рахъ. Особенно боялся я послѣдняго: когда на 50 страницахъ отвѣчаешь на такую толстую книгу, всегда боишься, что, быть можетъ, упустилъ какой-нибудь доводъ, и это упущеніе можетъ быть сочтено за умышленное уклоненіе отъ его обсужденія. Но, по прочтеніи обѣихъ статей г. Страхова, я испыталъ самое отрадное чувство, сознаніе, что не имѣю повода раскаиваться ни въ одномъ словѣ моей критики. Въ переполненной ничѣмъ не оправдываемыми грубыми личными нападками безконечно длинной статьѣ г. Страхова я не нашелъ ни одного заслуживающаго вниманія, прямаго, опредѣленнаго, не голословнаго возраженія; вся она представляетъ только попытку извернуться, запутавъ, затемнивъ въ глазахъ читателя само по себѣ ясное дѣло.
Слабость аргументаціи г. Страхова показалась мнѣ до того очевидною, что самою достойною местью ему я считалъ простой совѣтъ всѣмъ желавшимъ знать мое о ней мнѣніе, — совѣтъ внимательно прочесть его статью. Отвѣчать я считалъ излишнимъ. Къ этому побуждало меня отвращеніе къ полемикѣ вообще, а особенно къ той, не имѣющей ничего общаго съ научною полемикой разновидности ея, примѣромъ которой служитъ статья г. Страхова. Въ полемикѣ научной требуется доказать или опровергнуть извѣстное положеніе, а для этого необходимо постоянно имѣть въ виду предметъ спора; требуется убѣдить самаго строгаго судью, а не сбить только съ толку безпомощнаго читателя. Въ той же полемикѣ, о которой я говорю, нужно только сохранить видъ, что отдѣлалъ противника. А для этого можно прибѣгать къ такимъ уловкамъ: вмѣсто одного вопроса, искусно подсунуть другой; чтобъ отвлечь въ нужный моментъ вниманіе читателя, наговорить кучу къ дѣлу не относящихся вещей; приписать противнику то, чего онъ не говорилъ; и т. д., — однимъ словомъ, пускать въ ходъ всѣ пріемы искуснаго фокусника, отъ котораго зрители только и требуютъ ловкаго мороченья и, въ случаѣ успѣха, охотно награждаютъ апплодисментами. Если присоединить къ этому беззастѣнчивую рѣзкость тона, то получится полная характеристика этого рода полемики. Почему оно такъ, трудно сказать, но это фактъ, еще за полвѣка тому назадъ подмѣченный Гоголемъ. «Положимъ, — писалъ онъ, — для журналиста необходима рѣзкость тона и нѣкоторая даже дерзость (чего, однако, мы не одобряемъ, хотя намъ извѣстно, что съ подобными качествами журналистъ всегда выигрываетъ въ мнѣніи толпы)». Что эти нравы не измѣнились за полвѣка, свидѣтельствуетъ и самъ г. Страховъ въ предисловіи къ своей Борьбѣ съ Западомъ, объясняющій рѣзкость своего тона «дурною журнальною привычкой».
Сто̀итъ ли, думалось мнѣ, обращать вниманіе на возраженіе такое жалкое по своему внутреннему содержанію, сто̀итъ ли раздражаться этими проявленіями «дурной журнальной привычки», а, можетъ быть, и самому втягиваться въ нее, а, главное, сто̀итъ ли терять золотое время, котораго не хватаетъ и на серьезное дѣло? Эти соображенія, особенно послѣднее, взяли верхъ и я рѣшилъ оставить статью безъ отвѣта. Но нѣкоторые
рах. Особенно боялся я последнего: когда на 50 страницах отвечаешь на такую толстую книгу, всегда боишься, что, быть может, упустил какой-нибудь довод, и это упущение может быть сочтено за умышленное уклонение от его обсуждения. Но, по прочтении обеих статей г. Страхова, я испытал самое отрадное чувство, сознание, что не имею повода раскаиваться ни в одном слове моей критики. В переполненной ничем не оправдываемыми грубыми личными нападками бесконечно длинной статье г. Страхова я не нашел ни одного заслуживающего внимания, прямого, определенного, не голословного возражения; вся она представляет только попытку извернуться, запутав, затемнив в глазах читателя само по себе ясное дело.
Слабость аргументации г. Страхова показалась мне до того очевидною, что самою достойною местью ему я считал простой совет всем желавшим знать мое о ней мнение, — совет внимательно прочесть его статью. Отвечать я считал излишним. К этому побуждало меня отвращение к полемике вообще, а особенно к той, не имеющей ничего общего с научною полемикой разновидности её, примером которой служит статья г. Страхова. В полемике научной требуется доказать или опровергнуть известное положение, а для этого необходимо постоянно иметь в виду предмет спора; требуется убедить самого строгого судью, а не сбить только с толку беспомощного читателя. В той же полемике, о которой я говорю, нужно только сохранить вид, что отделал противника. А для этого можно прибегать к таким уловкам: вместо одного вопроса, искусно подсунуть другой; чтоб отвлечь в нужный момент внимание читателя, наговорить кучу к делу не относящихся вещей; приписать противнику то, чего он не говорил; и т. д., — одним словом, пускать в ход все приемы искусного фокусника, от которого зрители только и требуют ловкого мороченья и, в случае успеха, охотно награждают аплодисментами. Если присоединить к этому беззастенчивую резкость тона, то получится полная характеристика этого рода полемики. Почему оно так, трудно сказать, но это факт, еще за полвека тому назад подмеченный Гоголем. «Положим, — писал он, — для журналиста необходима резкость тона и некоторая даже дерзость (чего, однако, мы не одобряем, хотя нам известно, что с подобными качествами журналист всегда выигрывает в мнении толпы)». Что эти нравы не изменились за полвека, свидетельствует и сам г. Страхов в предисловии к своей Борьбе с Западом, объясняющий резкость своего тона «дурною журнальною привычкой».
Стоит ли, думалось мне, обращать внимание на возражение такое жалкое по своему внутреннему содержанию, стоит ли раздражаться этими проявлениями «дурной журнальной привычки», а, может быть, и самому втягиваться в нее, а, главное, стоит ли терять золотое время, которого не хватает и на серьезное дело? Эти соображения, особенно последнее, взяли верх и я решил оставить статью без ответа. Но некоторые
