But when men set themselves to cultivate skill in disputation, irrespective of the matter debated, — when men regard the matter discussed, not as a serious issue, but as a thesis upon which to practise their powers of controversy, — they learn to pursue, not truth, but victory; and theier criterion of excellence having been thus perverted, they presently prefer ingenious fallacy to solid reasoning, and the applause of bystanders to the consciousness of honest effort.
(См. слово Sophists въ Encyclopaedia Britanica, vol. XXII, p. 265).
Воистину, „логика мститъ за себя жестоко“[2]).
Въ 1885 году, какъ извѣстно, появилась, книга В. Данилевскаго Дарвинизмъ, въ которой авторъ ея вознамѣрился опровергнуть это ученіе, въ цѣломъ и въ частностяхъ. Ученыхъ эта книга, конечно, не могла интересовать, такъ какъ бѣглаго знакомства съ ней было достаточно для ея оцѣнки. Это былъ сборъ давно извѣстныхъ и въ свое время устраненныхъ возраженій, выраженныхъ въ преувеличенной, гиперболической формѣ, снабженныхъ ненужными, длинными отступленіями, разсчитанными на то, чтобы произвести на неопытнаго человѣка впечатлѣніе научной вѣскости, въ довершеніе, изложенныхъ хлесткимъ, самонадѣяннымъ тономъ, замѣняющимъ для иного читателя логическую аргументацію. Для ученыхъ, повторяю, трудъ Данилевскаго такъ и остался comme non avenu. Но не ученыхъ, способныхъ критически отнестись къ дѣлу, имѣла въ виду эта книга. Дарвинизмъ, — худо ли это, или хорошо, — безплодно разбирать, такъ какъ мы стоимъ передъ фактомъ, съ которымъ, приходится считаться, — дарвинизмъ давно сталъ достояніемъ не однихъ спеціалистовъ-ученыхъ, а и вообще образованныхъ, мыслящихъ людей. Озадачить читателей этой категоріи хитросплетенными софизмами, потопленными въ массѣ научныхъ частностей, въ разсчетѣ на его очевидную безпомощность разобраться въ этомъ хаосѣ, — вотъ въ чемъ былъ очевидный умыселъ при изданіи этой неумѣренно-толстой книги. Къ числу такихъ почти безпомощныхъ читателей могла быть отнесена и значительная доля учащихся. Составить себѣ мнѣніе по одному изъ важнѣйшихъ вопросовъ современной науки для нихъ, конечно, весьма существенно. Но прочесть тысячу страницъ — трудъ не маловажный; прочесть же ихъ основательно, съ карандашомъ въ рукахъ, дѣлая критическія замѣтки, сопоставляя противорѣчія, провѣряя ссылки, — трудъ рѣшительно непосильный, при многочисленности другихъ, болѣе полезныхъ занятій. Что же оставалось имъ дѣлать: ограничиться заключительными главами съ ихъ: доказалъ, опровергъ, окончательно доказалъ, окончательно опровергъ, т.-е. повѣрить на слово автору или такъ же слѣпо повѣрить отрицательному отзыву другаго «вѣрнаго человѣка»?
Нуженъ извѣстный навыкъ къ подобнаго рода трудамъ, для того, чтобы съумѣть вылущить ядро такого сочиненія изъ облекающей его толстой шелухи, для того, чтобы отпрепарировать голый скелетъ всей аргументаціи и показать, на какихъ жалкихъ двухъ-трехъ софизмахъ выведена главная логическая постройка. Этотъ нелегкій, неблагодарный, но, я твердо убѣжденъ, полезный трудъ я старался выполнить по мѣрѣ того досуга, который могъ удѣлить на это дѣло отъ болѣе серьезныхъ своихъ занятій. Въ моей статьѣ: Опровергнутъ ли дарвинизмъ? желающій найдетъ нить, при помощи которой не запутается въ лабиринтѣ книги Данилевскаго, получитъ возможность провѣрить справедливость моего приговора о ней, не руководясь инымъ авторитетомъ, кромѣ собственнаго здраваго смысла.
Не этого, конечно, ожидали горячіе поклонники Данилевскаго. Сначала, оскорбленные молчаніемъ при выходѣ книги (по правдѣ сказать, единственънымъ пріемомъ, котораго она заслуживала), они начали задирать, инсинуировать, что дарвинисты ее «замалчиваютъ». Понятно было ихъ изумленіе и негодованіе, когда оказалось, что не безсильемъ передъ врагомъ, а только пренебреженіемъ къ нему объяснялось это молчаніе научной критики. А, главное, никакъ не ожидали они возраженія съ той стороны, съ которой оно пришло; думали, станутъ указывать на какіе-нибудь мелкіе промахи, а вдругъ оказалось отсутствіе здравой логики въ основной аргументаціи пресловутой книги. Оставить такъ дѣло было, конечно, невозможно; съ отвѣтомъ выступилъ г. Страховъ, связавшій свое имя съ судьбой этой книги тѣми до комизма преувеличенными похвалами, которыя онъ ей расточалъ.
Какъ всякій человѣкъ, не увѣровавшій въ свою непогрѣшимость принялся я за статью г. Страхова, ожидая найти въ ней какіе-нибудь доводы, которые придется взвѣсить, обсудить, можетъ быть, даже убѣдиться въ сдѣланныхъ мелкихъ промахахъ, поспѣшныхъ сужденіяхъ, недосмотрахъ. Особенно боялся я послѣдняго: когда на 50 страницахъ отвѣчаешь на такую толстую книгу, всегда боишься, что, быть можетъ, упустилъ какой-нибудь доводъ, и это упущеніе можетъ быть сочтено за умышленное уклоненіе отъ его обсужденія. Но, по прочтеніи обѣихъ статей г. Страхова, я испыталъ самое отрадное чувство, сознаніе, что не имѣю повода раскаиваться ни въ одномъ словѣ моей критики. Въ переполненной ничѣмъ не оправдываемыми грубыми личными нападками безконечно длинной статьѣ г. Страхова я не нашелъ ни одного заслуживающаго вниманія, прямаго, опредѣленнаго, не голословнаго возраженія; вся она представляетъ только попытку извернуться, запутавъ, затемнивъ въ глазахъ читателя само по себѣ ясное дѣло.
Слабость аргументаціи г. Страхова показалась мнѣ до того очевидною, что самою достойною местью ему я считалъ простой совѣтъ всѣмъ желавшимъ знать мое о ней мнѣніе, — совѣтъ внимательно прочесть его статью. Отвѣчать я считалъ излишнимъ. Къ этому побуждало меня отвращеніе къ полемикѣ вообще, а особенно къ той, не имѣющей ничего общаго съ научною полемикой разновидности ея, примѣромъ которой служитъ статья г. Страхова. Въ полемикѣ научной требуется доказать или опровергнуть извѣстное положеніе, а для этого необходимо постоянно имѣть въ виду предметъ спора; требуется убѣдить самаго строгаго судью, а не сбить только съ толку безпомощнаго читателя. Въ той же полемикѣ, о которой я говорю, нужно только сохранить видъ, что отдѣлалъ противника. А для этого можно прибѣгать къ такимъ уловкамъ: вмѣсто одного вопроса, искусно подсунуть другой; чтобъ отвлечь въ нужный моментъ вниманіе читателя, наговорить кучу къ дѣлу не относящихся вещей; приписать противнику то, чего онъ не говорилъ; и т. д., — однимъ словомъ, пускать въ ходъ всѣ пріемы искуснаго фокусника, отъ котораго зрители только и требуютъ ловкаго мороченья и, въ случаѣ успѣха, охотно награждаютъ апплодисментами. Если присоединить къ этому беззастѣнчивую рѣзкость тона, то получится полная характеристика этого рода полемики. Почему оно такъ, трудно сказать, но это фактъ, еще за полвѣка тому назадъ подмѣченный Гоголемъ. «Положимъ, — писалъ онъ, — для журналиста необходима рѣзкость тона и нѣкоторая даже дерзость (чего, однако, мы не одобряемъ, хотя намъ извѣстно, что съ подобными качествами журналистъ всегда выигрываетъ въ мнѣніи толпы)». Что эти нравы не измѣнились за полвѣка, свидѣтельствуетъ и самъ г. Страховъ въ предисловіи къ своей Борьбѣ съ Западомъ, объясняющій рѣзкость своего тона «дурною журнальною привычкой».
Сто̀итъ ли, думалось мнѣ, обращать вниманіе на возраженіе такое жалкое по своему внутреннему содержанію, сто̀итъ ли раздражаться этими проявленіями «дурной журнальной привычки», а, можетъ быть, и самому втягиваться въ нее, а, главное, сто̀итъ ли терять золотое время, котораго не хватаетъ и на серьезное дѣло? Эти соображенія, особенно послѣднее, взяли верхъ и я рѣшилъ оставить статью безъ отвѣта. Но нѣкоторые симптомы, на которые обратили мое вниманіе, заставляютъ думать, что мое молчаніе вторично принимается за признаніе себя побѣжденнымъ. Поклонники г. Страхова видятъ въ этомъ его произведеніи перлъ его научно-литературной дѣятельности, полагая, что въ этой статьѣ онъ навѣки похоронилъ дарвинизмъ. Это бы еще ничего, но нашелся ученый, безпристрастно ставящій и мою критику, и возраженіе г. Страхова на одинъ уровень, даже, повидимому, склоняющійся на сторону того, за кѣмъ осталось послѣднее слово[3]. Долѣе молчать невозможно. Дѣлать нечего; вторично, противъ желанія, приходится браться за перо, для того, чтобы охладить преждевременный восторгъ нашихъ антидарвинистовъ, показать всю безнадежность ихъ лилипутскихъ походовъ противъ одного изъ гигантовъ научной мысли девятнадцатаго вѣка и пояснить имъ, въ чемъ заключается разница между строгою логикой и софистическою эристикой.
Для облегченія своей задачи, а еще болѣе для того, чтобы читатели видѣли, что я не оставляю ничего существеннаго въ статьѣ г. Страхова безъ отвѣта, буду придерживаться того же дѣленія, тѣхъ же курьезныхъ заголовковъ, которые придуманы самимъ г. Страховымъ.