В Мукдене помещалась главная квартира наместника, и мы расстались с генералом. На прощание он сказал мне, что получил ожидаемую должность, хорошую квартиру и надеется иметь отличный стол (за обедом играет музыка). Я продолжал свой путь с необыкновенной медленностью, выжидая на каждой станции по несколько часов; только в Ляояне — штаб-квартире Куропаткина — поезд проскочил довольно скоро, и я не получил никаких указаний на станции, куда направиться, но, руководствуясь сведениями, данными мне еще в Петербурге одним товарищем, служившим в главном штабе, попал совершенно точно в место расположения Приморского драгунского полка: один эскадрон стоял в Гайчжоу, а три — в д. Баосичжай, в нескольких верстах.
На станции Ляоян, в поезде очутилась супруга командира полка полковника Воронова, которая, как сказали мне, на свой собственный счет сформировала санитарный транспорт из двуколок, для сопровождения в бою полка и вывоза раненых. Всякое лишнее колесо является обузой в кавалерийской части; согласно штатам, при каждой части существуют определенные санитарные средства. По опыту пережитой кампании говорю, что кавалерия, при действиях в гористой местности, не может пользоваться двуколками, а возит с собой только вьюки. Поэтому устройство, хотя бы и на собственный счет командира полка, какого бы то ни было санитарного обоза не может быть полезно. Кроме того, когда сие учреждение подведомственно жене командира полка, то оно является безусловно вредным, так как, конечно, оказалось, что не это учреждение существовало для полка, а полк существовал для санитарного обоза госпожи Вороновой. Затем присутствие супруги командира полка в походе нетерпимо и составляет нарушение коренного принципа — воевать без женщин и семейств. Впоследствии я узнал от товарищей по полку, что Евдокия Воронова проявила необыкновенное мужество, действуя в бою со своим транспортом, но, к сожалению, это ее мужество не передалось ее супругу, который старательно избегал каждого сражения вообще и настойчиво уводил полк из-под огня, когда случайно им командовал при таком неприятном обстоятельстве. Я знаю также, что санитарный полковой транспорт был оборудован совсем не на средства жены командира полка, а на какие-то пожертвования, и содержался за счет полка и вычетов из содержания офицеров; ликвидация этого транспорта, сделанная еще во время войны, подозрительна.
Я был принят командиром полка очень оригинально: он заявил, что мое назначение в полк крайне неудобно, так как я могу помешать старшему штаб-офицеру его получить, ввиду скорого производства в генералы самого Воронова; что у него вообще принцип отправлять всех назначаемых в полк из европейской России офицеров в Раздольное (близ Владивостока), т. е. в штаб-квартиру полка, где формируются пополнения; а главное, что в настоящую минуту он, Воронов, командует большим отрядом, а командующим полком состоит старший штаб-офицер, которому придется уступить командование мне, что он считает несправедливым. Я доложил, что приехал на войну, конечно, не для того, чтобы формировать укомплектования в Раздольном, и не имею претензии немедленно вступить в командование полком, потому что мне надо сперва осмотреться. Тогда командир несколько смягчился и даже обещал хлопотать о скорейшем назначении меня командиром Уссурийского казачьего полка, командующий которым, полковник Данауров, был безнадежно болен; пока же он приказал мне вступить в командование заставой на станции Гайчжоу, в составе одной роты стрелков и одного эскадрона драгун, куда и отправил меня немедленно. Во всяком случае я вынес впечатление, что Воронов постарается возможно скорее от меня избавиться, что и не замедлило случиться. Считаю нужным рассказать о карьере этого военачальника. Воронов сперва воспитывался в Пажеском корпусе (два года мы были с ним в одном классе); из шестого класса он был исключен за дурное — безнравственное поведение. Несмотря на то, что он был очень слаб в науках, ему удалось в том же году сдать экзамен в младший класс Николаевского кавалерийского училища, где в то время принимали и совсем полуграмотных. Через два года он вышел в Л.-Гв. Гусарский Его Величества полк, в котором необыкновенно быстро выслужил чин полковника и таким образом обогнал всех своих товарищей по Пажескому корпусу, даже кончивших академии. Служа в гусарах, он прожил всё свое состояние и продолжать службу в гвардии не мог. Тогда его устроили в роли какого-то инструктора при войсках Китайского Богдыхана (а, как он рассказывал сам, в роли главного его советника!). За это время ему удалось жениться на дочери одного купца миллионера, имевшего свое состояние на Д. Востоке. Тогда он решил, что ему выгоднее продолжать службу на Д. Востоке, и ему благоволили предоставить Приморский драгунский полк. Зная этого господина еще с детства за довольно порядочное ничтожество, я мало надеялся на его доблесть, но то, что мне пришлось услышать про его постоянные уклонения от боев, превзошло всякое ожидание. Конечно, я не знал, что это был человек весьма сильный в Маньчжурской армии, как близкий родственник будущей супруги начальника штаба армии Г. Л. Сахарова.
Боевая задача заставы на станции Гайчжоу состояла в том, чтобы воспрепятствовать противнику произвести десант в устье протекавшей здесь реки (4—5 верст от станции), вероятный по важности значительного железнодорожного моста. Штабом 1-го Сибирского корпуса было сообщено, что такая попытка со стороны противника тем более вероятна, что город Гайчжоу, с 15—20 тысячами жителей, расположенный в двух верстах от станции, считается особенно неблагонадежным, по своему сочувствию японцам. Застава поддерживала связь конными постами с городом Инкоу, где стоял особый отряд, и была связана телефонным сообщением с д. Баосичжай, где стоял резерв отряда, и со станцией Дашичао, где был расположен штаб корпуса. Телефонные провода шли по телеграфным столбам, и индукция телеграфного тока до крайности затрудняла разговор, для производства которого нужно было обладать особенно сильными легкими. По телефону почти без перерыва передавались: приказания и запросы штаба корпуса, донесения и запросы штаба отряда в штаб корпуса и на заставу, результаты всех наблюдений на побережье о проходе даже самых мелких судов, всякие распоряжения командира драгунского полка по хозяйству полка, а больше всего по формированию транспорта его супруги. Хотя я отлично говорю по телефону вообще, но, для выполнения всего вышесказанного, конечно, моих легких не хватало; да и не мог же я сидеть бессменно у телефона, исполняя иные служебные обязанности. Командир полка, кажется, в первый же день моего командования заставой сделал мне внушение за неисправность телефонного сообщения и запретил мне лично говорить с ним, находя мою речь непонятной, хотя я очень удачно переговаривался со штабом корпуса, и там меня отлично понимали. Так как находившиеся в моем распоряжении нижние чины не были способны принимать серьезные приказания, и в особенности их записывать, а специалисты из железнодорожного батальона были заняты постоянным ремонтом линии, то пришлось сделать наряд офицеров эскадрона и обязать их дежурить у телефона, что впрочем не могло быть затруднительно для четырех человек, которые не несли кроме того решительно никакой службы. Меня крайне удивило, что офицеры выразили некоторое неудовольствие и начали исполнять службу довольно небрежно.
Кроме обязанностей начальника заставы, я исполнял еще обязанности начальника гарнизона станции Гайчжоу, состоявшего из сотни и полуроты пограничной стражи и команд хлебопеков и обозов двух стрелковых полков; эти части требовали постоянного наблюдения за порядком в них, а в особенности в дни праздника Пасхи. Приходилось еще по несколько раз в день встречать поезда с высокопоставленными особами: наместником, ездившим в Артур, командующим армией, бригадным командиром, начальником отряда. Но вообще служба шла благополучно. В продолжение 10 дней моего командования в Гайчжоу произошли две ложных тревоги, но оба раза они произведены вопреки мне лично. В первый раз, в одиннадцатом часу ночи, на станцию прискакал посланный командиром выдвинутой на самый берег моря стрелковой роты драгун и доложил мне категорически: «японцы начали высадку». Я усомнился в этом донесении и не произвел бы тревоги, не проверив его, но, к сожалению, его услышал сидевший рядом в комнате сильно выпивший ротмистр Бзаджиев, который, не спросясь у меня, побежал к телефону и донес о начатой японцами высадке, как в штаб корпуса, так и в штаб отряда, а затем сам же приказал полуэскадрону седлать. Тревога распространилась на станции, и начальник станции спрашивал нужно ли эвакуировать станцию. Не удивляюсь, что этот статский человек начал беспокоиться, потому что пьяный ротмистр и столь же пьяный стрелок — начальник хлебопеков — производили адскую суету и шум. Мне пришлось подтянуть обоих, но во всяком случае им удалось произвести почти панику. Очень скоро получилось донесение, что произошла ошибка, и никакой высадки не производится; я распустил войска на ночлег и успокоил станцию. При получении этого донесения, ротмистр Бзаджиев опять поступил, вероятно спьяна, довольно странно, чтобы не сказать преступно. В момент получения донесения он находился в помещении телефона, а я был на платформе станции (шагов 40 расстояния); конверт был адресован, конечно, на мое имя, но ротмистр его распечатал и тотчас же, опять не докладывая мне, сообщил содержание в штаб отряда и в штаб корпуса. Когда я пришел случайно в помещение телефона, то застал его уже оканчивающим переговоры. Я сделал ему соответствующее внушение и в ответ получил дерзкое заявление, что он более никогда не станет разговаривать по телефону. Конечно, мне следовало поступить с ним по закону, но я знал, что ничего не добьюсь и только получу неприятности, а потому оставил дело без последствий. Когда я приехал на рассвете на берег моря, то узнал, что действительно в темноте какие-то шлюпки подъезжали к берегу и высаживали людей (следы ног были видны при отливе), но через несколько минут отплыли. Надо заметить, что стоявшая на берегу рота стрелков, при одном офицере, несла бессменно крайне тяжелую службу, и потому несколько нервное состояние ее начальника было понятно. Следовало или усилить состав заставы, или хотя бы сменять передовую часть из резерва.
Вторая тревога произошла следующим образом. С утра начали поступать донесения, что какое-то судно то приближается к берегу, то удаляется от него, а вечером с него начали делать промеры; ночью, в устье реки вошло несколько шлюпок. Все эти донесения были весьма сомнительны, но, несмотря на это, полковник Воронов выслал из резерва на подкрепление 1 роту, 2 эскадрона и 2 конных орудия, прибывшие к рассвету. Когда я узнал об этом распоряжении, то отправился на угрожаемое место со своим полуэскадроном и, конечно, никакой высадки не видел. Правда, что китайцы занимались сигнализацией с берега с стоявшим в открытом море судном, но поймать сигнализировавших не удалось.
Заметив крайнюю нервность начальника отряда (полковника Воронова), я перестал доносить по вечерам о наблюдениях на побережье и поэтому избавился от ложных тревог. Помню, что, когда раз вновь поступили весьма тревожные донесения, я ограничился тем, что сам провел полночи на наблюдательном посту.
Между тем телефонная служба шла всё хуже и хуже, потому что офицеры явно от нее уклонялись, а я выбивался из сил, часами напрягая свои легкие. Наконец я написал командиру полка, чтобы он внушил своим офицерам необходимость исполнять свои служебные обязанности, на что последовал словесный ответ через одного из офицеров, что в распоряжении полковника имеются саперы-телефонисты и трубачи. Следовательно, Воронов освобождал моих подчиненных от возложенных на них мною служебных обязанностей, чем, во-первых, нарушал интересы обороны побережья, а, во-вторых, сам подрывал дисциплину среди своих офицеров, другими словами развращал их. Так как от исправности передачи распоряжений по телефону зависела не только оборона Гайчжоу, но и всей двадцативерстной линии обороны отряда, то я не мог допустить в военное время такое упущение и написал донесение начальнику отряда генерал-майору Зыкову (Воронов уже был смещен с этой должности и оставался только командиром полка), что Воронов уволил моих офицеров от обязанностей говорить по телефону, а поэтому ручаться за правильность и точность телефонного сообщения не могу. В ответ на это я получил приказание привлечь офицеров к службе на телефоне… но на следующий же день прибыл из резерва штаб-офицер полка и передал мне приказание начальника отряда (конечно, по проискам Воронова) сдать командование заставой ему, а самому явиться в штаб полка. Мне разрешили отправиться на следующий день, потому что я чувствовал себя нездоровым.
Как раз в это время штаб корпуса начал опасаться покушений противника в окрестностях станции Сюниочен (к югу от ст. Гайчжоу) и спешно сформировал там отряд из 1 батальона, 2 эскадронов и 4 пеших орудий. Узнав, что я сдал командование в Гайчжоу (о чем я донес), начальник штаба корпуса запросил, какое мне дано в отряде Зыкова назначение. Я слышал, как Воронов приказал передать по телефону, что я болен, но я передал сам, что выздоровел. И действительно, можно было поберечь себя одни сутки в то время, когда я был совершенно не нужен для службы, но когда вопрос коснулся командования отрядом там, где ожидалось дело, то я, конечно, не думал о своем здоровье. Немедленно последовало приказание командира 1-го Сибирского корпуса Г. Л. Гернгрос, ехать в Сюниочен и вступить в командование отрядом. Напрасно подполковник Афанасьев уверял меня, что командир полка Воронов будет недоволен моим назначением, и советовал мне дождаться приезда последнего, я считал нужным исполнить приказание старшего начальника и отправился немедленно. Воронов же немедленно полетел в Ляоян, — конечно, жаловаться на меня (а, как я узнал потом, ему было кому жаловаться).
В Сюниочене я прокомандовал 11 дней, ознакомился с местностью и начал серьезные разведки на юг в направлении к Вафангоу. Всё шло очень успешно, но неожиданно пришла телеграмма начальника отряда такого содержания: «полковнику Дружинину сдать командование отрядом и явиться в Ляоян, в штаб армии». Следовательно, происки Воронова увенчались полным успехом. Итак, несмотря на военное время, на серьезное дело, от которого зависела честь родины, в нашей несчастной армии продолжались интриги, наушничанья, и вообще занимались какими-то дрязгами и мелочами. Недоброе предчувствие охватило меня: вы шутите, господа генералы, а японцы не шутят, и посмотрим, хорошо ли пойдут у вас дела. Я сдал командование, как было приказано, командиру стрелкового батальона и выехал в Ляоян.
