Г. Страхову показалось, что онъ недостаточно еще эксплуатировалъ метафору Руссо; въ этой главѣ онъ снова къ ней возвращается, о чемъ свидѣтельствуетъ и типографскій терминъ, красующійся въ заголовкѣ.
Но да не подумаетъ читатель, что здѣсь идетъ рѣчь о всѣмъ намъ знакомомъ стереотипѣ, т.-е. металлической доскѣ. Нѣтъ, стереотипъ г. Страхова — это живое лицо, это — господинъ стереотипъ, ремесломъ, повидимому, паяльщикъ, а его непроизводительное занятіе заключается въ томъ, чтобы портить типографскій шрифтъ, спаивая Гуттенберговы подвижныя буквы, по нѣскольку, въ слова или цѣлыя строки. Для чего понадобилась г. Страхову эта аллегорическая личность, которую прогнали бы изъ всякой типографіи, — такъ для меня и осталось непонятнымъ. Вѣдь, съ г. Страховымъ всякій читатель уже согласился, что изъ типографскаго шрифта, какъ его ни перетряхивай, наудачу не сложится книжка толстаго журнала, — согласился вполнѣ, безусловно, безповоротно, для чего же понадобилось ему возвращаться къ этой аллегоріи, еще усложненной присутствіемъ какого-то фантастическаго паяльщика? Вѣдь, противъ этой аллегоріи можно возразить только то, что она къ дѣлу не идетъ. Толстая книжка журнала не можетъ сложиться наудачу, потому что она должна соотвѣтствовать тому, что уже ранѣе существовало въ рукописи или вообще въ мысляхъ человѣка, потому что составляющія ее буквы расположены въ извѣстномъ, связанномъ общимъ смысломъ порядкѣ. Чудовищная невѣроятность заключается именно въ томъ предположеніи, что случайно разсыпающіяся и перетряхиваемыя буквы расположатся въ послѣдовательности, заранѣе опредѣленной законами человѣческой мысли, а не въ какой бы то ни было. Вотъ если бы г. Страховъ и ему подобные философы нашли оригиналъ, по которому набиралась книга природы, тогда ихъ типографскія метафоры получили бы опредѣленный смыслъ. Но именно эти-то метафизическія представленія о «планѣ творенія», о «профетическихъ типахъ» и пр., которыми изобиловала наука до Дарвина, исключилъ онъ изъ круга своихъ соображеній, и въ этомъ его главная заслуга. Дарвинизмъ отрицаетъ въ строеніи организмовъ заранѣе опредѣленную идею или планъ, слѣдовательно, и сравненіе съ наборомъ, связанныхъ извѣстнымъ смысломъ, словъ, предложеній и страницъ сюда не идетъ; для выбора же между двумя словами: «полезно» или «вредно» — и механизма отбора вполнѣ достаточно. Такимъ образомъ, мы разъ навсегда развязываемся съ этою типографскою аллегоріей и, признаюсь, по прочтеніи этихъ двухъ главъ г. Страхова, мнѣ только стало жаль бѣднаго Руссо. Ну, зачѣмъ я его подвелъ; зачѣмъ его дѣйствительно краснорѣчивая, убѣжденная рѣчь останется въ понятіи многихъ читателей неразлучною съ воспоминаніемъ о комической фигурѣ этого господина стереотипа?
Впрочемъ, спѣшу оговориться; можетъ быть, я не совсѣмъ правъ; этотъ стереотипъ, можетъ быть, и не комическая, пожалуй, даже, наоборотъ, очень трагическая личность: это — нѣчто вродѣ анти-Гуттенберга. Г. Страховъ, какъ извѣстно, не вполнѣ одобряетъ изобрѣтеніе Гуттенберга. Въ статьѣ Полное опроверженіе дарвинизма меня поразило одно мѣсто, гдѣ онъ съ озлобленіемъ говоритъ, что, благодаря этому изобрѣтенію, по свѣту гуляютъ такія возмутительныя заблужденія, какъ дарвинизмъ. Въ простотѣ душевной я думалъ, что, вѣдь, благодаря этому же изобрѣтенію, распространялись и здравыя идеи г. Страхова. Теперь я понимаю, что въ воображеніи г. Страхова, вѣроятно, уже тогда мелькалъ неясный образъ стереотипа, при помощи котораго можно было бы окончательно обезвредить это обоюдоострое изобрѣтеніе Гуттенберга. Въ самомъ дѣлѣ, стоитъ только еще, въ послѣдній разъ, воспользоваться этими коварными подвижными буквами, набрать изъ всего наличнаго на свѣтѣ шрифта однѣ только хорошія книги (творенія Данилевскаго, г. Страхова и др.), а затѣмъ пригласить господина стереотипа, чтобъ онъ разъ на всегда запаялъ человѣческую мысль въ опредѣленныя, на вѣки нерушимыя формы и тѣмъ спасъ ее отъ поврежденія.