пошли туда купаться. Только что успели войти в воду, как ударили подъем. Пока оделись и пришли, корпус уже выступил, — не успели сварить и кашу. Тревогу подняли вследствие слуха, что неприятель близко и нас обходит. Выслали стрелковые команды в сторону, откуда ждали нападения. В это время начали собираться тучи, вдали загремел гром, показалась молния и к вечеру пошел сильный дождь, который продолжался почти всю ночь. Ночь была темная, а молния только ослепляла людей. Дорога была проселочная и по ней во многих местах — плотины и гати. Дорога эта, кажется, и в сухое время была нехороша, а тут от дождей совсем испортилась; к тому же колесами ее так разбили, что с большим трудом могла двигаться артиллерия. На другой день тоже шел дождь; мы несколько дней не просыхали и спали мокрые, но от неприятеля отделались.
Один раз, в хорошую погоду, проходили мы лесом. Лес был черный, дорога узкая; местами лужи и большая грязь. Вдруг дали знать, что впереди леса показались французы. Велено было остановиться, и так как наша рота в то время находилась на небольшой поляне в лесу, то велено было очистить орудия и приготовиться к действию. Вызвали стрелковые команды, приказали им зарядить ружья и послали вперед и по сторонам дороги в лес. Адъютанты скакали взад и вперед; проехал мимо нас генерал Дохтуров с своим штабом и несколькими генералами. Тревога произошла страшная. Офицеры наши и пехотные собрались в кучки на поляне, где мы находились, и толковали, что будет с нами. — Отрезаны мы и окружены неприятелями в лесу? — дело выходит плохо. — Впереди колонны скакал мимо нас какой-то полковой адъютант. Мы обратились к нему с вопросом: «Что там такое?» А он скачет дальше, ничего не отвечая, только махнул рукой. Нам всем досадно стало. — «Вот, говорили, заважничал, что навьючили на него какую-то новость, так и говорить не хочет.» — При выезде с поляны в лес была большая грязная лужа; адъютант подскакал к ней, лошадь оступилась и он чрез голову лошади полетел в лужу, да так, что почти весь туда спрятался с головой. Во всяком случае первой мыслью было бы пожалеть его, а тут, с досады на его невнимательность, сказали: так ему и надо. Когда же он начал подыматься и карабкаться по грязи, то поднялся страшный хохот. Смеялись офицеры и солдаты; смеялись, кажется, и те, кто ничего не видал, а из подражания другим. Смех и хохот по всему лесу поднялся до того сильный и отразился таким сильным эхом, что казалось произошло что-то страшное. Вдруг видим впереди скачет генерал Дохтуров со своим штабом и такой встревоженный, каким мы никогда его не видели. Он спросил: «Что такое, что такое случилось?» До самой поляны, где мы стояли, никто ничего не знал; тут подошел к нему один полковник и рассказал случившееся. Дохтуров вздохнул и сам засмеялся, тем более, что тревога была совершенно пустая. Обыкновенно посылались кавалерийские офицеры с командами в разъезды вперед и по сторонам. Один из них дал знать, что впереди, вправо от нашей дороги, тоже из близлежащего леса, показались французы в огромном количестве и, завидев наши разъезды, поворотили опять в лес и там засели. Разъяснилось впоследствии, что под лесом крестьяне пасли большое стадо скота; завидевши разъезды, они испугались, погнали стадо назад и спрятались в лесу.
Из приведенных случаев можно легко понять, в какой тревоге мы были всегда от самых Ольшан до Дриссы. Шли мы почти день и ночь, несмотря ни на дождь, ни на грязь, без регулярного распределения отдыхов. Варили есть, когда случится: и поутру, и днем, и вечером; редкую ночь проводили на месте. Обозы наши находились впереди корпуса верст за десять от нас и более. От рот и полков несколько солдат, при унтер-офицере, шли впереди со свитскими офицерами занимать места для роздыхов. Продовольствия для людей и лошадей не получали и купить негде было. Сена для лошадей в то время решительно не было, а косили для них траву, рожь и яровое, бывшее в то время на корню. Овса давали понемногу из имевшегося в запасе, который везли на лафетах и ящиках; но овса стало ненадолго и кормили больше одним кошенным. Людей кормили из фур и полуфурков сухарями и крупой; только офицеры, и то редко, могли доставать по селениям и деревням свежий ржаной хлеб, белого же почти не видали; говядины было довольно. Жители, зная о приближении нашей армии, а вслед за ней французов, прятали как хлеб, так и всё, что можно было спрятать, а скот угоняли в леса; коровы и свиньи уходили из лесу в деревни и разгуливали по ним и по полям, а также овцы и разная домашняя птица; из этой живности кому что попало, тот то и брал. Настоящего позволения брать — не было, но этого начальство как будто не видало и не обращало внимания.
Дожди были частые, после их погода разгуливалась и тогда была сильная жара, так что из мокрого платья солдат на походе, выходил пар. Однажды мы в такую сильную жару, в полдень, проходили большое селение; от жары и усталости солдаты тащились, едва передвигая ноги. Впереди послышался сильный шум и визг; вышедши из селения, мы увидели огромное стадо свиней; много людей из шедших впереди полков, завидев стадо и забыв усталость, бросились на него, окружили стадо и стали колоть штыками свиней; побежали и наши от орудий с тесаками. Орудия и полки шли своим порядком, а офицеры остановились и смотрели. Славная и смешная была охота: свиньи, когда их начали колоть штыками, так рассвирепели, что бросались на солдат и сбивали некоторых с ног. Происходил шум, крик, визг и смех, когда кто-нибудь из солдат падал. На шум прискакали генерал Дохтуров и генерал Капцевич с своими свитами. Дохтуров послал адъютантов унять беспорядок, но они ничего не могли сделать: за шумом, криком и визгом никто на них не обращал внимания. Это продолжалось, пока перекололи свиней, разрезали на куски и повздевали на штыки. Немногие из стада могли прорваться. Генералы смотрели и не только не сделали никакого замечания на такой беспорядок, но даже заметно было на их лицах удовольствие, что люди, уставшие, едва тащившие ноги, от пустого случая ободрились и в полной амуниции с ружьями могли бегать, как ни в чем не бывало.
На привалах и роздыхах останавливались близ селений или деревень. Как только усматривали, что передние останавливаются, тотчас одни отвязывали котлы и шли за водой, другие же — в селение за дровами, а для бивуака и шалашей — за жердями и соломой. Всякий знал свое дело и исполнял его без дальних приказаний. У нас почти каждый день резали на говядину скот, которого несколько штук гнали за ротой. Войска располагались обыкновенно таким образом: на правом фланге в первой линии становились, лицом к преследующему неприятелю, полки Псковский и Московский, между ними легкая № 13 рота; во второй линии, на сто сажень назад, — полки Либавский и Софийский и между ними наша № 12 легкая рота; потом левее егерские полки 7-й дивизии; далее таким же порядком полки 24-й дивизии с их артиллерией; драгунский полк располагался сзади, но большая часть из него была в разъездах; при драгунах была конная артиллерийская рота; для лошадей разбивали коновязь за орудиями; тут же строили и бивуаки для людей. Не успеют отпрячь и расположить лошадей, как уже горят огни, греют воду и варят пищу. Делали из жердей козлы, связывая их соломой вверху, на высоте в рост человека; одну сторону переплетали поперечными жердями, прокладывали соломой, а спереди разложены были огни. Таковы были наши бивуаки, но от дождей это была плохая защита, — можно было спрятать одну голову. Разбирали заборы, хлева и гумна для дров, жердей и соломы; дерев же для дров не рубили, хоть иногда останавливались и близ лесов, — их трудно было растапливать. Для офицеров строили шалаш на таких же козлах, прикрывая соломой с обеих сторон. Во время сильных дождей, козлы прикрывали сырыми кожами, которых несколько штук возили на запасных дрогах; они же служили и прикрытием дрог. Случалось, что останавливались поздней ночью. Солдаты, изнуренные усталостью, бивуака не строили, а мы для себя покрывали только лафеты кожами, прятались туда от дождя и там спали. У нашего штабс-капитана был собственный человек, плотный мужчина и важной наружности. Все наши денщики были у него под командой и на нем лежала обязанность строить для нас помещение и распоряжаться столом. Это был человек очень добрый и усердный. Он был до того привязан к нам, молодым офицерам, что даже заботился о нашем белье и за всем тем был предметом всегдашних наших шуток; правда, что при случае он и сам умел ловко шутить над нами. Денег у нас почти ни у кого не было; водились — только у штабс-капитана и хотя он не жалел их и готов был делиться с нами, но мы были довольно совестливы и не употребляли во зло его щедрости. Дядька наш (так мы звали его человека) обыкновенно по дороге отправлялся в селение или местечко чего-нибудь купить, но приносил — и то редко — свежего ржаного хлеба и еще реже — белого.
Вообще поход нашего корпуса от Лиды до Двины был самый иррегулярный. Хотя мы шли и целым корпусом, но не слишком большой массой и по местам, где еще никто не проходил, а потому могли доставать кое-что и из провизии. Овес у нас скоро вышел и кормили лошадей кошенным. Хотя такой корм и не слишком питателен, но как лошади до того времени были в хорошем состоянии, то мы дошли до Двины без всякой остановки и без изнурения их. Забота о продовольствии людей и лошадей лежала единственно на ротном командире; нам совершенно не было до этого никакого дела. Вообще мы этот поход переносили довольно равнодушно; одна была забота поесть и выспаться. Все сознавались, что каждого одолевал сон. Как пройдут, бывало, целую ночь, то все чувствуют себя очень тяжело, особенно на утренней заре. Нельзя было усидеть за дремотой ни на лошади, ни на лафете. Случалось, что солдаты, идя, забывались и падали, что особенно было заметно в пехоте. Один упадет — заденет другого, тот опять — двух, трех и так далее. Падали целыми десятками с ружьями со штыками, но при этом никогда не было несчастных случаев. Мы, офицеры, тогда еще не приноровились спать на лафетах, но после так привыкли, что отлично спали по целым ночам.
В этом походе, не помню где именно, захвачен был в плен отряд французских конноегерей человек тридцать или сорок. Когда проходил корпус, то они лежали при корпусной квартире, подле дороги, большей частью подперли голову рукой и смотрели на нас грозно с гордым и презрительным видом. Проходя, и мы останавливались и смотрели в первый раз на пленных французов. Это был видный народ, хорошо и опрятно одетый. Ни на одном из нас, офицеров, не было такой одежды. Досадно было нам смотреть на их гордость; некоторые из офицеров даже пробовали их дразнить. Один из адъютантов, кажется генерала Капцевича, подъехал, и, видно тоже раздосадованный, сказал по-французски: «Смотрите вы молодцами, а отдались в плен — не умели умереть!..» Тут надо было посмотреть, как они освирепели и принялись нас бранить, а нам было весело смотреть на их бессильную злобу. Впоследствии пленные французы смотрели уже не так грозно и мы не с презрением, но с сожалением смотрели на несчастных.
Таким образом наш 6-й корпус увернулся от французов без всякой потери и благополучно прибыл к Двине, близ Дриссы. Там, в укрепленном лагере, мы застали все корпуса первой армии. В самом лагере наш корпус не останавливался, а прошел чрез лагерь, переправился чрез Двину по устроенным мостам и расположился в некотором расстоянии, при какой-то большой реке. При этом случае осталось у меня в памяти, что спуск на мост был очень крут и мы спускали орудия с помощью людей.
