По дороге мне встретился товарищ по корпусу, взявшийся приютить меня в казармах железнодорожного батальона. Послав туда свои вещи, я сам с вокзала отправился в штаб к генерал-квартирмейстеру, который послал меня к одному из своих офицеров генерального штаба, а последний объяснил, что мне поручены стратегические рекогносцировки всех путей от Ляояна к Гайчжоу и далее к Вафангоу и Вафандяну, для чего в мое распоряжение давали 3-х офицеров генерального штаба. Для выполнения работы был дан весьма краткий срок времени, и работа считалась крайне спешной. Всякому теперь понятно, насколько серьезно было возложенное на меня поручение, ибо в намеченном для рекогносцировки районе и произошли все операции южной группы нашей армии: Вафангоу, Дашичао, Айсянчжан; так как, кроме путей, мне было предписано лично рекогносцировать все позиции, то может быть моя работа, если бы я ее выполнил, принесла бы существенную пользу нашей армии, но, как увидят читатели, мне не суждено было принять на себя ответственность за всё, что произошло в указанном районе. Я был вынужден заявить, ввиду спешности начала работ, что не успею скоро купить себе лошадей, так как командир полка (совершенно незаконно) отобрал у меня всех полагавшихся мне казенных лошадей, и вероятно не скоро вышлет мне мои собственные деньги, сданные ему на хранение. Мне обещали сделать распоряжение о возвращении мне лошадей и вестовых.
Было уже темно, когда я покинул штаб и пошел на вокзал поесть. Товарищ, с которым я приехал, пригласил меня к столу, где сидело несколько его сослуживцев и между ними несколько женщин-певиц из кафе-шантана. Меня угостили вином, на что я ответил тем же, но вообще пили очень немного. Когда, поужинав, мы отправлялись домой, то одна из женщин просила нас проводить ее, и мой товарищ сказал, что это было нам по дороге (я не имел никакого представления об улицах Ляояна). Мы сели каждый на рикшу и поехали. Было совершенно темно. Скоро рикши остановились около какого-то здания (позднее я узнал, что это было только что закрытое распоряжением начальства увеселительное заведение шато-де-флёр). Едва я стал на землю, как меня окликнул часовой и сказал, что вход воспрещается. Я ответил ему, что и не собираюсь никуда заходить, а еду дальше. В ту же минуту из темноты вынырнула фигура молодого офицера, который, приблизившись ко мне, грубым голосом крикнул на меня: «сюда вход воспрещается», и повернулся, чтобы уходить. Я сказал ему: «г. офицер, пожалуйте сюда; вы верно не видите, что говорите штаб-офицеру». Он вторично заорал: «повторяю, входить нельзя». Тогда я крикнул на него: «возьмите под козырек». Он еще более возвысил голос и закричал: «держите сами под козырек, потому что я передаю приказание командующего армией». Я сказал ему: «приказываю вам, как полковник, взять под козырек и разговаривать вежливо». На это офицер сказал: «я буду на вас жаловаться», повернул мне спину и ушел.
Я привык вообще к безобразному поведению наших офицеров в отношении дисциплины и вежливости, и поэтому этот безобразнейший факт меня не удивил, а начать расследование было некогда, и я решил забыть о нем. На рассвете следующего дня я нашел себе место в поезде, отвозившем на ст. Гайчжоу телеграфную роту, и, таким образом, мог с полудня приступить к возложенной на меня работе. Я уже сидел в вагоне, когда посыльный нижний чин вручил мне экстренный конверт от коменданта главной квартиры, требовавшего меня немедленно к себе по делам службы. Я отправился к нему и был встречен более чем нелюбезно. Вот наш разговор:
Полковник Розальон-Сошальский. — Почему, прибыв в Ляоян, вы мне не явились?
Полковник Дружинин. — Я был вчера у вас, но не застал вас дома.
— Р.-С. — Вы должны были оставить свой адрес в книге моей канцелярии, а то я должен был вас разыскивать.
— Д. — Я не мог оставить своего адреса, потому что не знал где остановлюсь, и спешил явиться в штаб по служебному требованию.
Р.-С — У вас был инцидент с моим офицером, на которого вы позволили себе кричать, и он принес на вас жалобу.
— Наоборот, ваш офицер позволил себе против меня дисциплинарный проступок.
Розальон-Сошальский повернулся к двери и вызвал офицера (не помню его фамилии), которого спросил: «этот полковник?» Тот ответил: «этот», и был отпущен.
Р.-С. — О вашем поступке доложено командующему армией, и он приказал вам явиться к нему в три часа дня сегодня.
Я видел, что разговаривать с этим зазнавшимся господином не стоило, и ушел, но, так как приказание командующего армией заставляло меня нарушить приказание генерал-квартирмейстера: немедленно отправиться в Гайчжоу, то я направился к последнему и доложил ему обо всем. Генерал Харкевич приказал мне оставаться в Ляояне, а на мой вопрос, как же будет теперь с порученными мне стратегическими рекогносцировками, не задумываясь, ответил: «поручим (или найдем) другому».
Итак, следовательно, благодаря интриге командира полка меня отстранили от обороны и наблюдения побережья, что я исполнял вполне успешно, а теперь, благодаря дерзости и недисциплине какого-то мальчишки, исполнявшего функции в главной квартире особы командующего армией, меня отставили от серьезнейшего дела рекогносцировок будущих полей сражения и путей наступления японских армий с юга. Я догадался, что участь моя решена, т. е. решено от меня избавиться; и еще бы: бывший военный министр, много способствовавший моему удалению из армии в мирное время, конечно не был доволен моим возвращением в ее ряды помимо его желания. Меня уже успел очернить в его глазах Воронов, а теперь был такой благоприятный случай выставить меня просто скандалистом (не надо забывать, что именно наше офицерство страдало на войне двумя пороками — безнравственностью и пьянством, за что его карает и общественное мнение). Я не ошибался.
В 3 часа дня меня впустили в роскошный павильон, охраняемый почетными часовыми, меблированный специально для нескольких часов приемов Куропаткина, потому что он жил в поезде стоявшем тут же на особом тупике. Изящная мебель, ковры, люстры — всё в новом стиле — производили отвратительное впечатление[1]: идет война, а командующий обставляет себя такой роскошью, забывая, что не роскошной мебелью, люстрами и гардинами завоевывается на театре военных действий, да и где бы то ни было, престиж и авторитет начальника. Вошел Куропаткин, и вот как мы беседовали:
Прежде всего он прочитал мне доклад начальника штаба армии, сущность которого гласила: полковник Дружинин, согласно донесению командира полка, возмутил против себя самого командира и всё общество офицеров, а потому полковник Воронов просит или сдать полк, или убрать полковника Дружинина; в чем состояли мои провинности сказано не было, а просто указывалось, что я был возмутительным человеком. Затем мне милостиво предоставили сказать кое-что в свое оправдание, почему я изложил подробно всё выше сказанное о проступках офицеров, обслуживании ими телефона и придирках ко мне Воронова. Куропаткин несколько раз только проговорил одно слово: «странно», а, когда я кончил, то добавил: «а вот еще жалоба коменданта главной квартиры, свидетельствующая о вашем безобразном поведении». На это я доложил: «оправдываться по этой клевете я не буду; если угодно допросите тех, кто были со мною, и вам скажут, что ничего подобного не было». На это последовал ответ: «я дознания делать не буду, а, по докладу начальника штаба армии, вы подлежите высылке из пределов армии». Вся кровь бросилась мне в голову, но в силу дисциплины я сдержал себя и сказал: «Слушайте, ваше высокопревосходительство, я приехал сюда не для того, чтобы делать карьеру, которую в своей жизни уже сделал дважды: один раз в армии, о чем известно в-му в-ву, а затем в Министерстве Путей Сообщения, о чем можете справиться. Сюда я прибыл только для того, чтобы сложить свою голову за отечество, а так как у вас теперь сражаются только на реке Ялу, то я и прошу вас меня туда отправить, где я постараюсь избавить вас от себя». Куропаткин помолчал несколько секунд и высокопарным тоном (он уже страдал манией величия) вымолвил следующее: «Я хочу дать вам возможность стать на ноги и поэтому посылаю вас в распоряжение генерала Засулича, но помните, что посылаю вас туда без права командования чем-нибудь; по своему чину вы должны командовать несколькими ротами и сотнями, но вы командовать не будете, а только будете водить разъезды». Я сказал, что благодарю и за это и прошу три дня времени на приобретение лошадей. Вот каким образом я был разжалован из полковников (еще в мирное время пользовался правами командира отдельной части) в хорунжие, или даже в урядники, так как разъезды водят и те и другие. По странному взгляду в эту кампанию (что довольно неправильно) сотенные и эскадронные командиры в разъезды не ходили.
Конечно, беседа с Куропаткиным была столь унизительна и тягостна, что не понимаю, как только сознание дисциплины заставило меня ее выдержать, ибо выслушивать такую оскорбительную речь человеку, решительно ни в чем не повинному и только строго исполняющему долг службы, было просто возмутительно. Странно, что, во всё время этой довольно продолжительной пытки, внутренний голос настойчиво твердил мне: подожди, посмотрим, что будет дальше; такие шутки не доведут до добра, и не будет ли в этом павильоне сидеть японский главнокомандующий, и не для него ли всё здесь приготовлено. К несчастью я не ошибся, и 23 августа это предчувствие обратилась в исторический факт, ибо павильон Куропаткина, вместе с венчавшим его георгиевским флагом, достался Ояме в самом цельном виде. Знаменитый комендант главной квартиры поспешил оставить Ляоян, не позаботясь не только вывезти, но и уничтожить роскошную обстановку командующего, а ведь она стоила Китайской дороге не один десяток тысяч рублей. Впрочем, что говорить о потере ценностей, которых Куропаткин легко отдавал японцам на миллионы рублей, но отдача георгиевского флага и ставки командующего армией — это безнравственно в морально-боевом отношении.
Тем не менее было от чего прийти в полное отчаяние: переживать позор, видеть торжество всех этих штабных людишек, готовых, невзирая на надвигавшуюся грозную опасность, грызть и кусать всякого, кто только им не уподоблялся, было слишком тяжело… и я был близок одну минуту к малодушию — думал покончить с собой, в каком духе и высказался перед одним товарищем. Последний был в достаточной степени болтлив и рассказал это своему сожителю — молодому офицеру, прибывшему на войну по собственному желанию и посвятившему себя разведывательной деятельности. Этот юноша сказал мне случайно следующее: «я был уже на одной войне — китайской — и всё-таки знаю, что такое бой, а потому по опыту говорю вам, полковник, что ваше положение для войны очень хорошо: если вы настолько не дорожите жизнью, что решаетесь лишить себя ее, то вы будете иметь огромное преимущество в бою над другими людьми; ведь там все без исключения чувствуют себя очень тягостно и хотя подавляют чувство самосохранения, но всё-таки страдают; идите в бой, и вы сразу почувствуете свою силу.» Как часто вспоминал я этого умницу в первом и последующих боях. Судьба свела меня с ним вновь 12 августа, когда мне удалось одержать победу над японской гвардией, и я искренно поблагодарил его за оказанную мне поддержку.[2]
Два дня провел я в безвыходном положении, потому что, несмотря на мои повторные телеграммы, Воронов не выслал мне сданных ему на сохранение денег, а без них я не мог приобрести лошадей. Наконец судьба сжалилась надо мной: приехавший из Петербурга товарищ дал мне взаймы 800 рублей, получив от меня доверенность на выдачу ему такой же суммы из полка. Один военный врач достал мне за относительно недорогую цену трех маньчжурских коней и принял на хранение некоторые вещи.
Я пробыл в Ляояне трое суток и должен отметить следующие данные, запечатлевшиеся в моей памяти:
1. Главная квартира армии производила впечатление чего-то несерьезного, показного, бумажного и пожалуй опереточного; поражала многочисленность всяких штабных чинов, начиная с офицеров генерального штаба и кончая всякими ординарцами, посыльными, денщиками и вообще нестроевыми; кроме того, Ляоян наводняла масса иностранных агентов, иностранных и русских корреспондентов, всяких праздношатающихся офицеров и чиновников, какой-то подозрительной молодежи, как русской, так и иных национальностей (преимущественно греков, армян и грузин). Всё это ожидало устроиться при ком-нибудь и при чем-нибудь, толкалось и суетилось по улицам русского поселка, около станционных и штабных сооружений, и, конечно, не способствовало сохранению в тайне военных секретов; наоборот, слухам и сплетням не было пределов, а между ними попадались и верные сведения.
2. В канцеляриях отделов штаба, занимавших целые кварталы, кипела деятельность, и в смысле бумагомарания — колоссальная, но в смысле дела — весьма сомнительная: писать-то писали, но если было нужно достать какую-нибудь важную справку, или хотя бы карту, или спешно сделать какое-нибудь распоряжение, то требовались часы, а, пожалуй, и денек-другой.
3. К войне относились как к какому-то развлечению; казалось, господствовало ожидание чего-то вроде недавнего похода против китайцев: стоит, мол, нам показаться японцам, и они побегут перед нами; но вместе с тем проглядывала и какая-то неуверенность, вернее, робость перед неведомым и грозным. Я спрашивал 15-го апреля штабных дельцов, когда вдруг распространился слух о намерении японцев переправляться через р. Ялу: «хорошо ли для нас, что японцы выступают из Кореи в Маньчжурию?» До сих пор почему-то предполагали, что они не посмеют этого сделать, а укрепятся в горах Кореи, а потому наши стратеги смущались вопросом трудности атаковать (спрашивается, когда они рассчитывали это сделать?) эти позиции. Что такое предположение существовало в штабе армии, среди вершителей судьбы кампании, служит доказательством факт постройки железной ширококолейной дороги от станции Хайчен к Шахэдзы (на р. Ялу), находившейся по настойчивому распоряжению Куропаткина в полном разгаре. Мне весело отвечали: «да, есть надежда, что япоши вылезут из Кореи; уже одна их колонна не выдержала нашего огня на переправе и бежала.» Я позволял себе настаивать и допрашивал: «командующий армией доволен признаками наступления из Кореи?» Мне отвечали: «О, да, он желает выманить их из Кореи.» — «Но, хорошо ли это?» — «А еще бы!» Лично я рассуждал так: японцы далеко не то, что китайцы, и вряд ли будут сражаться хуже нас; они уже два с половиной месяца устраивались в Корее и, вероятно, сосредоточили значительные силы, обладая господством на море в полном смысле слова, а их встретит на р. Ялу сравнительно слабый отряд Засулича.
Я пробовал оценить наше стратегическое положение в Ляояне. Можно утверждать, что Ляоян был избран нашей основной стратегической базой, и, в описываемые дни, мы не только не помышляли о его эвакуации когда-либо, а наоборот сами готовились наступать вперед от него, на что указывали следующие данные:
а. как сказано выше, от Хайчена (южнее и следовательно впереди Ляояна на 70 верст) строилась широкая колея в Корею;
б. станцию Ляоян развивали самым усиленным образом;
в. устраивали канализацию русского поселка в Ляояне;
г. сосредотачивали все тыловые запасы продовольствия и фуража, госпиталя запасные и Красного Креста;
д. строили укрепления временной усиленной профили, т. е. как бы обращали Ляоян в крепость — лагерь временного характера, вроде Плевны;
е. проводили самым деятельным образом этапные линии на юг и юго-восток, и усиленно разрабатывали в том же направлении дороги и перевалы — ведь не для наступления же противника.
Откровенно говорю, что, наблюдая всё это, я тогда же приходил в недоумение; и было от чего, когда тоже кое-что понимаешь в науке стратегии. Сил у нас было немного — всего 4 восточно-сибирских стрелковых корпуса (не 32-х, а 24-х батальонного состава, т. к. стрелковые полки имели по 3 батальона), 4 полка 10-го и 17-го корпусов и около 9 конных полков; один корпус из 4-х предназначался целиком для обороны Порт-Артура. Если предположить, а это было весьма вероятно, что японцы решат свою задачу правильно и, не задаваясь немедленно целью взять Артур, начнут ускоренное наступление против нашей армии, сосредоточивающейся под Ляояном, то именно выбор нами последнего пункта, как основной базы, был донельзя неудачен. Конечно японцы обезопасили бы себя со стороны нашей крепости, имея возможность произвести безнаказанно высадку где угодно между Артуром и устьем р. Ялу и выставить заслон против Артура на Квантунском перешейке. Наше сосредоточение у Ляояна не удовлетворяло возможности оказать какую-либо поддержку Артуру по своему удалению от последнего. Поэтому если бы японцы, базируясь на Корею и на Дагушань—Бицзыво (коммуникация морем), начали быстрое наступление, конечно, превосходящими нас силами, то положение армии в Ляояне делалось в высшей степени неудобным, так как стратегический ее обход от Фынхуанчена был всегда возможен; ничто не препятствовало японцам даже идти прямо на Мукден через Саймацзы и Бенсиху (местность и дороги это допускали), что заставило бы нас во всяком случае бросить Ляоян и отойти к Мукдену (что, в конце концов, и случилось). Правда, наш противник ничего этого не сделал и сыграл нам в руку, погнавшись за двумя зайцами одновременно, т. е., осаждая Артур и наступая, причем наступление велось как бы по нашему приглашению, ограничиваясь совсем близким тактическим обходом Ляоянских позиций (хотя и этой угрозы оказалось достаточно, чтобы Куропаткин отказался от своей базы 19—21 августа). Кроме того, выигрывая пространство перед Ляояном, японцы могли еще произвести десант в Инкоу и оттуда угрожать нашему правому флангу у Ляояна. Но если может быть кто-нибудь думает, что Ляоян представлял выгоды в тактическом отношении, то могу в этом разуверить, ибо в этом отношении он решительно был неудовлетворителен по следующим причинам: железнодорожная станция Ляояна, и составлявшая нашу базу — точку, лежит на левом южном берегу р. Тайцзы, большую часть времени года непроходимой вброд, а потому её оборона невыгодна при условий нахождения в тылу непроходимой преграды; Ляоян лежит при выходе из горной страны в равнину и окружен с юго-востока и юга командующими высотами, что опять-таки крайне невыгодно для обороны, потому что занятие предгорий повело бы к слишком растянутой линии, а ведь в апреле месяце мы не могли знать, что японцы подойдут к Ляояну только в половине августа, когда нам удастся достигнуть равновесия сил с противником; приходилось, следовательно, укрепляться на равнине и решить нечто неразрешимое: строить свои укрепления так, чтобы они обеспечивали от огня базу — станцию, т. е. вынести их значительно вперед, и так, чтобы укрепления не были слишком близко к командующим высотам, т. е. осадить их назад, а между тем расстояние от станции Ляоян до высот не допускало совмещение этих требований, и следовательно выстроенные, а в то время спешно строившиеся, укрепления инженера Величко не обеспечивали Ляоян от бомбардировки и могли только служить тет-де-понами мостам через р. Тайцзы при отступлении нашей армии.
Однако были и некоторые данные, указывающие на предвзятую идею Куропаткина эвакуировать Ляоян, а именно:
а) необезпечение левого фланга позиций, т. е. непринятие никаких мер обороны на правом берегу р. Тайцзы, в ближайших окрестностях Ляояна (до Янтайских копей включительно);
б) постройка на левом берегу р. Тайцзы, как только что сказано, укреплений, не обеспечивавших станцию от бомбардировки, т. е. низведение их значения на степень тет-де-пона.
Фактически вопрос об эвакуации Ляояна возник в штабе армии уже в июле месяце, что доказывают многие распоряжения его учреждений в отношении администрации В.-Китайской железной дороги.
В общем следует прийти к заключению, что выбор Ляояна, как основной базы русской Маньчжурской армии для выполнения ею первой операции войны, вряд ли был сделан Куропаткиным вполне сознательно; он остановился на нем случайно, потому что Ляоян был избран сперва наместником и Линевичем; может быть, для того, чтобы две главных квартиры не помещались бы в одном пункте — Мукдене; может быть, потому, что хорошо оборудованная жилыми помещениями станция Ляоян оказывалась наиболее удобной для размещения многочисленного и блестящего штаба Куропаткина и его свиты. Словом, мы ткнулись в Ляоян, как в первую попавшуюся дыру, и там остались, тем более, что находились в полном неведении относительно своего плана действий и в совершенных потемках относительно намерений противника. Было лишь предчувствие, что рассчитывать на скорую удачу нельзя, о чем, впрочем, Россия была уже оповещена еще из Москвы историческим словом нашего печального полководца: «терпение».
А между тем ошибка в выборе Ляояна исходным пунктом наступательной, а тем более окончательным местом оборонительной операции, была пагубна, и сама по себе в некоторой степени предрешала победу нашего врага. Для сосредоточения армии следовало избрать пункт, который давал бы нам следующие преимущества: а. сосредоточение в силах допускавших начать наступательную операцию, ибо без наступления нельзя выиграть кампанию; б. в худшем случае дать такой отпор, чтобы противник не мог бы и боем принудить нас к отступлению, а тем более обходом; в. не быть во всё время сосредоточения армии в постоянной неизвестности (а потому и опасности), придется ли закончить сосредоточение, или противник ему помешает. Как сказано выше, Ляоян не удовлетворял ни одному из этих первостепенных условий: японцы могли всегда подойти к нему в превосходных силах и не дать нам перейти в наступление; движением на Мукден противник мог заставить нас очистить Ляоян без боя; по своим стратегическим и тактическим условиям оборона Ляояна была неудобна и потому ненадежна и, в продолжение всей Ляоянской операции, считая её началом Тюренченский бой, Куропаткин постоянно беспокоился о возможности наступления противника на Мукден, или хотя бы в обход левого фланга Восточного отряда со стороны Фынхуанчена.
Мог ли однако быть найден пункт для сосредоточения нашей армии в Маньчжурии, удовлетворявший высказанным здесь положительным условиям? С уверенностью скажу, что им являлся совершенно естественно Мукден, или, вернее, весь район между Мукденом и Ляояном. Что можно было найти плацдарм под Мукденом, на котором можно было бы принять решительный бой, доказано нашей Мукденской операцией, где японцы не были в состоянии взять наши позиции и выиграли операцию только тактическим обходом, который мы прозевали, а ведь мукденские позиции были случайные, занятые нами под давлением нашего неуспеха при Шахэ-Бенсиху. Вот какие выгоды были на стороне такого решения нами начала кампании: 1) сосредоточение наших сил происходило бы на несколько переходов дальше от противника, т. е. давало выигрыш во времени; 2) между нами и противником пролегала значительная преграда — р. Тайцзы, что задержало бы приближение противника еще на некоторое время; конечно предполагаю, что железнодорожный мост, да и вообще вся линия дороги были бы основательно разрушены, а не оставлены противнику, для его наступления, в полной исправности, как это было сделано на самом деле Куропаткиным; 3) район сосредоточения был совершенно обеспечен от обхода: а) левый фланг — непроходимостью местности к востоку от линии Фушун-Мацзядань-Мицзы; в непроходимости ее я убедился в сентябре 1904 года, и лично видел там только горные тропы и ни одной колесной дороги; мы сами разработали их зимой и тем самым облегчили демонстративное наступление в феврале 1905 года японцев; б) правый фланг обеспечивался близостью к Монгольской границе и нашим громадным превосходством сил в кавалерии, которая могла быть широко использована в этой равнинной местности; во всяком случае опасность обхода с этой стороны была не более велика, как под Ляояном, и самый обход требовал от японцев разделения сил для действия по обоим берегам р. Хун, затрудняя связь между частями, наступавшими на Мукден с фронта и в обход.
Мне возразят, может быть, что нельзя было уступать без боя японцам всю южную Маньчжурию и сидеть у Мукдена сложа руки, позволяя противнику осаждать Артур, устраивать свои базы, собирать средства страны, восстановлять линию железной дороги, наконец воздействовать на китайское население; пожалуй, в таком случае японцы добрались бы до Мукдена скорее, чем до Ляояна, и атаковали бы нас не 11—20 августа, а в июле или в июне, когда у нас еще не были бы сосредоточены равные или даже превосходные (как то было под Ляояном) силы. Эти возражения можно опровергнуть легко и даже фактически.
Мы действительно давали бои противнику, но только совершенно бесцельные: Тюренчен — 17 и 18 апреля, Вафангоу — 1 и 2 июня, Янзелин — 4 июля, Дашичао — 10 и 11 июля, Тхавуан, Симучен и Хайчен — 18 июля; все эти бои были нами проиграны и кончались иногда не только отступлением, но и бегством; они имели следующие крайне вредные последствия: если мы и наносили противнику урон в людях, то теряли и сами не менее, с той разницей, что японцы пополняли свои ряды в несколько дней, а мы либо совсем рядов не пополняли, либо делали это в ущерб прибытию свежих частей; отступая, мы расстраивали свои материальные средства, теряя орудия, снаряды, ружья, патроны, отдавали свои запасы продовольствия и фуража, средства госпитальные и обозные, словом обогащали противника. Но хуже всего то, что мы усиливали японцев победами и ослабляли себя поражениями, возвышая дух их войск и растлевая моральное состояние своей армии. Мы просто развратили войска непрерывными отступлениями, систематически приучили их не сражаться упорно, подорвали в них доверие к их собственным силам; старшие начальники, офицеры и солдаты привыкли смотреть на оставление позиций как на нечто неизбежное и правильное: только начинается перестрелка, и все уже смотрят назад и заботятся только о том (бывали, конечно, и счастливые исключения, был элемент, который не развращался, но он во всяком случае был очень невелик) как бы поскорее выйти из-под огня и оставить побольше расстояния между собой и противником. И на много ли мы задержали своими несчастными боями наступление японцев? От Тюренчена Восточный отряд, предводимый Засуличем и Орановским, отмахал сразу 150 верст, и штаб его водворился в Ляньшаньгуань — втором этапе от Ляояна, а через несколько дней бросил, без всякого давления противника, и заблаговременно укрепленную позицию на Феншуйлинском хребте, где даже китайцы сумели дать отпор японцам. Японцы не наступали вовсе не потому, что их удерживало присутствие Восточного отряда, расположившегося в 75 верстах от Фынхуанчена (кстати сказать, этот отряд был настолько деморализован поражением у Тюренчена, что, конечно, и не оказал бы серьезного сопротивления), а потому что они сами не желали наступать. После Вафангоу, хотя славный 1-й Сибирский корпус и не деморализовался, но тоже был уведен без боев на 125 верст к Дашичао и, следовательно, тоже не препятствовал противнику делать всё, что ему было угодно. 10—11 июля мы легко отдали Гайчжоу и Дашичао. Единственная попытка противодействовать активно намерениям противника состояла в наступлении Восточного отряда на Янзелине 4 июля, окончившаяся для нас полной неудачей, если не по материальным результатам (мы отошли очень недалеко), то по нравственным: русские оказались неспособными наступать на японцев. Итак, все эти бои не только не задержали, но скорее облегчили наступление противнику, ибо, ведь, кроме обогащения его победами, трофеями, средствами, мы подготовили для него пути наступления, разработав дороги и перевалы; яцонцам пришлось бы это делать самим, а тут всё было уже готово; мы даже подарили 50 верст готового железнодорожного полотна от станции Хайчен до Долина (направление на Сюянь), подарили неразрушенной всю линию Китайской дороги до самого Ляояна, со всеми мостами и станционными сооружениями; и при всем том они добрались до Ляояна только в половине августа; ясно, что если бы ничего этого не было бы, то японцы подошли бы к Мукдену никак не ранее, чем к Ляояну, а в таком случае является еще вопросом, ждали бы мы их на позиции, или уже сами перешли бы в наступление.
Может быть, Куропаткин хотел уподобиться Кутузову и, отступая, заманивать противника подобно тому, как это было в 1812 году; но можно ли сравнивать эти два отступления? Французы углублялись в неведомую для них страну, с враждебным населением, уничтожавшим все средства продовольствия армии; с каждым шагом они ослабляли себя увеличением крайне опасного тылового района. Во время же Ляоянской операции противник наступал по стране ему отлично известной (во всяком случае, в большей степени, чем нам), богатой и населенной элементом скорее сочувствующим, чем нейтральным, обладавшим огромными средствами продовольствия, которые мы не уничтожали; японцы не опасались за свой тыл, а арьергардные бои, нами разыгрываемые, были вредны только для нас.
Разве, базируясь на Ляоян, наша армия оказала какую-нибудь помощь Порт-Артуру? Всё равно к 1-му мая он был уже совершенно отрезан от нас, а если до этого времени нам и удавалось, поддерживая сообщение по железной дороге, несколько пополнять крепостные запасы, то это было достигаемо охраной линии, как от отдельных злоумышленников, так и от возможных покушений небольших японских десантов в тех местах, где дорога приближалась к морю; как только японцы стали угрожать линии от Бицзыво, мы ее бросили (сперва даже слишком поспешно: очищение Вафандяна и эвакуация станций к северу от него в конце апреля; потом занимали линию вторично и исправляли станции); войска 1-го Сибирского корпуса, разбросанные от Дашичао до Вафангоу, так и не приняли участия собственно в обороне линии дороги. Наше наступление к Вафангоу, предпринятое Куропаткиным слишком поздно и в таком сосредоточении, как это было им сделано, явилось бесцельным и вредным для нас предприятием, так как привело ко второму напрасному поражению, а последствиями Вафангоу были Сюниочен, Гайчжоу, Дашичао, Симучен, Долин, Хайчен и Айшаньчжан, т. е. либо новые поражения, либо поспешные отступления без боя, а подчас и просто бегства. Точно так же, как для Восточного отряда последствием Тюренчена явились бесчисленные дальнейшие неудачи, о которых расскажу подробно, так как большая часть их произошла на моих глазах.
Конечно, если бы русская армия избрала местом своего сосредоточения район между Мукденом и Ляояном, то ей не следовало бездействовать. Прежде всего надо было занять прочно, для воспрепятствования разведке противника, линию р. Тайцзы от р. Ляохэ приблизительно до Мицзы. Наши легкие разведывательные партии и даже отряды (а не только одни казаки) могли проникать гораздо дальше — до соприкосновения с противником, и, таким образом, следить за его сосредоточением и движением. Выдвижение таких легких отрядов без колесного обоза было вполне возможно, так как они могли продовольствоваться местными средствами. Главная масса кавалерии должна была работать по линии железной дороги и в долинах рек Тайцзы, Хун и Ляо, выдвигаясь до самого моря на линию Инкоу—Гайчжоу. Занятие Южной Маньчжурии не корпусами, а только летучими отрядами и кавалерией, имело следующие несомненные выгоды: мы не подставляли бы противнику неравные силы, а действовали бы только с целью разведки, тревожения и партизанства; мы не терпели бы поражений и не приучали бы наши войска отдавать противнику позиции, орудия и пленных; не дали бы возможности японцам использовать преимущества своей горной артиллерии, потому что, при встрече с ними в районе Мукдена-Ляояна, в горной артиллерии менее надобности, чем на театре военных действий к юго-востоку от Ляояна; мы не оставили бы противнику трофеев, боевых и продовольственных запасов, не разработали бы для него путей сообщения, и, конечно, привели бы в полную негодность линию железной дороги, а главное ее мосты и водокачки. Не полагаю, чтобы наше выжидание решительных действий отразилось бы на нашем престиже над китайцами, потому что предсказать окончательный успех было бы трудно, а, во всяком случае, это выжидание не производило бы такого удручающего впечатления, как наш разгром под Тюренченом, после которого китайцы не стесняясь говорили нам: «моя войско и твоя войско эгоян (по-китайски: одно и то же)», т. е. другими словами одинаково бегает перед японцами. Кроме того, думаю, что китайцы не препятствовали бы действиям наших передовых отрядов, ожидая, что в дальнейшем ходе кампании мы могли бы опять возвратиться на те же места; вообще, надо заметить, что содействие китайцев японцам выражалось лишь в сообщении о нас сведений, а совсем не в нападениях, хотя бы даже на одиночных людей (я не говорю про хунхузов, но их в районе южной Маньчжурии не было); даже непосредственно после наших поражений, во время поспешных наших отступлений, китайцы не отказывали в продовольствии и фураже, если, конечно, им платили, хотя не сопротивлялись и явно насильному пользованию их продуктами. Мы могли бы в крайнем случае просто терроризировать местное население, как японцы, в этом отношении совсем не стеснявшиеся.
Во время сосредоточения армии под Мукденом можно было озаботиться разведками местности в районе Синминтин-Ляоян-Саймацзы-Мукден, так как к началу войны мы имели о ней весьма смутные представления. У нас, правда, была отличная двухверстная карта, но только южной части театра военных действий, так что со дня отхода от Ляояна мы — русская образованная армия двадцатого столетия — действовали исключительно по компасу, и так продолжалось до октября, т. е. до нашего наступления на Шахэ-Бенсиху, включительно. То же случилось и после Мукденского сражения, так как мы опять лишились района, в котором успели сделать кое-какие съемки во время сидения на мукденских позициях, с октября 1904 по февраль 1905 года. О, заботливость и предусмотрительность нашего блестящего генерального штаба и штабов наместника, командующего и впоследствии главнокомандующего… Что заслужили вы столь преступным упущением? Во всяком случае, не того замалчивания, которое продолжается и поныне, а строгой кары общественного мнения России, дабы вы вновь не почивали… не на лаврах, коих не стяжали, а по вашей привычке, по традиции вашего неответственного служения армии и родине. Можно было, в зависимости от обстановки[3], выработать и план кампании, ибо такового создано не было ни главным штабом, ни штабами наместника и Линевича, командовавшего нашей Маньчжурской армией до приезда Куропаткина, а нельзя же в самом деле воевать без плана. Начиная с 70-х годов прошлого столетия, каждому юнкеру твердили с кафедры, что французы, начиная войну с Германией, не имели плана войны, и вот, спустя с лишком 30 лет, профессор военного искусства, опытный боевой генерал, администратор военного дела, имеющий ореол гения, сидел под носом у противника в какой-то дыре, куда случайно ткнулся по приезде своем из России, и решительно не знал, что ему предпринять. Сегодня ему казалось, что японцы останутся в Корее, и он приказывал строить железную дорогу в Корею, не задумываясь выбросить какие-нибудь 700.000 рублей казенных денег; завтра, узнав, что наши войска разбиты под Тюренченом, он посылал несколько казаков и 3—4 батальона стрелков им на поддержку; послезавтра ему рекомендовали оказать поддержу осажденной крепости, и притом именно тогда, когда обстановка это допускала[4], он терял время, колебался, упускал обстановку и, наконец, гнал вдруг всё, что было под рукою на превосходные силы противника; получалось нечто вроде Тюренчена; когда ему казалось, что японцев слишком много, он готовил Ляоян к эвакуации, но так как они всё-таки не наступали, то он снова развивал железную дорогу на юг; сегодня он тащил все резервы с востока на юг, а завтра гнал их опять на восток. Не показывает ли всё это, что до самого начала Ляоянского сражения, т. е. до 11 августа, и даже затем, вплоть до его окончания, мы не знали что следует делать. Конечно, во многом таким колебаниям Куропаткина способствовали две данные: 1. вышеуказанный неудачный выбор Ляояна, как базы первой операции, и 2. полная несостоятельность работы штаба армии, с его начальником во главе, а в особенности неспособность этого штаба осветить обстановку — полное неумение организовать разведку; штаб командующего армией был в полном смысле слова слепым, т. е. никуда не годным орудием. Но, спрашивается, зачем же Куропаткин терпел такое ненормальное положение дела? Ведь ему никто не мешал отделаться от слепых от рождения неудачников, вроде Сахарова и Харкевича, и взять других. Однако он не пожелал этого сделать и следовательно вполне ответственен за их неудачную деятельность.
Мне могут сказать, что легко говорить и критиковать теперь, через 2—3 года, когда карты уже открыты, и почему я, понимая несовершенство нашей стратегии, не попытался предпринять тогда же что-либо против него. Из всего рассказанного о моем тогдашнем служебном положении ясно, что в моих советах не только не нуждались, но и не потерпели бы, если бы я попробовал каким-либо способом высказаться. Тем не менее, говорю по совести, что, сидя в Гайчжоу и Сюниочене с 20 марта по 11 апреля, я уже понимал, что дело идет неладно, а трехдневное пребывание в Ляояне меня в этом окончательно убедило. Я не мог конечно так ясно, как теперь, оценивать ошибки по выбору базы, по сосредоточению и распределению наших сил, по всем первоначальным распоряжениям и действиям, но если бы меня спросили тогда: можно ли строить железную дорогу в Корею от Хайчена, можно ли допустить разброску сил между Ляояном, Тюренченом и Дашичао, по окружности в 300 верст, можно ли давать неопределенные инструкции Засуличу относительно первого столкновения с врагом, то я не затруднился бы в простом решении этих вопросов и сказал бы, что прежде, чем думать о наступлении в Корею, надо было собрать свои силы, что, имея в апреле месяце горсть полевых войск, нельзя было держать одну треть на р. Ялу, а другую в Дашичао; наконец, что если одна треть очутилась под ударом противника, то надо было озаботиться, чтобы этот удар не имел бы того ужасного морального последствия, какое случилось благодаря внезапному назначению генерала Засулича с полковником Орановским в самое критическое место, и благодаря двусмысленному руководству действий Восточного отряда командующим армией. Я сказал бы всё это не стесняясь, как привык высказывать громко свои мнения и в мирное, и в военное время, но… я был совершенно не нужен в армии ее предводителям, и даже мое присутствие в ней, вероятно, считалось ими вредным, потому что я позволил себе нарушить семейный покой командира Приморского драгунского полка (Воронова), имевшего счастье состоять в близком родстве с нареченной суженой начальника штаба армии (Сахарова), потому что позволял себе требовать дисциплину от офицеров — любимцев командира полка и от полицейских чинов самодержавнейшего коменданта главной квартиры Куропаткина. За всё это, благодаря только снисходительности нашего печального полководца, я был допущен к участию в военных действиях на положении обер-офицера, без права командовать даже ротой, имея за плечами чин полковника, 41 год от роду, 23 года действительной беспорочной службы, выпустив через свои руки около 3.000 офицеров — моих учеников, и создав две кафедры военных наук. И вот я ехал водить разъезды на р. Ялу; оригинальное назначение и невыносимо трудное выполнение; удивляюсь только, как хватало у меня сил выполнять, служить, работать и все-таки кое-что сделать. Никогда, никому не пожелаю очутиться в таком положении! Но судьба была справедлива: через 4 месяца, события свергли с пьедестала мнимые боевые величины, показав всё их малодушие, неспособность и нечестность; я же вышел победителем из испытания и в настоящее время, честно исполнив свой долг перед отечеством и армией, могу ответить презрением всем этим людишкам, несмотря ни на какие их положения, ранги, чины и звания, ибо вместе со мною презирают их Россия, общество, русские офицеры и солдаты.
Примечания
править- ↑ Китайская ж. дорога заплатила за меблировку квартиры наместника, в Мукдене, и Куропаткина, в Ляояне, 50.000 рублей.
- ↑ Мои враги скажут, что всё здесь рассказанное искажено, и что на самом деле я просто сделал в Ляояне скандал, и это в чине полковника, в военное время и т. д… но, во-первых, у меня есть свидетели, что всё здесь рассказанное совершенная правда, во-вторых, и главное, вот что: почему же Куропаткин поставил мне в вину даже непроверенную им басню о том, что я имел в Ляояне какое-то общение с женщинами и вином, а в то же самое время, у него на глазах, начальник штаба армии Сахаров позволял себе держать при себе женщину под видом сестры милосердия и устраивать в своем помещении с ней кутежи. По странной случайности эта знаменитая особа, впоследствии супруга Сахарова, известная в армии под названием Елены прекрасной, была отчасти виновницей и жестокого обо мне доклада ее будущего благоверного, так как она состояла в близком родстве с командиром Приморского драгунского полка Вороновым и носила одну с ним фамилию, а следовательно, благодаря ее протекции у начальника штаба, Воронову и удалось оклеветать меня.
- ↑ Следовало собирать сведения о противнике при помощи организованной системы шпионства, а не так, как этим занималось праздное, карикатурное бюро разведки (разведывательное отделение) в ляоянском штабе. При огромных, совершенно бесконтрольных средствах, имевшихся в распоряжении командующего армией, это было вполне достижимо. Говорю так по опыту личной разведки услугами китайцев за самые ничтожные деньги. Да, ничего не делая, можно было быть разбитым и под Мукденом, и под Харбином, вообще, где бы мы ни вздумали сосредоточивать нашу армию.
- ↑ Смотри приложение № 2. Исследование вопроса: «кто виноват в стратегических результатах Вафангоу.»
