«Мы проиграли эту войну, потому что избегали людей с сильным характером и твердой волей, самостоятельных и решительных, а ценили только людей покладистых, умеющих со всеми ладить и во всех заискивать, потому что мы боялись инцидентов.»С.-Петербург. Ноябрь 1905 г. Р…ъ.
«Не то же ли происходит в нашей армии и теперь, через три года после несчастной проигранной нами кампании?»С.-Петербург. Июнь 1908 г. Д…ъ.
Война застала меня на службе в Управлении С.-Петербурго-Варшавской железной дороги. В продолжение всей осени 1903 года, в печати и обществе, шли разговоры о вероятной войне с Японией, но я относился к этому вопросу довольно равнодушно по следующим причинам: 1. я всегда верил в государственный ум С. Ю. Витте и был убежден, что он постарается не допустить возникновения войны, хорошо зная, насколько Россия была к ней неподготовлена, в смысле ничтожества наших боевых сил на Дальнем Востоке, а главным образом в смысле неудовлетворительности качественного состояния нашей армии, представлявшей из себя нечто похуже французских войск в кампанию 1870 года уже к концу министерства Ванновского—Обручева, и быстро шедшей вниз по наклонной плоскости со времени ее управления неспособными Куропаткиным и Сахаровым; 2. вынужденно оставив ряды армии, которой посвятил все свои силы двадцати трех лет молодости, я конечно должен был с невероятной трудностью прокладывать себе дорогу на совершенно новом для себя поприще — железнодорожной административной деятельности — и поэтому не имел времени вдумываться в политику и разбираться в ее туманных горизонтах; мысль о возвращении в армию казалась мне невозможной: перемена режима, т. е. установление в нашей армии порядков службы, основанных на требовательности и дисциплине, была невероятна, а, при существовании старого режима, мне не могло быть в армии никакого амплуа и никакой должности; кроме того, я нашел к своему удивлению достаточную дисциплину и требовательность на железной дороге, а следовательно работа на ней меня удовлетворяла.
Однако, с учреждением наместничества на Дальнем Востоке, явившимся результатом влияния немногочисленной, но сильной партии людей, искавших материального обогащения в казенных антрепризах на берегах Тихого океана, а также высшей бюрократической карьеры, положение дел стало если не серьезнее, то во всяком случае много сложнее. Руководство политикой могло затрудниться фантазиями разных фезёров, а представительство и власть наместника подрывали авторитет настоящего государственного деятеля. Тяжелое впечатление произвело на меня неожиданное удаление от дел С. Ю. Витте. Хотя «Новое Время» и обещало нам новую эру его деятельности у кормила правления государством, в качестве властного руководителя Совета Министров, все отлично понимали, что Витте утратил всякое влияние на государственные дела.
Можно ли было желать или сочувствовать такому внезапному удалению от дел С. Ю. Витте? Я отвечу на этот вопрос не оценкой его государственной деятельности, на что считаю себя некомпетентным, а просто обращаясь к здравому смыслу. С лишком десять лет С. Ю. Витте в значительной степени руководил жизнью России, как внутренней, так и внешней; ввел новую денежную систему, конвертировал государственные долги, расширил донельзя монополию казны, сделав ее предпринимателем в области промышленности и торговли, давал и широко давал средства на усиление армии и флота, развивал железнодорожную сеть и другие пути сообщения, властвовал не только в своем министерстве, но руководил и многими другими; во внешней политике он воспользовался примерами Англии и Германии, допустив осуществление широкого плана колонизации такой огромной и богатейшей страны, как Маньчжурия, идя к его выполнению путем мирным — прежде всего проведением русской железной дороги, а затем торговлей и эксплуатированием богатств страны. При этом конечно нельзя было не иметь в виду и колоссальное усиление могущества нашего отечества: действительно, в Квантуне Россия получала свободный выход в океан — единственный для нее в Азии и Европе взятых вместе; он же обеспечивал господство над Китаем, подчиняя влиянию России административный центр Пекин; Восточно-китайская жел. дорога усиливала оборонительное и наступательное значение Владивостока, связывая его кратчайшим путем с европейской Россией; она обеспечивала такое же значение Квантуну; а Владивосток и Квантун, оба вместе, давали нам преимущество стратегического положения над японцами, так как Корейский пролив попадал под двойной удар наших морских сил, приобретавших две обеспеченных базы. Министр финансов широко отпускал средства на быстрое сооружение Манъчжурской железной дороги, на укрепление Квантуна и судостроение. Китайская смута, несколько нарушившая наши расчеты, все-таки не оказала влияния на прогресс наших дел Дальнего Востока, потому что государство легко покрыло все военные расходы, равно как и убытки по постройке. В сущности китайский поход должен был бы оказаться для нас полезным благодаря тому, что войска и военачальники ознакомились с Маньчжурией, как театром военных действий, имели случаи познать враждебные нам элементы Китая и наконец, действуя рука об руку с частями японской армии, могли воочию убедиться насколько последняя стояла уже образцово во всех отношениях и даже значительно выше наших войск, в смысле организации, снаряжения, продовольствия, а главное командования высшими начальниками и вообще офицерами. Нельзя не поставить в вину Куропаткину, что ни он, ни его генеральный штаб, ни все наши военачальники вообще и наши офицеры в частности не только не извлекли из китайского похода никакой пользы, но даже развратились его легким успехом и решительно ничего не подметили у японцев; ведь сам военный министр отправился затем в Японию и, вернувшись из интересной поездки (кстати заметить, стоившей вероятно не один десяток тысяч казенных денег), продолжал, вместе со своим министерством и главным штабом, спать сном праведника.
Финансовая политика Витте обеспечила России на континенте Европы широкий дешевый кредит и искоренила игру на наши рубли. В то же время мы закрепили надежный естественный наш союз с Францией и не упускали из вида вопросов Ближнего Востока, хотя надежнейшим обеспечением влияния России на последние и было именно наше прочное утверждение на Дальнем Востоке; теперь этому нетрудно поверить, потому что тотчас с началом войны, т. е. с отвлечением наших сил и средств к берегам Тихого океана, в значительной степени ослабло наше влияние (если не совсем исчезло) на решение вопросов касающихся жизни народов, группирующихся на Балканском полуострове, но конечно до 1904 года этому никто бы не поверил. Мне кажется, что С. Ю. Витте отлично оценивал уже тогда обстановку и поэтому сознательно способствовал своей государственной деятельностью стать России твердой ногой на берегах Тихого океана. Конечно, я не буду настаивать на том, что стремление к владычеству России на Дальнем Востоке составляет исключительную идею одного С. Ю. Витте, но обращаю лишь внимание на то, что эта идея уже осуществлялась, вернее, была на пути к своему осуществлению, причем двигателем сего был в продолжение всех последних перед войной десяти лет главным образом министр финансов, а следовательно он и являлся главным властным руководителем отправлений такого сложного государственного организма, как наше отечество; к этому привыкла не только вся Россия, но и Европа: полномочие, власть, решимость — словом авторитет С. Ю. Витте доминировали во всем бюрократическом режиме России; он был главной пружиной этого механизма. И вдруг в один прекрасный день его не стало! Преемника ему не было в полном смысле слова, ибо из всех лиц стоявших тогда у власти никто не пользовался и даже не имел никакого авторитета. Ясно, что в ту же минуту все бюрократы, как высших, так и низших рангов, остались без руководства. Они потеряли головы, не знали что предпринять, как вести судьбы не только всего государства, но даже как направлять его частные жизненные отправления. Вот почему понятно, с уходом от власти С. Ю. Витте, вопрос о войне и мире должен был подвергнуться массе случайностей.
Из сказанного можно, пожалуй, вывести заключение, что если С. Ю. Витте не был бы устранен от дел осенью 1903 года, то войны бы не было. Я далек утверждать это, но могу указать на некоторые меры, которыми, по-видимому, его политика хотела избежать вооруженного столкновения. Первой и самой действительной было отозвание русских войск, принадлежавших к составу армии, из Маньчжурии. Весной 1902 года французский полковник Маршан, бывший в С.-Петербурге, в день официального объявления о таком решении русского правительства, сказал мне: «это еще ничего не значит, ибо обещать вывести войска можно, но надо посмотреть будет ли это исполнено». Однако они действительно выводились; да кроме того, при ничтожном их количестве, имевшемся тогда на всей территории Дальнего Востока, это не могло иметь существенного значения в смысле борьбы с Японией, а для противодействия набегам хунхузов на линию железной дороги было достаточно охранной стражи. Министр финансов совершенно правильно обособил эту категорию наших вооруженных сил от армии (а совсем не для удовлетворения личного тщеславия иметь, как говорили многие его недоброжелатели, свое собственное войско). Увеличивая численность зеленых заамурцев, привлекая в их состав за большое денежное вознаграждение отборные элементы офицеров и нижних чинов, можно было собрать в Маньчжурии грозную силу (я слышал от людей близко стоявших тогда к делу, что охранная стража должна была быть доведена до 100.000 ч., что составляло целую армию в 4 корпуса), знакомую с местностью и народонаселением, привыкшую к климату и условиям жизни на театре военных действий, проникнутую особенной энергией, как колонизаторы края. Поверка числительности этой силы разбросанной на тысячи верст, была бы для наших врагов затруднительна, а существование ее с дипломатической точки зрения вполне законно; содержа даже весьма значительную силу под видом охранной стражи, мы удовлетворяли амбицию Китая и все требования наших политических врагов. Я знаю факт, что расквартирование по приказанию наместника в г. Мукдене — столице Маньчжурии — двух стрелковых рот вызвало в Пекине огромное неудовольствие, и китайские власти объясняли это чисто принципиальной стороной дела, т. е. нарушением прав Китая, а вовсе не тягостью постоя такой ничтожной горсти русских солдат.
Второй мерой против войны я считаю проводимую политику открытых дверей для торговли в Маньчжурии всех иностранцев. Третья мера состояла в неодобрении Безобразовской авантюры по лесной операции на берегах р. Ялу.
Но, скажут мне, война бы возникла всё равно, несмотря ни на какие уступки со стороны России, ибо Япония должна была воевать во что бы то ни стало: в ее лице проснулась желтая раса и, будучи представительницей культуры последней, она ополчилась, чтобы доказать всем азиатам, всему миру, что она достойна стать во главе панмонголизма, будучи в состоянии тягаться силами с могущественнейшей державой белой расы. Япония задыхалась на своих островах и должна была найти выход избытку своего народонаселения, а англичанам и американцам было слишком выгодно предоставить ей всю Корею и тем предотвратить японскую колонизацию Австралии, Америки и Филиппин. Япония была слишком хорошо осведомлена о слабости России на Дальнем Востоке в частности и слабости ее вообще, вследствие несовершенства управления страной, неудовлетворительного состояния наших армии и флота; поэтому, объявляя войну, она шла на верный, обеспеченный заранее, успех. Наконец Япония не могла ждать потому, что в водах Тихого океана плавал русский флот, уже достаточно грозный по числу своих вымпелов, а через какой-нибудь год-два подошли бы еще подкрепления, которые могли окончательно склонить перевес сил на море на сторону России. Следовательно, раз только Россия влезла в Маньчжурию, ввязалась в эту авантюру, война с Японией становилась неизбежной, ибо Япония видела в этом посягательство на права свои, на права всей желтой расы; она должна была взяться за оружие возможно скорее и решительнее, пока флот России, как более богатого государства, не подавил бы своим водоизмещением и вооружением флот более бедной державы, пока Артур и Владивосток не сделались еще недоступными твердынями, а Приамурье не считало бы в своих гарнизонах несколько сот тысяч русских штыков. Таким образом причиной столь тягостной для нашего отечества войны была эта Маньчжурская авантюра, а виновниками, ответственными за нее, являются лица стоявшие у власти и допустившие правительство сделать такой безрассудный роковой шаг. Вина их усугубляется еще тем обстоятельством, что Россия в сущности бедная страна, нуждающаяся в средствах для благоустройства своих собственных земель и потому, конечно, не имеющая возможности выбрасывать миллионы народных денег на колонизацию чуждых нам краев, обещающую в будущем лишь одни расходы и вызывающую затрату сумасшедших денег на сухопутную и приморскую оборону вновь приобретаемых земель, на увеличение активных сил войска и флота на Дальнем Востоке[1]. А так как мы сказали, что более десяти лет наибольшим значением в государственной жизни России пользовался С. Ю. Витте, то естественно, что ропот общественного мнения обращается и на него. Не знаю, что скажет история через 10—20 лет, когда последствия несчастной войны окончательно вырисуются, и можно будет вынести беспристрастный, справедливый и точный приговор, но во всяком случае мне кажется, что вряд ли он будет карать самую идею стремления России на Дальний Восток, и я склонен даже думать, что наше выступление в Маньчжурию будет признано не авантюрой, а большим счастьем, принесшим нашему отечеству, несмотря на проигранную войну, большие преимущества.
Император Вильгельм, в политической дальнозоркости и государственной мудрости которого никто не сомневается, первый предсказал, что желтая раса проснется и ополчится на белую. Ясно, что это предсказание прежде всего касалось великой России, ибо только она соприкасается на необъятном сухопутье с желтолицыми и упирается в воды, кругом занятые ими же. Естественно, первый удар должен был направиться на нее, и уже тогда, когда прозвучали пророческие вдохновенные слова, нетрудно было угадать, что восток ополчится на запад под гегемонией Японии. К тому же две белых нации давно открыли в Японии надежного союзника против титана, конкурировавшего с ними на берегах Тихого океана и на всём материке Азии; для них нападение Японии на Россию было в высшей степени желательно, развязывая им надолго руки: оба врага, сцепившись на смертный бой, настолько обессилили бы, что предоставили бы новым карфагенянам надолго обогащаться за их счет и за их оскудение. Следовательно, вопрос столкновения Японии с Россией становился только вопросом времени, и война началась бы если не в 1903, то, скажем, в 1910—1912 году. Если бы не существовало русской авантюры, т. е. захвата нами Квантуна и колонизации Маньчжурии, то что представляла бы из себя Россия на Дальнем Востоке ко дню неизбежного вооруженного столкновения с желтолицыми? С уверенностью позволю себе сказать, что и в 1910—12 годах мы не далеко ушли бы от того беспомощного положения, в котором оказались к началу войны 1904 года; пожалуй, мы были бы еще в худшем, и вот почему.
Не известно ли каждому из читателей, как управлялись далекие окраины России высокопоставленными бюрократами под названием генерал-губернаторов, военных губернаторов, командующих войсками и наказных атаманов. Менялись эти лица довольно часто. Каждый вновь назначенный долго собирался к месту служения, но его продолжительные сборы вовсе не состояли в подготовлении для предстоящей деятельности, в занятиях по изучению вверенного, в большинстве случаев совершенно незнакомого, края. Сборы эти заключались в следующем: 1. представления высокопоставленным лицам; 2. визиты выдающимся и ловким дельцам, необходимым и даже опасным по своей силе и влиянию в высших сферах; 3. заигрывание с представителями благонамеренной полуофициальной печати, что перед войной стало особенно в моде, ибо реклама о своей деятельности вообще выгодна: внутри России, а в особенности в Петербурге, когда еще узнают о том, как принимались насаждения реформ и всяких мероприятий нового государственного деятеля (чаще всего из начальников дивизий или корпусных штабов) на территории вверенной ему тмутаракани, а, при содействии печати, в звездоносной среде распространится слава об энергичном деятеле, носителе прогресса; вырастет новый кандидат в министры, а если и не удастся что-либо в этом роде, то всё-таки, при хорошем служебном цензе, можно будет пристроиться и в столице; 4. выбор нескольких будущих сотрудников по отраслям административной деятельности, хотя обыкновенно, за отсутствием людей знающих, а в особенности бывших на данной окраине, этот номер исключался совсем, или же приходилось брать просто по протекции — знакомству; к тому же ведь на месте тоже жили не одни волки, медведи и тигры, а были и люди, конечно из чиновников, в изобилии наполнявших административные центры окраин; 5. составление личной блестящей свиты, т. е. приглашение адъютантов и лиц для поручений; впрочем приглашать и разыскивать не приходилось: среди военной молодежи было всегда сколько угодно желающих пристроиться к генерал-губернаторству; прежде всего юные поручики прельщались получением куша в несколько тысяч рублей прогонных и подъемных денег, так как среди даже гвардейских офицеров, за исключением 3-х — 4-х полков, молодежь почти не имеет собственных средств, кроме разве женившихся на богатых приданых; многие получали возможность расплатиться с долгами или просто удрать от кредиторов (взыскивай там за тридевять земель); попадались и совсем родовитые аристократы: кого ссылал папаша за чрезмерное пьянство и скандальное поведение, кого удаляла мамаша во избежание мезальянса, кого просили удалиться из полка; во всяком случае ручаюсь за то, что не поехал ни один офицер из интереса службы на окраине; 6. затем шло устройство личных семейных дел, прощания, прием напутствий и проводов.
Наконец, после нескольких месяцев сбора, администратор уезжал в отдельном вагоне, а чаще в отдельном поезде, и, приняв по дороге несколько оваций, прибывал во вверенную ему тмутаракань, где, конечно, уже не заставал своего предместника, который был счастлив оставить подальше за собой дикую страну, и, покидая ее, с облегчением отрясал ее прах от ног своих. Какое ему было дело до того, что будет твориться там после него; служба прошла благополучно, иногда даже по внешности и годовым отчетам блестяще, ценз заслужен; если не будущий министр, то во всяком случае кабинет-делец высшего государственного учреждения, с содержанием соответствующим генерал-губернаторскому. Вновь прибывающий уже завидовал своему предшественнику, как человеку прошедшему неприятный искус, увенчанному лаврами и приобретшему покой, и начинал свою деятельность по образу и подобию этого счастливца. Конечно, надо же было проявить себя, но для этого существовал излюбленный прием: просидеть на месте годик-полтора, создать проекты реформ и ехать в столицу проводить благие мероприятия. Скоро провести их нельзя, ибо затрагиваются государственные интересы, вопросы будущего величия России на ее окраине; пока их рассмотрят в канцеляриях, комиссиях, и состоится доклад по департаментам и министерствам, пройдет немало времени; спешить у нас не любят, а понуканий и напоминаний вообще не выносят. И просидит, вернее проблаженствует, окраинный мастер в столице, осыпанный прогонами и суточными, не один и не два месяца, а полгода и больше; при нем же наслаждается в монде, ресторанах и театрах его многочисленная блестящая свита — также на казенные суточные и прогонные. На отдаленной же окраине чиновник второго разряда делает свое дело: пишет, препровождает, доносит, назначает, берет и получает, но только ничего не дает краю — ни просвещения, ни культуры, ни справедливости, ни путей сообщения, ни народного здоровья, не прибавляет ничего к прогрессу торговли и промышленности и к престижу русского имени.
При такой системе (а, спрашивается, почему, на каком основании она изменилась бы, если до войны она во всех отношениях удовлетворяла наш бюрократический режим и его представителей) конечно Россия не усилилась бы на Дальнем Востоке. Может быть, через 10—15 лет сибирская магистраль давала бы 10 пар поездов в сутки, но конечно второй колеи бы не существовало (если даже и теперь ее строят как бы нехотя). Народонаселение русское увеличилось бы, но не настолько, чтобы можно было набрать в бассейне Амура более какой-нибудь пехотной дивизии. Были бы линейные, стрелковые батальоны, в лучшем случае полки, немногочисленная полевая артиллерия и некоторое количество казаков (ведь только война показала, какая в настоящее время незначительная роль казаков в серьезной военной операции). Укрепления Владивостока имели бы, конечно, первобытный характер, ибо кто стал бы давать миллионы для обороны окраины, когда ей, по-видимому, никто не угрожал; неужели стали бы опасаться китайцев и японцев? Китайской войны и вовсе не было бы, если бы мы не вздумали колонизировать Маньчжурию и захватывать Квантун, так что мы не знали бы даже, что такое хунхузы; а японцы? но ведь, когда они победили Китай, то России в минуту их торжества стоило только сказать — довольно[2], и они убрались на свои острова, получив в утешение остров Формозу, который, говорили у нас, японцы никогда не покорят: там непобедимые «черные флаги». Кстати заметить, что эти черные флаги не помешали нашему противнику во время войны вывести с Формозы на театр военных действий расположенную там дивизию, а эскадра Рождественского не попыталась даже демонстрировать против Формозы и обошла ее кругом и подальше. В результате, конечно, на Дальнем Востоке и через десять лет никакого противовеса серьезному наступлению в свои пределы Россия оказать бы не могла.
Но может быть во Владивостоке к тому времени был бы грозный флот, и тогда не могло бы быть никакого посягательства на материк со стороны Японии? Это предположение я позволю себе решительно опровергнуть. В нашем единственном порте Тихого океана, т. е. во Владивостоке не только не было бы русского флота сильнее японского, но не было бы и эскадры, равной по силе той, которая могла собраться под флагом Алексеева перед открытием военных действий в 1904 году, и вот почему.
Основой моих соображений служит тот факт, что наша Тихоокеанская эскадра (все те суда, которые были в распоряжении наместника) была составлена крайне спешно, именно и исключительно вследствие наших обострений с Японией (этой причины бы не существовало); мы строили и посылали немедленно всё готовое, новое, по одной, две штуки; выслали наконец из Балтийского флота всё, что только можно было послать; только некоторые суда почему-то не успели дойти, как напр. Ослябя, Аврора. Во всяком случае, к 27 января 1904 года в Балтийском флоте годных боевых судов уже не было. Орел, Бородино, Александр III и Суворов спешно закончены постройкой во время войны, а только они и могли состязаться с эскадрами Того; береговые броненосцы послужили лишь к увеличению нашего позора под флагом Небогатова. Если бы не было войны, то названные четыре броненосца строились бы, может быть, еще два-три года, испытывались бы и сидели бы в Балтике.
Таким образом к началу войны Россия имела сильный флот в Тихом океане и строящийся в Балтийском море, причем затратила не одну сотню миллионов, но эти последние были даны министром финансов только потому, что надо было, во избежание войны с Японией, возможно скорее добиваться перевеса сил на море; если бы не было такой необходимости, т. е. не было острой назревавшей опасности, то мы ее не чувствовали бы и, конечно, не были бы столь щедры на деньги, а потому вряд ли были бы построены все боевые суда, или, по крайней мере, некоторые из них.
Еще во времена Ванновского, при Вышнеградском, стоявшем во главе министерства финансов, Россия поставила себе задачей иметь сильный Балтийский флот, фактическим подтверждением чего служат сотни миллионов, выброшенных на сооружение укрепленного порта Александра III в Либаве. Я говорю «брошенных», потому что, при возникновении новой политической задачи, перетянувшей центр тяжести наших морских сил на Дальний Восток, мы оставили Либаву без флота, а в таком случае сооружение ее порта стало совершенно излишним (скажу больше: это вернейший приз наших противников в случае войны на континенте Европы). Злосчастная идея укрепления Либавы состояла в том, что возможность содержания в ее порте достаточно сильного флота, способного, вследствие незамерзаемости вод, круглый год к активным действиям, исключала необходимость затрачивать миллионы рублей на оборудование, содержание и ремонт крепостей на побережье Балтийского моря: Рига, Балтийский-Порт, Ревель, Кронштадт, Выборг, Гельсингфорс и мало ли еще какие пункты побережья нуждались в обороне. Во исполнение этой идеи последовало фактическое разоружение крепости Выборга, представляющего из себя необыкновенной важности стратегический ключ к обладанию Финляндией и подступов из нее к нашей столице. Вообще же, при условии отсутствия явной опасности на Дальнем Востоке, осуществление идеи Либавы неминуемо приводило к ущербам, как нашего оплота на Тихом океане — Владивостока, так и тех морских сил, которые мы могли там сосредоточивать. Здесь, конечно, не место распространяться критикой идеи Либавы, но нельзя всё-таки не заметить, что такое безумное выбрасывание средств государства, хотя бы исполненное десяток лет назад, все-таки вопиет о своем возмездии; во всяком случае крайне желательно, чтобы оно было рано или поздно представлено на суд представителей народа, т. е. в Государственную Думу.
Кроме того, Либава сама по себе притягивала бы к себе наш флот и наших флотоводцев, не выпуская его на Дальний Восток, в силу существовавшего режима во флоте, а он, конечно, просуществовал бы бесконечное число лет, если теперь, после Цусимы и всенародного приговора и осуждения, все-таки существует, или по крайней мере желает существовать. Никто из наших флотоводцев не увлекался дальними плаваниями, а предпочитали обыкновенно вырабатывание своих цензов в Балтийском море, где плавание обращалось в пикники, когда жилось беззаботно, уютно, вблизи своих семейных очагов, родных кабаков и трактиров столицы. К тому же плавание было непродолжительное, благодаря климатическим условиям. Замечательно, с каким неудовольствием готовились наши моряки даже к переходу в Либаву; то ли дело излюбленный Кронштадт? Я знавал одного адмирала, постоянно сидевшего на берегу, на тепленьких местечках, и был крайне удивлен, услышав, что он едет плавать на Дальний Восток. Сам адмирал весьма хладнокровно объяснил мне, что у него накопилось много долгов и надо было поправить свои обстоятельства. И ведь поправил: после китайской войны вернулся и привез музей редкостей — целое состояние. Последнее время (до войны) любили еще плавать в Средиземном море, где наслаждались поэтической Ривьерой и гостеприимством французов, где плавание состояло исключительно из всяких празднеств, оплачиваемых нашими союзниками и нашей казной (Россия ведь могущественная держава, а потому никаких денег на представительство не жалела).
Полагаю, что при таком режиме во флоте вряд ли он скоро бы переселился из Маркизовой лужи во Владивосток.
Итак, следовательно, резюмируя сказанное о вероятном положении России на Д. Востоке, при условии несуществования колонизации Маньчжурии и захвата Квантуна, нельзя не предположить, что хотя бы через 10 лет, считая от 1903 года, она оставалась бы совершенно неподготовленной к борьбе с таким серьезным противником, каким была Япония уже к началу 1904 года, а за десять лет, конечно, имевшая полную возможность усилить свой флот и армию. Но ведь, как указано выше, Япония во всяком случае напала бы на Россию. Что же тогда случилось бы? А то, что мы и тогда ничего не знали бы о силах и средствах, готовности и намерениях нашего врага, как не знали этого и в 1904 году. Сидя на левом берегу Амура, мы, конечно, прозевали бы распространение влияния Японии в Маньчжурии и Корее, может быть, даже формирование ими там годных для боевых действий войск из китайцев. То нападение, которое позволили себе китайцы в Благовещенске, нами наказанное и дорого ими оплаченное, произошло бы несколько иначе. Японцы высадились бы в Уссурийском крае, прошли бы туда же из Кореи; добрались бы до нашей территории и из Маньчжурии. Война велась бы и с Японией и с Китаем, на нашей русской земле; желтая раса наводнила бы наши пределы, разрушала бы наши селения, дома, пользовалась бы нашими средствами и, может быть, отбросила бы нас к Байкалу. Теперь же мы воевали полтора года и, как ни плохо действовали, какие поражения ни понесли, но, кроме части Сахалина, ни один клочок нашей территории не был занят врагом; Китай не посмел стать на сторону Японии, не представляя из себя еще вооруженной силы. Да, мы были не готовы, у нас была плохая армия в смысле управления и командования ей, был флот числившийся только на бумаге, а не как боевая единица, мы проиграли кампанию и заключили невыгодный мир… но зато мы теперь прозрели; мы узнали, что желтая раса сильна и опасна, что мы должны денно и нощно готовиться к борьбе с ней, а не спать и закрывать глаза на грядущую опасность; мы увидели, что государственный строй не выдержал своего государственного экзамена — войны, ибо, конечно, виноваты в наших поражениях не одни только армия и флот. Мы узнали, что наша народная масса коснеет в невежестве и именно поэтому неспособна выполнить свою историческую миссию на востоке; только ее просветление и образование позволит нам действительно использовать ту многомиллионную боевую силу, которой мы так гордились, и на которую так уповали не только мы сами, но и наши союзники французы. Мы поняли, что в современном бою мало одной беззаветности, а нужно еще сознательное желание побеждать врага во что бы то ни стало, для чего необходимо не только муштровать бойцов, но развивать и воспитывать их, как это учил Драгомиров, которого мы не признали. И если талантливый немецкий писатель Хениг говорил в девяностых годах прошлого столетия, что он счастлив тем, что германский солдат уже размышляет, то мы только по горькому опыту последней войны убедились, что у нас не размышляет и большинство офицеров. Мы убедились также, что звание генерала есть пустой звук, если генералы нуждаются в няньках, а их няньки — безответственные офицеры генерального штаба — с видимыми знаками невидимых стратегических и тактических познаний оказались слабыми в исполнении своего служебного долга и неопытными во всех видах и проявлениях своей служебной деятельности.
Мы всё это увидели скорее, раньше, благодаря тому, что инстинктивно пошли навстречу не сознаваемой ясно, но как бы предугадываемой опасности, и произвели сами фактически наступление на желтую расу, вторгнувшись на тысячи верст в ее территорию, и, таким образом, встретили врага далеко за пределами нашего отечества; мы оросили своей и вражеской кровью не русскую землю, а Маньчжурию. Конечно, Китай, может быть, не простит нам попирания его земли и народа, но, в сущности, не мы тому причиной, не мы накликали на него бедствия войны, так как старались внести свою цивилизацию в Маньчжурию мирным путем: путями сообщений, торговлей и промышленностью; Япония была и останется зачинщицей войны. Во всяком случае несчастная война разбудила нас; мы обновимся, усовершенствуем наш государственный строй, поставим на современную высоту воспитания и техники наши вооруженные силы, и, кто знает, не настанет ли время, когда теперешние враги наши будут в нас заискивать и жить с нами в полном согласии, даже без того, что мы осуществим свое возмездие — реванш (кстати сказать, о котором никто еще никогда не вспоминал). В общем, результаты несчастной проигранной нами кампании кажутся мне всё-таки выгоднее тех, которые могли бы оказаться при условии начала расовой борьбы не в 1904 году, а пять-десять лет позднее, в Уссурийском крае, в Приамурье, а не в Маньчжурии. А если со мной в этом согласятся, то, вероятно, и не поставят мне в укор того, что я готов одобрить инициаторов нашего наступления в Маньчжурию и на Квантун в конце минувшего столетия: они оказали существенную услугу родине, предотвратив от нее в будущем более горькие беды, а, главное, заставили самой войной отрешиться от рутины и стать на путь прогресса. Конечно, я не имею в виду тех прикосновенных к делу, благодаря кому мы точно нарочно обостряли наши отношения с японцами, англичанами и американцами непосредственно перед войной.
В ноябре-декабре 1903 года мне пришлось все-таки подумать о возможности осложнений на Д. Востоке. Япония не могла двинуть по сухому пути ни одного солдата ни на какой театр военных действий; в случае нападения на Россию, ей надо было прежде всего произвести операцию десанта своих армий где-либо в Корее, Маньчжурии или Уссурийском крае; при наличии богатого коммерческого флота, как у Японии, эта операция фактически возможна в самых больших размерах, тем более, что удаление берегов Японии от берегов вероятных театров военных действий с Россией относительно невелико; затем флот является лучшим и удобнейшим коммуникационным средством для высадившихся армий. Однако высадка осуществима только в том случае, когда ее выполнение обеспечено от противодействия сухопутных и морских сил противника; первое препятствие в данном случае было не слишком серьезно, так как на Д. Востоке имелось незначительное число русских войск; кроме того, операция десанта относительно легка при условии господства на море, ибо выбор места высадки и времени ее выполнения принадлежат наступающему. Следовательно, осуществление Японией наступательной войны, т. е. возможность производства высадки ее армиями, зависела исключительно от того, могла ли она тотчас же, в самом начале военных действий, получить уверенное, полное превосходство сил на море; поэтому, если бы в дни омрачения политического горизонта в ноябре и декабре 1903 года произвести точное сравнение сил японского флота и нашей Тихоокеанской эскадры, то можно было бы придти к определенному заключению о возможности для Японии начать войну с Россией. Говорю „для Японии“, а не „для России“, потому что наше правительство по-видимому войны не хотело и казалось было готово идти на некоторые уступки в целях предотвращения этого бедствия. Решить такую задачу по силам только специалисту морского дела, и поэтому, как ни старался я выводить боевые коэффициенты сравниваемых сил подсчетом судов, их бронирования, их артиллерии и водоизмещения, конечно не мог прийти к определенному заключению. Однако, как казалось мне тогда и кажется еще и теперь, эти коэффициенты для японской и русской эскадр были почти одинаковы, по крайней мере, имея в виду эскадренный бой в открытом море; японцы имели лишь безусловное превосходство в судах береговой обороны и минной флотилии.
Но, кроме цифровых данных, доступных более или менее каждому из нас, надо было принять в расчет еще иные коэффициенты, а именно: систему постройки флота, качество его материала, что знают только специалисты дела, и, наконец, нравственный элемент, т. е. качество командного состава, качество адмиралов, офицеров и судовых команд, их боевую подготовку. Если я мог судить наверняка об этой огромной величине, играющей колоссальную роль в бою в отношении нашей сухопутной армии, и подозревал тогда же (перед войной), что японцы не побоятся померяться с русскими войсками, так как последние за десятилетие только ухудшались, а японская армия, уже сделавшая за тот же период времени одну победоносную кампанию, непрестанно прогрессировала, то мог ли я думать, что японцы считали нашу порт-артурскую эскадру неспособной оказать какое-либо сопротивление их десантным операциям с самого начала военных действий и уже наметили все средства, чтобы обеспечить себе наверняка благоприятную обстановку. Я не мог знать также, что наша вспомогательная эскадра (Ослябя, Аврора и др.), шедшая на усиление артурской и уже находившаяся в Средиземном море, осенью 1903 года, не придет своевременно, так как какому-то адмиралу по семейным обстоятельствам нужно было пребывать в Ривьере. Я не ведал, конечно, что мы упустили покупку двух великолепных бронированных крейсеров I-го ранга и предоставили усилиться ими более бедным японцам; что наше морское министерство решительно не отдавало себе отчета в том, что нужно делать с нашим уже достаточно многочисленным в то время флотом, и что поэтому большая часть судов могла с успехом числиться в списках, но в то же время не играть никакой роли как боевые единицы; что у нас не было ни одного адмирала, способного руководить в бою эскадрой; что лучшие из них не допускались на службу в Тихий океан, что флотские офицеры и весь личный состав флота далеко не на высоте своего назначения; что наша сильная тихоокеанская эскадра будет разбросана наместником-адмиралом чуть не по всем портам Тихого океана, а основное ее ядро, служившее оплотом обороны Артура, даже после разрыва дипломатических сношений с явно готовившимся к борьбе с нами сильным и коварным азиатом, не примет никаких мер боевой готовности и даст возможность захватить себя спящим и врасплох. Повторяю, что я не знал ничего этого, и поэтому верил, что наш тихоокеанский флот, представляя из себя по спискам внушительную силу, мог заставить японцев и не решиться открыть военные действия, а ограничиться одними угрозами, чем добиться всяких уступок и компромиссов.
Ввиду всего вышесказанного меня как громом поразило известие о разрыве Японией дипломатических сношений, а на следующий же день телеграмма о выводе из строя артурской эскадры двух наших сильнейших броненосцев и одного крейсера, а также о бомбардировке крепости. Что японцы атаковали наши суда — в этом особой неожиданности быть не могло, потому что, при условии разрыва дипломатических сношений, начало военных действий, конечно, было близко, но поражала халатность, невнимание со стороны нашей администрации и флота, допустивших подставить всю эскадру под внезапную, совершенно неожиданную атаку. Этот фатальный несчастный случай сразу указывал на нашу полную неготовность к войне и служил вообще дурным предзнаменованием, а потому я сразу потерял всякое доверие к нашим морским силам. Оставалось надеяться на сухопутную армию, к которой и должен был перейти центр тяжести всей серьезной борьбы. Итак, благодаря нескольким печатным строкам официальной телеграммы, гласившей о пробоинах на Ретвизане, Цесаревиче и Палладе, нам, русским людям, пришлось узнать следующее: русский флот не в состоянии меряться силами с японским, и японцы неминуемо выберутся на материк Азии, где присутствие их для России нетерпимо; конечно, они высадятся в достаточных силах, ибо по количеству своего народонаселения Япония равняется Германии, а последняя легко выставляет два миллиона бойцов; поэтому Япония может легко мобилизовать несколько сот тысяч солдат и перевезти их в кратчайший срок на своих многочисленных торговых судах; Россия в данное время имеет сравнительно незначительные силы близ самого театра военных действий, а ее неисчерпаемый многомиллионный запас боевых сил должен быть доставлен в Маньчжурию по единственной колее более 10.000 верст длиной, с перерывом ее озером Байкалом и крайне ограниченной провозоспособностью; японская армия воодушевлена чувством идеи патриотической войны, являвшейся средством расширить свои слишком тесные для ее народонаселения пределы, получить влияние на весь континент Азии, сделать своим орудием такую страшную силу, как Китай, и, наконец, отомстить России за ее преобладание в Маньчжурии, за посягательство на Порт-Артур, уже взятый японцами с боя, с пролитием своей крови; эта армия желтой расы готовилась десяток лет исключительно для борьбы с Россией; она была так воспитана и обучена; ее начальники были осведомлены о своем противнике, в совершенстве знали театр войны и жаждали показать учителям — немцам и союзникам — англичанам, что они достойны их и даже опередили их своей военной культурой и своим военным искусством.
Русская армия не могла быть воодушевлена идеей национальной войны, ибо не только солдаты, но и офицеры и высшие военные начальники нисколько не интересовались Дальним Востоком. Однако дерзость объявления войны ничтожным, как тогда казалось, по пространству, территории и численности народонаселения государством, коварство нападения на наш флот все-таки могли воодушевить наши войска, хотя, конечно, это воодушевление не могло соответствовать японскому. Если же принять во внимание хорошо мне известные данные, вроде полного отсутствия в нашей армии способных и талантливых, а главное самостоятельных начальников, наличие неответственного, избалованного и несведущего генерального штаба, отсутствие образования и дисциплины среди офицеров во всей их массе, то мне было ясно, что, не имея превосходства сил над врагом, а в первое время и значительно уступая ему в силах, нам придется очутиться в крайне тяжелом положении, что война будет серьезна, продолжительна и потребует от отечества и армии небывалых энергии и напряжения. Я утешал себя тем, что все-таки русский солдат представляет из себя превосходный боевой материал, а во время войны, конечно, выдвинутся тотчас наиболее честные, талантливые офицеры, что с первых же выстрелов начнет прививаться дисциплина и ответственность, исчезнут протекция, интриги, карьеризм, зависть и воровство, что, постепенно подвозя войска, усиливаясь, мы соберем армию удовлетворительного количества и качества, и все-таки сломим армию врага, не имеющего столь славной боевой истории, как наша. Предчувствовать в момент начала военных действий такое ужасное поражение, какое мне пришлось пережить в составе маньчжурских наших армий, я, конечно, не мог; я знал только, что борьба будет тяжелая и упорная.
Затем передо мною возник вопрос касающийся исключительно меня самого. Мог ли я, имел ли я право в данную минуту, когда враг посягнул на честь и достоинство моего отечества, продолжать оставаться мирным гражданином и не стать в ряды боевой армии, не вернуться к тому делу, к которому чувствовал призвание, привык служить с самых юных лет, и конечно сознавал в себе силы и энергию быть полезным. Я мог покориться участи быть вынужденным уйти из рядов армии в мирное время, когда ничто не угрожало отечеству, тем более, что, я знал это наверное, стоявшие в то время у высшей военной власти люди не позволили бы мне вернуться; но теперь я считал своим долгом перед отечеством стать в ряды его защитников и отдать свою жизнь за святое дело России.
Весь день 27 января ходил я по улицам столицы, толкался в редакции газет, страстно желая получить какие-нибудь сведения о событиях, и иногда совершенно забывал, что сам я не был военным. Ночью я принял бесповоротное решение немедленно обратиться к государю и умолять его послать меня на войну. Благодаря содействию некоторых лиц, дело свелось к формальности подачи прошения через дежурного флигель-адъютанта, потому что уже 3 февраля я получил достоверное извещение, что государь император всемилостивейше соизволил разрешить мне вернуться в армию, а, ввиду моего желания сражаться, соизволил назначить меня в одну из частей войск, расположенных на Д. Востоке. Мое прошение было передано военному министру приблизительно в то время, когда состоялось назначение Г. А. Куропаткина командующим Маньчжурской армией; затем оно, конечно, попало в главный штаб и там, по странной случайности, провалялось без движения целую неделю. По частным справкам от товарищей я узнал, что оно было направлено в отделение, ведавшее назначениями офицеров генерального штаба, и оттуда не выходило; говорили, что начальник отделения внезапно заболел и, как раз перед приступом болезни, захватил мое прошение на дом. Желая возможно скорее отправиться на театр военных действий, мне пришлось пережить порядочно беспокойств. В особенности же казалось несправедливо, что милость государя, которой я был осчастливлен, по-видимому, почему-то досаждала бюрократам генерального штаба. Я обратился в канцелярию главной квартиры и просил о содействии. Мне посоветовали подать жалобу на главный штаб, но как раз в день посещения мной этого учреждения, я узнал, что главный штаб экстренно затребовал мои бумаги из Управления железной дороги. Я отправился за ними в Министерство Путей Сообщения, так как был причислен к министерству. Там мне устроили всё в одну минуту, и я явился в главный штаб. Меня послали сперва в отделение генерального штаба, но там заявили, что прошение уже передано в отделение, ведавшее определением на службу из отставки. Войдя в это отделение, я тотчас узнал в его начальнике одного из многочисленных офицеров, состоявших при начальнике главного штаба. О сколько таких досиживаются до тепленьких местечек! Я знал, что этот господин не из симпатизирующих мне, и потому приготовился на всякие трения. Действительно, полковник Лукьянов объявил мне следующее: «вас, как кавалериста, следует назначить в Приморский драгунский полк, что особенно удобно, потому что командир полка старше вас в чине, а почти все командиры стрелковых полков моложе вас; но так как в Приморском полку нет вакансий, то приходится назначить вас в пехоту». Конечно, я был бы счастлив служить и в сибирских стрелках — лишь бы сражаться, но, естественно, что человеку, сознательно, по призванию служившему в одном роде войск, приятнее попасть в свою сферу, в коей он чувствует себя опытнее и сильнее; да и для пользы службы всегда выгоднее эксплуатировать способности человека согласно его призванию. Ввиду сего я попросил полковника объяснить эти доводы исправлявшему должность начальника главного штаба и указать, что сверхкомплект на войне не может быть вреден. На это я получил резкий ответ, что всё равно ничего не выйдет. Нечего делать, пришлось обратиться к протекции, и через час у меня в руках было письмо от имени высокопоставленного лица, интересовавшегося моей судьбой. Я прождал около 4-х часов, пока не кончилось какое-то заседание, и, наконец, предстал перед генералом, ведавшим главным штабом. Сперва он не пожелал и разговаривать, но когда я назвал от кого имею письмо, то оно было немедленно прочтено, и меня обнадежили назначением в драгуны. 15 февраля, ровно через две недели со дня резолюции государя императора, состоялся высочайший приказ о моем назначении.
В одиннадцать дней я устроил свою семью, сдал три исправляемые мной должности на железной дороге, снарядился и 27 февраля уже выехал из Петербурга. Не могу обойти молчанием оказанного мне сочувствия со стороны сослуживцев по Управлению Петербурго-Варшавской железной дороги в отношении скорого освобождения меня от служебных обязанностей и напутствия на Д. Восток; несмотря на то, что я прослужил с ними всего 8 месяцев, они устроили мне торжественные проводы с молебном, на котором священник благословил меня художественной работы складнем, с выгравированной следующей надписью: «Дорогому К. И. Дружинину благословение сослуживцев по Управлению С.-Петербурго-Варшавской ж. д.». Я никогда не забуду столь сердечного отношения ко мне этих верных сынов родины, тотчас же по объявлении войны установивших вычет из своего содержания на нужды войны, и слова благословлявшего меня отца:
«Ты, воин Константин, благую часть избрал, ибо идешь на поле брани по собственному желанию, а больше сия никто же имать, как кто душу свою положит за други своя.» Как часто вспоминал я эти слова в боях и передавал их солдатам, умиравших за веру и родину на моих глазах. Дорогие товарищи по Управлению дороги, верьте, что я честно исполнил свой долг, и, если судьбе угодно было пощадить мою голову, то я в этом неповинен, а наоборот с своей стороны даже иногда делал всё, чтобы найти себе славный конец на полях Маньчжурии.
Министерство Путей Сообщения также оказало мне всякое содействие по отправлению на Д. Восток; мне выдали даровой билет 1-го класса до Порт-Артура с такими словами: «Вы наш служащий, и, хотя получите прогоны от военного ведомства, мы должны сами вас доставить на театр военных действий.»
Собираясь в поход в первый раз в жизни, я конечно был неопытен в отношении практики походного снаряжения, и поэтому мне пришлось порядочно побегать в Петербурге по всяким магазинам за предметами для похода. На меня произвело странное впечатление, что, куда бы я ни пришел, везде видел исполнение заказов Куропаткина для его походного двора. Кажется, не было ни одного дорожного магазина, который не строил бы какие-нибудь погребцы, приборы и тому подобные вещи — всё в массовом количестве и с инициалами командующего армией. Этот походный шик производил, если не неприятное, то во всяком случае странное впечатление. Продолжительные сборы Куропаткина вообще казались мне неуместными, а тут еще эти погребцы; не лучше ли было немедленно прибыть на театр военных действий и поменьше думать о комфорте и собирании оваций и напутствий.
Не могу не коснуться деятельности главного штаба, насколько мне пришлось наблюсти ее при своем определении на службу. Армия бумажных офицеров, застывшая в своей канцелярской рутине, по-видимому, нисколько не была воодушевлена войной и даже не интересовалась ей; наоборот, это событие ей было более чем неприятно, причиняя лишнее беспокойство; а, следовательно, и те люди, которые стремились попасть на войну, являлись в этом отношении особенно несносными номерами. Помню, встретил там одного молодого человека, красавца, атлета по физическому строению; вот что он сказал мне: «Помилуйте, посмотрите на меня: разве я негоден для военной службы? средств мне не нужно — я человек обеспеченный; здоровье мое адское, служил офицером в кавалерии, страстный охотник, спортсмен; а меня решительно не хотят принять на службу, да главное и добиться какого-нибудь путного ответа невозможно; придется искать протекции.» Вероятно, он так и сделал, потому что я встретил его на войне офицером. Не спорю, что среди массы людей, предлагавших свои услуги для военного времени, а особенно среди стремившихся в конные части, было много совершенно негодного элемента, который, будучи принят, не принес отечеству никакой пользы, а только ввел казну в большие расходы. Однако, не поощрять порыва сражаться вообще нельзя, и, чтобы выйти из затруднительного положения, главному штабу следовало отнестись к делу серьезнее и применить например следующие меры.
1. Прежде всего следовало вообще отнестись сочувственно к стремлению молодежи попасть на войну, как нижними чинами, так и офицерами.
2. Нижними чинами — волонтерами следовало брать решительно всех удовлетворявших требованиям воинской службы, т. е. отказывать только физически слабым и преступным; можно было делать всякие снисхождения в возрасте, если только субъект оказывался крепкого и сохранившегося здоровья. Ведь было ясно, что тотчас на театре войны начнется убыль, и потребуются укомплектования. Не служивших ранее в войсках волонтеров следовало привлекать на двухмесячное обучение, для чего немедленно учредить особые пункты хотя бы в числе трех: один в европейской России, один в западной и один в восточной Сибири, конечно, на линии железной дороги в Маньчжурию. Тогда была бы достигнута подготовка отличного боевого материала, шедшего сражаться по призванию, причем весь материал был бы на испытании, и в течение двухмесячного обучения легко было удалить негодный элемент, искавший лишь случая пристроиться на казенные хлеба. Набор волонтеров конечно можно было допустить только в пехоту, а не в конные части. Волонтеров из казаков можно было отправлять и немедленно, при условии аттестации войсковым начальством.
3. Что касается до офицеров, то тут выбор должен был быть очень строгим по той причине, что большинство оставляющих ряды армии офицеров вообще невысокого качества, а многие из числившихся даже в запасе были удалены из частей за неспособность, пьянство, карточную игру и вообще неблаговидные поступки. Такие офицеры шли не из желания сложить свою голову за родину, а просто, чтобы вновь как-нибудь устроиться и получать содержание. Я знаю массу таких и утверждаю, что они не выказали никакой доблести и на театре военных действий служили только обузой, или даже приносили вред армии, а своим поступлением на службу похитили массу казенных денег, да еще стоили огромных непроизводительных расходов на свое содержание не только во время войны, но и долго после нее (и сейчас в 1908 году, вероятно, существуют такие дармоеды). Следовало поступать так:
а. Не выдавать подъемных и прогонных денег, служивших главной приманкой, составляя для штаб-офицера около 3.000, а для обер-офицера около 2.000 рублей. Надо было предложить всем экипировываться (конным заводить лошадей) на свой счет и давать только предложение на проезд по железной дороге и суточные деньги на весь путь — примерно на 6 недель. Затем уже можно было разрешить ближайшему начальству таких офицеров, по прослужении последними непременно в строю (а не в штабах или личными адъютантами и ординарцами) некоторого времени и при условии участия в боях, ходатайствовать о выдаче им пособий на снаряжение (конным на лошадей и вьюки), но, конечно, в размере не большем 500—600 рублей. Уверен, что, при соблюдении такой меры, государство сохранило бы в своем казначействе много денег, а армия не получила бы много негодного материала, который шел на войну исключительно из личных выгод и, главным образом, из-за материального расчета, не будучи в состоянии, по своей неспособности к серьезному труду и по своей безнравственности, снискивать себе пропитание в мирное время. Конечно, человек, стремившийся на войну ради выполнения великой заповеди положить душу свою за други свои, даже бедный, нашел бы несколько сот рублей, необходимых для своего снаряжения, среди окружающих его членов общества, при существовавшем в первое время военных действий известном воодушевлении войной последнего. И если бы такой достойный сын отечества принес бы пользу, то правительство могло бы вознаградить его деньгами хотя бы и после войны, а также обеспечить его семейство, если бы он положил свою голову на поле брани, или умер от ран или истощения сил. Давать же, как это делалось в 1904 году, щедрой рукой казенные деньги всяким выгнанным из полков за скандалы, пьянство, неблаговидные поступки и даже преступления, было крайне безнравственно.
б. Никоим образом не следовало назначать добровольцев-офицеров в кавалерию, т. е. в казаки по следующим причинам: на театре военных действий находилось всего 3 полка регулярной кавалерии, а, следовательно, их всегда и с избытком можно было комплектовать офицерами из строя, которым приходилось отказывать, ввиду огромного числа желающих; ими же следовало комплектовать и казачьи части, так как это были всё надежные, испытанные люди, и они такими и показали себя на войне. Между тем, именно среди добровольцев офицеров из запаса и даже из пехоты было наибольшее стремление попасть в казаки по весьма простой причине: бракованный, негодный материал понимал, что в кавалерии была меньшая опасность попасть под действительный огонь (конечно, при личном желании, но, к сожалению, это было на самом деле). Я посмотрел бы, поехали ли бы такие любители сражаться в рядах стрелков под Ляояном, Шахэ-Бенсиху и Мукденом, где офицеры иногда погибали славной смертью до последнего; конечно, всем этим блестящим кавалеристам было несравненно отраднее получать свои награды под фирмами Ренненкампфа, Мищенко и Самсонова. Такие офицеры являлись настоящим бременем для сотен, в которые назначались, требуя лошадь, денщика, вестового и, конечно, на руки всё довольствие лошади; в разведке они пользы не приносили, в бою уклонялись, и всё это совершенно безнаказанно, потому что, по сравнению с пехотной боевой службой, были всегда вне фактического контроля своих начальников.
Ни одной из перечисленных мной мер главный штаб не озаботился. Он, правда, одинаково нелюбезно встречал каждого офицера и старался его не допустить в действующую армию, но зато молодежь обращалась к протекции и получала всё, что искала, т. е. деньги и назначение в казаки. Приведу несколько примеров: в один казачий полк прибыли три таких экземпляра; один прослужил несколько месяцев в драгунском полку нижним чином во время Турецкой войны 1878 года, затем был всё время в отставке и теперь пожаловал в чине хорунжего, имея 50 лет от роду и принеся лишь познания по драматическому искусству и полицейской службе — этому надо было расплатиться с долгами; другой был удален из пехоты за подозрительную игру в карты, а третий, тоже преклонного возраста, даже неизвестно когда и где служил. Все трое были в самом скором времени отправлены в тыл на нестроевую службу. Знаю подъесаула, который даже не доехал до полка, а сперва прилип к одному штабу, потом к другому, не слышал ни одной пули, прикинулся контуженным, эвакуировался и долго разыгрывал героя не только в России, но и во Франции. О сколько таких! За что были брошены на них государством не одна сотня тысяч рублей!
Если мне возразят, что, обставляя так строго и скупо дело поступления в армию волонтеров-офицеров, мы лишились бы, может быть, многих из них, то уверенно повторяю, что мы могли комплектовать казаков из строя регулярной кавалерии, а, отказав в приеме выше обрисованным типам, только избавили бы армию от негодного элемента. Тот, кто действительно хотел сражаться, сумел бы попасть на войну и не на казенные деньги.
Мне пришлось остановиться в Москве, и я был там как раз в то время, когда отправившийся из С.‑Петербурга командующий русской Маньчжурской армией принимал напутствие первопрестольной столицы, в ответ на которое он изрек исторические слова: терпение и терпение. Откровенно сказать, в то время я не обратил на них никакого внимания, и вот почему: война есть такое серьезное и страшное дело, которое несравненно более, чем какое-либо иное историческое событие, зависит от слишком разнообразного и бесчисленного количества элементов, а потому предсказать заранее исход борьбы между двумя могущественными державами слишком трудно, если не невозможно. Конечно, когда идет речь о состязаниях несоизмеримых по своим силам величин, напр. Турции с Грецией, Англии с Трансваалем, Европы с Китаем, то вряд ли можно сомневаться в торжестве сильнейшего над более слабым, но ко времени открытия военных действий на берегах Тихого океана, в начале 1904 года, несмотря на кажущуюся колоссальную мощь России, всякий здравомыслящий человек понимал, что именно на своей дальневосточной окраине она была слишком уязвима, благодаря пространству и времени, потребным для сосредоточения ее сил и средств, а маленькая Япония, равная, однако, по количеству народонаселения Германии, вероятно, набралась сил, если дерзнула посягнуть на честь и достоинство европейского колосса. Следовательно, в данном случае, никакие речи, фразы и слова, в смысле предсказания результатов войны и даже ее хода, исходившие хотя бы и из уст главного руководителя нашей вооруженной силы, призванного отстаивать честь и достоинство России в Маньчжурии, не могли иметь никакого значения. При той неподготовленности к войне на Дальнем Востоке и полном ее нежелании России, при той, к сожалению, для нее полной неожиданности, какая оказалась на самом деле, разве можно было что-нибудь предвидеть в начале марта 1904 года?
Конечно, такая обстановка (туманная) никоим образом не должна была казаться русским людям безнадежной, ибо наш славный исторический опыт говорил, что наше отечество не раз испытывало тягчайшие бедствия, но всегда выходило из них торжествуя и побеждая. Если даже считать, что в минувшем столетии обе наши последние войны: 1854—55 г.г. и 1877—78 г.г. были неудачны (последняя только политически, потому что стратегически мы победили, сокрушив армию врага и открыв себе дорогу в Константинополь), то разве затем мы не считали себя в состоянии меряться силами с целой коалицией первоклассных европейских держав один на один, потому что наш союз с Францией был заключен только в самом конце столетия. Наконец, разве мы, русские люди, не должны были иметь уверенность в своих силах, в своих мужестве и стойкости, проявленных нами бесчисленное число раз во всех наших войнах. Повторяю, обстановка не могла казаться нам безнадежной.
Однако, Куропаткин решился что-то сказать, или предсказать, и тогда слова его, принятые как нечто логическое и скромное, были комментируемы в благоприятном для него смысле, а именно: их считали логическими, потому что наш вождь, казалось, заранее взвешивал трудность обстановки и указывал, что не гонится за быстрым успехом, что враг серьезен, а мы еще не готовы; скромными, потому что человек не хвалился идучи на рать, а даже заранее намекал на возможность своих неудач. Скажу однако смело, что такое благоприятное для Куропаткина толкование его слов «терпение и терпение» существовало только потому, что тогда еще никто не думал о возможности неблагополучного исхода кампании, а вообще к серьезному и страшному делу войны относились слишком легко и несерьезно. А если бы этого не было, то каждый из нас мог из этих трех роковых слов Куропаткина увидеть только одно, а именно: что Россия вверяла свою вооруженную силу человеку совершенно неспособному побеждать. Действительно, как мог полководец, еще ехавший к своим войскам, оповестить всему миру, что прежде всего следует ожидать услышать о неудачах этих войск. Если бы возможность таких неудач и сознавалась бы самим полководцем, то он должен был держать это про себя, потому что, во-первых, этих неудач еще не было, и, следовательно, они могли и не быть, а во-вторых объявлять о них устами наивысшего на театре военных действий начальника и авторитета значило разрешить возможность неудач — поражений, их узаконить. Роковые слова немедленно, еще до вступления Куропаткина в командование армией, сделались ее достоянием; они были первым воззванием вождя к бойцам, а между тем вот что они им сказали: «сейчас наш враг слишком силен и грозен, а мы слишком слабы и тягаться с ним не можем; со временем, когда мы соберемся с силами, то начнем действовать, но для этого нужно время и время; поэтому пока можно щадить себя и свои силы в надежде на будущее, когда подойдут другие и нас выручат.» И это сказал полководец, опытный воин, бывавший во многих сражениях, ученик и сподвижник Скобелева! Но ведь таким воззванием Куропаткин сразу посеял среди своих войск зерно разврата! Любое сражение, даже самая ничтожная стычка, требуют от бойцов упорства, стремления не уходить из боя и победить во что бы то ни стало, — это есть стимул доблести и мужества; но в то же время в любом человеческом организме живет чувство самосохранения, стремление избавиться от тягости боя, а потому официально высказанный намек на то, что сперва можно будет сдавать, и только впоследствии — позднее выполнять, конечно, способствовал торжеству подлости человеческой природы над ее доблестью. От Тюренчена до Ляояна в Маньчжурской армии повторяли только: заманивай и хо-ла-ла (по-китайски «иди назад»). Какой жалкий пример полководца, сумевшего развратить свою армию, не доехав до нее на 10.000 верст!
Поэтому, думается мне, в Москве говорил не полководец, шедший сражаться во имя интересов родины — государства, а человек, на долю которого случайно выпала частная задача, причем выполнение последней заключалось в том, чтобы удовлетворить свои личные расчеты и интересы, хотя бы приобретением славы, почестей и популярности; а тогда, естественно, из чувства личного самосохранения, ради желания обеспечить себе путь отступления на случай всегда возможных неудач, и был сделан заблаговременно намек на эту возможность.
3 марта, в Москве, я сел в скорый поезд и вплоть до самого Иркутска ехал на войну с такими же удобствами, как ездил в Париж в норд-экспрессе. В одном вагоне со мной поместился один генерал-лейтенант генерального штаба, назначенный в распоряжение наместника. Должен остановиться на этой личности, так как он сам и вся его служба представляют рельефнейшую картину безответственной и бесполезной, но безумно оплачиваемой, службы многих офицеров генерального штаба. Он считался специалистом по железнодорожному делу и долго служил в главном штабе, в отделе по передвижению войск и военных грузов, во времена министерства Ванновского; он готовился стать во главе отдела, но новый военный министр Куропаткин назначил на это место своего клиента из Закаспийской области. Обойдя таким образом генерала прямым и естественным назначением, его, конечно, отлично устроили в смысле положения и содержания. И вот при главном штабе явился генерал для поручений по стратегии проведения и эксплуатации нашей железнодорожной сети; ежегодно он получал командировки и странствовал по нашим отдаленным окраинам, представляя свои о них отчеты и соображения, получая за это конечно огромные суточные и прогонные. В китайскую войну он также устроился на Д. Восток, где занимался, кажется, эвакуацией наших войск; немудрено, что и сейчас он уже стремился в распоряжение наместника. Генерал весьма откровенно (ему и в голову не приходил служебный разврат его командировки) объяснил мне, что надеется быть назначенным начальником железнодорожного отдела полевого штаба наместника, а в таком случае имеет получить столько-то тысяч содержания и дотребовать столько-то тысяч прогон. Каждому, даже не военному, а тем более офицеру генерального штаба, было ясно, что, если наша действующая армия базировалась на единственную нашу железнодорожную линию в Маньчжурии, т. е. В. Китайскую дорогу, и при армии был начальник военных сообщений, то уже его функций было вполне достаточно для надзора в военном отношении за деятельностью дороги; для Забайкальской и Уссурийской железных дорог, пролегавших вдали от непосредственного тыла армии, конечно, за глаза было деятельности заведующих передвижением войск в Иркутске и Хабаровске. Но генералу ведь было нужно: быть на войне, иметь соответствующее его рангу положение и в особенности обогатиться казенными деньгами. Ясно, что он страстно желал получить такое место. По-видимому, однако, он еще не знал как себя держать. В глубине души он не мог не сознавать, что путешествие его на войну по крайней мере бесполезно; кроме того он не был уверен в своем назначении на названную должность при наместнике[3]; поэтому разыгрывать роль высокопоставленного начальника было еще рано; но, привыкнув вообще считать себя начальником на железных дорогах и предвкушая вероятное назначение, он иногда всё-таки проявлял свое значение и власть, осматривая следовавшие эшелоны войск, продовольственные пункты и т. п. Конечно он находил всё в полном порядке; главное же занятие генерала состояло в том, чтобы отослать с дороги 150 открыток, потому что его провожало в Петербурге ровно 150 человек знакомых. Подъезжая к Иркутску, генерал начал более входить в роль особы и послал приказание полковнику генерального штаба, заведовавшему передвижением войск, о предоставлении ему в дальнейшем пути отдельного вагона с особым фонарем (стеклянная веранда), из которого, говорил мне генерал, так удобно любоваться видами Забайкальской дороги. Увы, полковник не только не исполнил приказания, но даже не потрудился выехать навстречу, и генерал был вынужден сам ехать в его управление, находившееся далеко от вокзала, на другом берегу реки. Сколько, наверное, было хлопот и этому управлению и управлению дороги, а также телеграфу, по доставлению и отправлению тысячей распоряжений и донесений военной командной власти. На мой естественный вопрос, как может устраиваться в столь горячее время военный агент, состоящий при дороге, в нескольких верстах от вокзала, генерал убежденно ответил мне: «Конечно ему так удобнее в смысле своей квартиры».
От самой Москвы мы всё время обгоняли воинские поезда со стрелками, экстренно высланными из европейской России на формирование третьих батальонов стрелковых сибирских полков; это был отборный народ, ехавший весело, с большим воодушевлением. Я встретил также много — слишком много — санитарных поездов и отрядов Красного Креста; все они могли бы приехать значительно позднее, и боевой элемент был нужнее; правда их потом задерживали по всей линии.
Один раз ночью в наш поезд ворвались три пьяных офицера, отставших от своих эшелонов, причем один из них был даже ротным командиром (!!). Озеро Байкал мы переехали при чудной погоде. По льду тянулись колонны укомплектования стрелков, и, о удивление, за ними ехали подводы с громоздкими сундуками солдатских вещей (точно шли не воевать, а устраиваться на квартирах). К чему тащили с собой этот ненужный скарб, загружая им сперва вагоны, а потом платформы станций, совершенно не понимаю. За Байкалом мы ехали уже гораздо тише, со скоростью воинских поездов, вне всякого расписания вследствие забитости станций. Генерал считал, что наш вагон предоставлен в его распоряжение и держал себя хозяином, но на него не обращали никакого внимания, а набравшиеся в вагон офицеры держали себя довольно неприлично и в особенности грязно, так что делалось противно входить в уборные; должно быть они считали, что надо было, в виде подготовки к военным действиям, держать себя понахальнее и погрязнее. Однако воодушевления они выказывали немного. Один — из запаса, сделавший уже китайский поход и носивший анненский темляк, говорил, что устроится в качестве знающего иностранные языки в каком-нибудь тыловом штабе, а другой выражал сомнение в возможности разыскать свой полк и также просил устроить его в тылу.
Примечания править
- ↑ Насколько наше общество вообще не было осведомлено о положении дел на Дальнем Востоке, указывает распространенное мнение о В.-Китайской железной дороге, как о предприятии совершенно бездоходном в его будущем и настоящем (конечно я говорю о жел. дороге в том виде, в каком она была до войны). А между тем весьма осторожный расчет Управления дороги показывает, что если в первый год ближайшего десятилетия эксплуатации дороги ожидался дефицит около семи миллионов рублей, то к концу десятилетия дорога должна была давать чистого дохода около девятнадцати миллионов рублей. Но, кроме коммерческих выгод, дорога давала нам значительное политическое и стратегическое преобладание на Дальнем Востоке вообще и еще способствовала заселению и обогащению коренных русских земель, т. е. всей Приморской области.
- ↑ Конечно Япония была усмирена при помощи и согласии всей Европы, но, говоря откровенно, разве мы не приписывали этого подвига себе. До войны, а пожалуй и до Мукдена, мы всё еще думали, что можем руководить политикой всего мира, показывая наш чудовищный восьмимиллионный кулак.
- ↑ Еще до войны был возбужден грандиозный проект представительства наместничества при железных дорогах района наместничества, не получивший к счастью своего осуществления. Тем не менее железнодорожный отдел при наместнике был уже сформирован, и начальником его назначен инженер-полковник (небывалый случай — не офицер генерального штаба), а потому генерал, нацеливаясь на это место, справедливо опасался, что ему его не уступят.
