Г. Страхову показалось, что он недостаточно ещё эксплуатировал метафору Руссо; в этой главе он снова к ней возвращается, о чём свидетельствует и типографский термин, красующийся в заголовке.
Но да не подумает читатель, что здесь идёт речь о всем нам знакомом стереотипе, т. е. металлической доске. Нет, стереотип г. Страхова — это живое лицо, это — господин стереотип, ремеслом, по-видимому, паяльщик, а его непроизводительное занятие заключается в том, чтобы портить типографский шрифт, спаивая Гуттенберговы подвижные буквы, по нескольку, в слова или целые строки. Для чего понадобилась г. Страхову эта аллегорическая личность, которую прогнали бы из всякой типографии, — так для меня и осталось непонятным. Ведь, с г. Страховым всякий читатель уже согласился, что из типографского шрифта, как его ни перетряхивай, наудачу не сложится книжка толстого журнала, — согласился вполне, безусловно, бесповоротно, для чего же понадобилось ему возвращаться к этой аллегории, ещё усложнённой присутствием какого-то фантастического паяльщика? Ведь, против этой аллегории можно возразить только то, что она к делу не идёт. Толстая книжка журнала не может сложиться наудачу, потому что она должна соответствовать тому, что уже ранее существовало в рукописи или вообще в мыслях человека, потому что составляющие её буквы расположены в известном, связанном общим смыслом порядке. Чудовищная невероятность заключается именно в том предположении, что случайно рассыпающиеся и перетряхиваемые буквы расположатся в последовательности, заранее определённой законами человеческой мысли, а не в какой бы то ни было. Вот если бы г. Страхов и ему подобные философы нашли оригинал, по которому набиралась книга природы, тогда их типографские метафоры получили бы определённый смысл. Но именно эти-то метафизические представления о «плане творения», о «профетических типах» и пр., которыми изобиловала наука до Дарвина, исключил он из круга своих соображений, и в этом его главная заслуга. Дарвинизм отрицает в строении организмов заранее определённую идею или план, следовательно, и сравнение с набором, связанных известным смыслом, слов, предложений и страниц сюда не идёт; для выбора же между двумя словами: «полезно» или «вредно» — и механизма отбора вполне достаточно. Таким образом, мы раз навсегда развязываемся с этою типографскою аллегорией и, признаюсь, по прочтении этих двух глав г. Страхова, мне только стало жаль бедного Руссо. Ну, зачем я его подвёл; зачем его действительно красноречивая, убеждённая речь останется в понятии многих читателей неразлучною с воспоминанием о комической фигуре этого господина стереотипа?
Впрочем, спешу оговориться; может быть, я не совсем прав; этот стереотип, может быть, и не комическая, пожалуй, даже, наоборот, очень трагическая личность: это — нечто вроде анти-Гуттенберга. Г. Страхов, как известно, не вполне одобряет изобретение Гуттенберга. В статье Полное опровержение дарвинизма меня поразило одно место, где он с озлоблением говорит, что, благодаря этому изобретению, по свету гуляют такие возмутительные заблуждения, как дарвинизм. В простоте душевной я думал, что, ведь, благодаря этому же изобретению, распространялись и здравые идеи г. Страхова. Теперь я понимаю, что в воображении г. Страхова, вероятно, уже тогда мелькал неясный образ стереотипа, при помощи которого можно было бы окончательно обезвредить это обоюдоострое изобретение Гуттенберга. В самом деле, стоит только ещё, в последний раз, воспользоваться этими коварными подвижными буквами, набрать из всего наличного на свете шрифта одни только хорошие книги (творения Данилевского, г. Страхова и др.), а затем пригласить господина стереотипа, чтоб он раз на всегда запаял человеческую мысль в определённые, на веки нерушимые формы и тем спас её от повреждения.