ховымъ всякій читатель уже согласился, что изъ типографскаго шрифта, какъ его ни перетряхивай, наудачу не сложится книжка толстаго журнала, — согласился вполнѣ, безусловно, безповоротно, для чего же понадобилось ему возвращаться къ этой аллегоріи, еще усложненной присутствіемъ какого-то фантастическаго паяльщика? Вѣдь, противъ этой аллегоріи можно возразить только то, что она къ дѣлу не идетъ. Толстая книжка журнала не можетъ сложиться наудачу, потому что она должна соотвѣтствовать тому, что уже ранѣе существовало въ рукописи или вообще въ мысляхъ человѣка, потому что составляющія ее буквы расположены въ извѣстномъ, связанномъ общимъ смысломъ порядкѣ. Чудовищная невѣроятность заключается именно въ томъ предположеніи, что случайно разсыпающіяся и перетряхиваемыя буквы расположатся въ послѣдовательности, заранѣе опредѣленной законами человѣческой мысли, а не въ какой бы то ни было. Вотъ если бы г. Страховъ и ему подобные философы нашли оригиналъ, по которому набиралась книга природы, тогда ихъ типографскія метафоры получили бы опредѣленный смыслъ. Но именно эти-то метафизическія представленія о «планѣ творенія», о «профетическихъ типахъ» и пр., которыми изобиловала наука до Дарвина, исключилъ онъ изъ круга своихъ соображеній, и въ этомъ его главная заслуга. Дарвинизмъ отрицаетъ въ строеніи организмовъ заранѣе опредѣленную идею или планъ, слѣдовательно, и сравненіе съ наборомъ, связанныхъ извѣстнымъ смысломъ, словъ, предложеній и страницъ сюда не идетъ; для выбора же между двумя словами: «полезно» или «вредно» — и механизма отбора вполнѣ достаточно. Такимъ образомъ, мы разъ навсегда развязываемся съ этою типографскою аллегоріей и, признаюсь, по прочтеніи этихъ двухъ главъ г. Страхова, мнѣ только стало жаль бѣднаго Руссо. Ну, зачѣмъ я его подвелъ; зачѣмъ его дѣйствительно краснорѣчивая, убѣжденная рѣчь останется въ понятіи многихъ читателей неразлучною съ воспоминаніемъ о комической фигурѣ этого господина стереотипа?
Впрочемъ, спѣшу оговориться; можетъ быть, я не совсѣмъ правъ; этотъ стереотипъ, можетъ быть, и не комическая, пожалуй, даже, наоборотъ, очень трагическая личность: это — нѣчто вродѣ анти-Гуттенберга. Г. Страховъ, какъ извѣстно, не вполнѣ одобряетъ изобрѣтеніе Гуттенберга. Въ статьѣ Полное опроверженіе дарвинизма меня поразило одно мѣсто, гдѣ онъ съ озлобленіемъ говоритъ, что, благодаря этому изобрѣтенію, по свѣту гуляютъ такія возмутительныя заблужденія, какъ дарвинизмъ. Въ простотѣ душевной я думалъ, что, вѣдь, благодаря этому же изобрѣтенію, распространялись и здравыя идеи г. Страхова. Теперь я понимаю, что въ воображеніи г. Страхова, вѣроятно, уже тогда мелькалъ неясный образъ стереотипа, при помощи котораго можно было бы окончательно обезвредить это обоюдоострое изобрѣтеніе Гуттенберга. Въ самомъ дѣлѣ, стоитъ только еще, въ послѣдній разъ, воспользоваться этими коварными подвижными буквами, набрать изъ всего наличнаго на свѣтѣ шрифта однѣ только хорошія книги (творенія Данилевскаго, г. Страхова и др.), а затѣмъ пригла-
ховым всякий читатель уже согласился, что из типографского шрифта, как его ни перетряхивай, наудачу не сложится книжка толстого журнала, — согласился вполне, безусловно, бесповоротно, для чего же понадобилось ему возвращаться к этой аллегории, еще усложненной присутствием какого-то фантастического паяльщика? Ведь, против этой аллегории можно возразить только то, что она к делу не идет. Толстая книжка журнала не может сложиться наудачу, потому что она должна соответствовать тому, что уже ранее существовало в рукописи или вообще в мыслях человека, потому что составляющие ее буквы расположены в известном, связанном общим смыслом порядке. Чудовищная невероятность заключается именно в том предположении, что случайно рассыпающиеся и перетряхиваемые буквы расположатся в последовательности, заранее определенной законами человеческой мысли, а не в какой бы то ни было. Вот если бы г. Страхов и ему подобные философы нашли оригинал, по которому набиралась книга природы, тогда их типографские метафоры получили бы определенный смысл. Но именно эти-то метафизические представления о «плане творения», о «профетических типах» и пр., которыми изобиловала наука до Дарвина, исключил он из круга своих соображений, и в этом его главная заслуга. Дарвинизм отрицает в строении организмов заранее определенную идею или план, следовательно, и сравнение с набором, связанных известным смыслом, слов, предложений и страниц сюда не идет; для выбора же между двумя словами: «полезно» или «вредно» — и механизма отбора вполне достаточно. Таким образом, мы раз навсегда развязываемся с этою типографскою аллегорией и, признаюсь, по прочтении этих двух глав г. Страхова, мне только стало жаль бедного Руссо. Ну, зачем я его подвел; зачем его действительно красноречивая, убежденная речь останется в понятии многих читателей неразлучною с воспоминанием о комической фигуре этого господина стереотипа?
Впрочем, спешу оговориться; может быть, я не совсем прав; этот стереотип, может быть, и не комическая, пожалуй, даже, наоборот, очень трагическая личность: это — нечто вроде анти-Гуттенберга. Г. Страхов, как известно, не вполне одобряет изобретение Гуттенберга. В статье Полное опровержение дарвинизма меня поразило одно место, где он с озлоблением говорит, что, благодаря этому изобретению, по свету гуляют такие возмутительные заблуждения, как дарвинизм. В простоте душевной я думал, что, ведь, благодаря этому же изобретению, распространялись и здравые идеи г. Страхова. Теперь я понимаю, что в воображении г. Страхова, вероятно, уже тогда мелькал неясный образ стереотипа, при помощи которого можно было бы окончательно обезвредить это обоюдоострое изобретение Гуттенберга. В самом деле, стоит только еще, в последний раз, воспользоваться этими коварными подвижными буквами, набрать из всего наличного на свете шрифта одни только хорошие книги (творения Данилевского, г. Страхова и др.), а затем пригла-
