С первых чисел января месяца 1812 года начали говорить явно о войне с французами и что Наполеон со всей почти Европой собирается разгромить Россию. Еще с прошлого года носились уже слухи о несогласии с Наполеоном.
В 1810 году произведен я в офицеры 23-й артиллерийской бригады, в легкую роту, находившуюся в Нижне-Уральске. Даже там, в глуши, говорили о войне, особенно когда, в начале 1811 года, из артиллерийского департамента получено было повеление отправить офицеров из разных рот на уральские железные заводы для принятия артиллерийских снарядов. Из нашей роты назначены были: штабс-капитан — на казенные Гороблагодатские, подпоручик — на какие-то частные, а на мою долю достались нижне-тагильские, Демидовские заводы.
Рота между тем получила предписание в начале апреля месяца 1811 года выступить в поход из Уральска в местечко Полонное, Минской губернии. Так как ротный командир остался только с одним поручиком, то он просил о присылке к нему офицеров. По этому случаю в сентябре месяце на заводы приехали офицеры из других рот сменить меня и товарища моего, подпоручика, а нам приказано было отправиться в роту, чему я чрезвычайно обрадовался. Хотя я имел хорошую квартиру и получал содержание от завода, но очень там скучал.
Рота была переименована в 12-ю легкую 7-й артиллерийской бригады и поступила в состав 6-го корпуса генерала Дохтурова, в 7-ю дивизию генерала Капцевича. Орудий в роте прежде было: четыре единорога четверть-пудового калибра и восемь трехфунтовых пушек. На походе изменен был маршрут и роте назначено было идти чрез Киев в город Луцк. В Киеве переменены были трехфунтовые пушки на шестифунтовые старые, с дельфинами, вроде каких-то птичьих голов с носами. В роте, кроме ротного командира, по случаю повышения в артиллерии чинов, переименованного из майоров в подполковники, я застал поручика, прежде меня прибывшего с заводов и, по случаю исправления нашим ротным командиром должности бригадного, его адъютанта. Вскоре после моего приезда прибыл к нам в роту еще один подпоручик, молодой, красивый и видный собой. Отец его был англичанин, служил в России генералом и, кажется, имел хорошее место, что видно было из привезенных его сыном вещей — серебряных столовых и чайных приборов, разных шкатулок, постели, белья и проч. Всего у него было так много, как тогда и у многих генералов не было. Человек у него был свой собственный, музыкант из отцовского оркестра; сам же офицер был из числа таких, о которых говорится: «в семье не без урода».
Из военных приготовлений очевидно стало, что мы готовимся к большой войне и именно с французами. Перебрали и забраковали довольно много лошадей и отпустили деньги для покупки годных. Приказано было обратить особенное внимание на прочность конской амуниции и обмундировку людей.
Рота наша расположена была в двадцати верстах от города Луцка, в большом селении и прилегавших к нему деревнях. Селение принадлежало богатому помещику, бывшему тогда в звании дворянского уездного маршалка. Всякий воскресный день и в праздники он приглашал к себе обедать подполковника с офицерами. Соседние дворяне, после службы в костеле, приезжали к нему с поклоном и оставались обедать. Мы, приехав, заставали в зале достаточное число панов, молодых — во фраках, а пожилых — в старинных польских нарядах — кунтушах, с богатыми широкими поясами, подстриженных в кружок и с усами. Они были к нам не слишком благосклонны; особенно один, уже пожилой, в богатом польском наряде, смотрел так надменно, что мы от души его ненавидели, хотя он нам не только ничего не сделал, но даже и не говорил с нами. Чрез несколько времени выходил сам ясновельможный маршалок в полупольском наряде. Это был пожилой, невзрачный, сгорбленный человечек, по наружности довольно смирный, но после слышали мы, что он был в переписке с неприятелями, а потом бежал за границу. Польская шляхта приветствовала его низкими поклонами; мы тоже кланялись. По окончании приветствий, он приглашал нас в гостиную. Там на диване сидела пани маршалкова, весьма полная особа, с дочерью невестой. Паны с униженными поклонами, приговаривая: «Падам до ног», — целовали ей руку; мы тоже прикладывались, начиная со старшего. Подносили водку с маленькими кусочками хлеба и просили к обеду. Садилось за стол от тридцати до сорока человек. В богатых приборах подавали суп и разносили другие кушанья, но все в таких маленьких порциях и до того рассчитанных, что если бы кто-нибудь взял два кусочка, то другим бы недостало ничего; мы были довольно совестливы — лишнего не брали, зато вставали из-за стола всегда полуголодными. После обеда подносили по полчашке кофе, и мы уезжали. Никто еще из нас не был в Польше. Чванство поляков показалось нам слишком смешным, а обычаи — очень оригинальными.
В конце декабря я ездил в Киев за жалованьем и по другим поручениям. Жалованья подпоручики артиллерии по тогдашнему окладу получали в треть, на ассигнации, 93 рубля с копейками. По случаю ожидания войны и вследствие разных смутных обстоятельств курс ассигнаций до того упал, что за сто рублей давали серебром 17, много 18 рублей; покупали же всё на серебро. Ротные артиллерийские командиры на продовольствие лошадей получали деньги ассигнациями: при переводе их на серебро и при покупке фуража, они получали значительные выгоды. Большая часть ротных командиров держали от себя для офицеров стол, а некоторые помогали и в обмундировке, чего даже высшее артиллерийское начальство, зная выгоды ротных командиров и нужду офицеров, требовало от них стороной. Мы со своим ротным командиром не слишком ладили и не хотели ходить к нему обедать, а потому можно судить, как мы нуждались и как бедно жили. Трое из нас: поручик, подпоручик и я жили на одной квартире. Мы были люди небогатые, жили дружно и всё было у нас общее.
В феврале 1812 года послали меня в Смоленск для принятия из тамошней комиссариатской комиссии по третьей паре сапог на человека и других амуничных вещей для бригады. Приехал я в Смоленск на сырной неделе; квартиру мне отвели на Петербургском предместье, в доме зажиточного купца, доброго и довольно образованного человека, у которого было большое семейство. Он пригласил меня к себе обедать. Здесь я видел семейную простоту и довольство. Этот случай заставил меня сравнить вельможное польское чванство с радушием простого русского человека. После, когда армия собралась у Смоленска, я заходил к нему и всех нашел в страшной суете и тревоге. Жаль мне было смотреть на этих добрых людей.
Принявши вещи, я отправил их уже великим постом с извозчиками, нанятыми комиссией, на пяти возах. Зимняя дорога начинала портиться и ожидали большой распутицы. С вещами отправил я бывшего при мне солдата, а сам, имея подорожную, ехал впереди; не желая бросить обоз, отстававший от меня по причине день ото дня портившейся дороги, я часто останавливался поджидать его. Проехавши Минск, я узнал о передвижении войск. Предполагая, что и наша рота может быть в походе, я всячески старался собирать справки, но ничего не мог узнать: из роты тоже не имел уведомления. Приближаясь к Луцку, встречал уже разные полки и команды на походе. Это меня сильно беспокоило, тем более, что дороги сделались чрезвычайно дурны, лошади в моем обозе начали заметно приуставать и я уже не покидал его. Верст за сто от Луцка, не помню в каком местечке, я остановился. Там стоял кавалерийский полк и квартировал генерал. Пошел я к нему; это было на страстной неделе в пятницу. Генерал меня принял благосклонно и пригласил к себе обедать, но сказал, что вся армия в передвижении, что он решительно не знает, где теперь должна быть наша рота, и советовал ехать в Луцк. Этот совет впоследствии наделал мне много хлопот; я проезжал только в нескольких верстах от новых квартир нашей роты, и если бы узнал об этом своевременно, то избежал бы множества неприятностей. Наш ротный командир был командирован для осмотра артиллерийских парков; за несколько дней пред проездом моим чрез Несвиж, он был там, но я не мог этого узнать. С ротой находился поручик; он писал ко мне еще в Смоленск о передвижении, но я не получил его уведомления.
По приезде в Луцк, обратился я к полицеймейстеру с просьбой о квартире и рассказал ему, каким образом прибыл. Так как прежде мы стояли от Луцка верстах в двадцати, то я часто бывал там и был знаком с полицеймейстером. Это был отставной раненый кавалерийский майор и прекрасный человек. «Ах, батюшка мой, — сказал он мне, — не знаю, что мне с вами делать и где вас поместить. Вы не можете себе представить, что у нас за суматоха… Все дома заняты и нет уголка свободного. Тут князь Багратион со всем своим штабом… вся армия собралась около Луцка… Давай квартиры, строй печи для заготовления сухарей, давай дрова, давай подводы и всё на свете. Мне приходится просто хоть в реку броситься… Когда я сказал князю, что невозможно выполнить таких требований, то он закричал: „Знать ничего не хочу… Чтоб было, не то — повешу“. — Меня повесить!.. Повесить старого служаку!.. Я сам служил моему государю… кровь свою проливал…» И добряк полицеймейстер до того разгорячился, что, скинув сюртук и расстегнув рубашку, сказал: «Вот посмотрите мои раны!» — В самом деле, плечо и рука были у него порядочно поранены. Тут обратился он к стоявшему квартальному, чтобы нашел мне квартиру. Когда тот сказал, что решительно не знает, куда меня поместить, то он обратился к нему: «Пожалуйста, поместите где-нибудь. Не ночевать же господину офицеру на улице, в грязи!» Долго я ходил с квартальным по улицам: грязь была страшная. Все квартиры были заняты генералами, адъютантами, чиновниками штаба и разными офицерами; солдат в простых хатах стояло человек по десяти и более. Наконец нашли мне квартиру. В передней большой комнате помещалось человек десять пехотных солдат; при этой комнате был чуланчик, грязный-прегрязный, заваленный жидовским хламом так, что чуть-чуть оставалось свободное место; меня туда поместили, но я и этому обрадовался, потому что было уже поздно вечером.
На другой день явился я к артиллерийскому генералу. Квартиру он занимал в какой-то корчме. Прямо вошел я в большую комнату. Там находился генерал, его адъютант, несколько офицеров и две дамы, одна молодая, другая постарше; после узнал я, что это были жена и дочь генерала; тут же готовили и завтрак. Начал я объяснять свое положение. С первых же слов генерал нахмурился; не успел я кончить, как он закричал: «Какой же тебя черт занес сюда?.. Почему ты не справлялся по дороге?..» Когда я сказал, что, заметив передвижение войск, справлялся, и что даже кавалерийский генерал, к которому я заходил, не мог сказать ничего, а советовал ехать в Луцк, то он опять закричал: «Ты еще вздумал оправдываться!.. Ты видно по дороге спал, да бил баклуши? Рота твоя находится около Волковыска, — ступай туда!» — Ваше превосходительство, говорю, извозчики наняты комиссией до Луцка и дальше не поедут; да и лошади у них так устали, что едва дотащились сюда. Тут генерал вышел из себя, кричал и топал ногами, наконец спросил: есть ли у меня какие-нибудь казенные деньги?.. Когда я ответил, что нет никаких, то он обратился к адъютанту и сказал: «Ну, что вы прикажете делать!.. Ступайте с ним и как-нибудь распорядитесь». Всё это время я стоял, что называется, ни живой, ни мертвый, и такого страху после не испытывал, бывши даже под пулями и ядрами. Заметил я однако ж, что дамы смотрели на меня с состраданием. Впоследствии я убедился, что не так бы поступили наши генералы Кутайсов и Костенецкий. Может быть, они и погоняли бы, но наверное спросили бы: «Ел ли ты?» — и пригласили бы к завтраку, тем более, что это было на святой неделе. Да и то надо прибавить, что я не слишком был и виноват. Передвижения тогда делались негласно и ничего нет мудреного, что я не мог о том разведать.
С адъютантом пришел я в канцелярию. Он распросил меня, потребовал кое-каких бумаг и потом сказал: «Не удивляйтесь, что генерал так поступил с вами. Вы видите, какая теперь во всем суматоха; отправить вас не так-то легко; нужно вытребовать деньги из интенданства, что также довольно трудно; между тем наведывайтесь в канцелярию». Адъютант был очень богатый молодой человек и любил играть в карты. Не только в частных домах, но и в трактирных, и в офицерских собраниях он играл по целым ночам. У него был собственный человек, почтенной наружности, который одевался как какой-нибудь барин. Часто этот человек, вроде дядьки, у которого хранились и деньги, увещевал его и представлял несообразность такого пристрастия. «Счастье ваше, — говорил он своему барину, — что вы всегда проигрываете, и что игра небольшая: всё это не составляет для вас большого расчета; но подумайте, что если бы вы обыграли какого-нибудь бедняка-офицера?.. Где была бы ваша совесть?»
Была святая неделя; денег у меня оставалось несколько медных рублей, а на них должен был я жить и в Луцке и в дороге, есть сам и кормить солдата, а всё вообще чрезвычайно вздорожало. Хотя мое положение тогда было и весьма печальное, но теперь, испытав многое, удивляюсь, как я был тогда неопытен и слаб, что не мог выдержать и, возвратившись на квартиру, упал на что-то вроде кровати и заплакал.
Адъютант правду сказал, что нелегко было меня отправить. Был я несколько раз с ним в интендантстве и у самого генерал-интенданта Ланского. Пока вытребовали деньги и наняли извозчиков, прошло дней пять. О прогонах для себя я уже не хлопотал. Рад был, что вырвался из Луцка и с извозчиками шел пешком до самого места расположения роты около Волковыска. К тому же погода сделалась прекрасная и дорога поправилась.
