Единственная дочь состоятельных родителей — Аринушка только год как кончила гимназию в Москве и вот теперь попала в сестры милосердия да так, что все ее подруги ей позавидовали: в санитарный поезд, который отправляли из Москвы прямо в Галицию, на передовые позиции! Аринушка была в восторге — родители сначала не пускали, но потом согласились при условии возвратиться с войны без жениха; женихи, действительно, так и льнули к Аринушке, хотя у нее было обыкновенное московское лицо с мягкими чертами и только фигура прекрасная, рослая, пышущая здоровьем, да вся она была такая жизнерадостная, смеющаяся, всеми любимая и немножко избалованная. Органическая радость жизни била из нее через край, звучала в ее ядренном, брызжущем смехе и это, вероятно, было главною причиной, почему она невольно нравилась всем. Так — смеющаяся, беспричинно-радостная, восторженная она и поехала.
По совести говоря, о войне и о раненых она, отправляясь, думала мало и плохо все это себе представляла: просто — поездка на войну в неизвестность была ее первым выходом в жизнь и радовала ее предвкушением новых, необычных впечатлений. Радовал ее и костюм сестры милосердия, смешил кожаный мужской пиджак, который она должна была надеть поверх простого серого платья.
Да и компания, с которой она отправилась, — остальные сестры и санитары — казалась ей милой, славной и веселой компанией: это всё были московские барышни и дамы и московские же студенты — всё молодежь. Вся дорога от Москвы до Львова казалась ей сплошной увеселительной поездкой, каким-то пикником. В дороге все быстро подружились, болтали без умолку, хохотали, дурачились, пели хоровые песни. Санитары ехали в третьем классе и их кормили, как солдат, щами да кашей, но сестры помещались в первом классе вместе с князем и княгиней, и для них всех готовили такой же хороший обед, к какому Аринушка привыкла и дома, в Москве. Ехать было комфортно и весело. Правда, в Радзивиллах пришлось пересесть в другие, узкоколейные вагоны третьего и четвертого класса, менее удобные, да еще перегружать весь багаж поезда, но Аринушке и это было занятно, а работала она ревностно, неутомимо и с неизменным весельем.
Из Львова их отряд тотчас же отправили на передовые позиции, за ранеными, и Аринушка больше всех радовалась такой интересной поездке.
Поезд вышел ночью, часов в девять, под покровом темноты: еще недавно один из таких санитарных поездов был обстрелян австрийцами с аэроплана, к счастью безрезультатно, и совсем на днях на вокзал той станции, куда они ехали, была сверху брошена бомба, убившая сестру милосердия и повредившая здание. Говорили, что в санитарные поезда довольно часто во время пути стреляют из ружей. Поездка представлялась не совсем безопасной, и поэтому в вагонах не зажигали свечей: все сидели в темноте. Аринушке было жутко и радостно.
Все горели священным огнем поскорее приступить «к делу», отдать без остатка всю свою молодую энергию, все силы, а призрак опасности и необычайность обстановки только взвинчивали нервы и приподнимали настроение. Длинный поезд в сорок вагонов летел с необычайной для него быстротой, совсем не так, как он тащился целую неделю от Москвы до Львова, словно и он нервничал, стремясь использовать каждую минуту.
Часа полтора по выходе из Львова в вагоне, где сидела компания санитаров и сестер, еще горел огарок свечи, слабо освещая молодые, взволнованные нетерпеливым ожиданием лица и плечистые фигуры в высоких сапогах и кожаных куртках, кто-то из студентов, как прежде, попытался было запеть хоровую песню, но, никем не поддержанный, умолк, почувствовав торжественность и какую-то религиозность общего настроения.
Сами того не замечая, все говорили вполголоса с радостно-взволнованным биением сердца, как на Пасху в детстве, перед началом заутрени. Вскоре поезд пошел значительно тише, и велено было погасить огни. Кто-то молча задул огарок, и все едущие очутились в темном вагоне, в молчании не различая друг друга.
Темный поезд без единого огня медленно и почти беззвучно крался куда-то в черной тьме холодной ночи.
Всю ночь ехали так — во тьме и молчании, в холодном, нетопленом вагоне, занятые каждый своими мыслями. Аринушка в конце концов заснула сидя, а когда очнулась, — было уже утро. Поезд стоял. Все санитары и сестры высыпали из вагонов. Вышла и Аринушка. Было серое, осенне-зимнее утро. Холодок покалывал щеки.
Станция была маленькая — последняя, куда могли ходить поезда. Вдали синели отроги Карпатских гор. На станции — русские солдатики в серых шинелях, с серыми лицами, около станции — несколько больших, серых палаток, несколько распряженных и нагруженных чем-то повозок, несколько групп солдат с ружьями грелись около только что разведенного огонька.
От станции куда-то вело широкое шоссе, обсаженное старыми большими деревьями, а вдали, в полуверсте от нее, стоял при дороге табором обоз и там тоже сновали серые шинели.
Вдруг раздался где-то близко глухой и густой грохот, похожий на раскат отдаленного грома, когда надвигается гроза. С другой стороны горизонта, навстречу ему тотчас же покатился такой же густой удар, за ним следом другой, третий, четвертый, и вот заработала где-то на горизонте какая-то невидимая машина, изрыгающая непрерывные громы.
— Началось! — чему-то улыбаясь, сказал проходивший мимо солдат.
Аринушка догадалась, что это — стреляют. Но где же войска? Кругом пустое и, казалось бы, такое мирное, печальное поле.
Вышла из своего вагона княгиня, а за нею и князь — такой старый, с длинными седыми усами, с виду строгий, а на самом деле очень добрый: Аринушка уже знала, что он — добрый, — что с ним можно кокетничать и вертеть им, как ей угодно.
Княгиня была молодая, востроносенькая, в черном костюме сестры милосердия и такая простая — простая, совсем и на княгиню не похожа. Она почему-то напоминала Аринушке княгинь из «Войны и мира» или из «Русских женщин» Некрасова: такая простенькая, обыкновенная наружность и обращение со всеми одинаковое, а между тем ведь — это княгиня и то, что она, княгиня эта, не осталась в Петрограде, а находится здесь, на войне, под выстрелами, вместе с нею, с Аринушкой, казалось ей трогательным и красивым. Аринушка очень полюбила княгиню.
К станции откуда-то подъехал на дрезине молодой офицер и, сидя в ней, разговаривал с княгиней.
Зависть шевельнулась в сердце Аринушки: с тех пор, как она уехала на войну, Аринушка не переставала мечтать о романтической встрече с офицером, с настоящим героем войны, совершающим подвиги, непременно с офицером, и только с офицером, всех остальных мужчин ниже офицера или прапорщика она давно уже перестала считать мужчинами и совершенно не интересовалась ими. Студенты-санитары, славные парни, почти все красивые, уже не нравились ей, так как они были только санитары. Но за офицером она пошла бы под самый огонь, вместе с ним совершала бы чудеса храбрости, а затем, когда его ранят, ухаживала бы за ним. О своем обещании родителям возвратиться без офицера она позабыла.
Аринушка подбежала к офицеру.
— Уверяю вас, княгиня, — говорил он, — что это далеко небезопасно: вы можете оттуда совсем не возвратиться, предупреждаю вас!
— Я хочу! — спокойно возразила княгиня.
Офицер пожал плечами. По его обветренному красивому лицу с запущенной небольшой бородой мелькнула смущенная улыбка.
— Хорошо, поедем, хотя бы для того, чтобы отбить у вас охоту к этому навсегда!..
— Куда? куда вы едете, княгиня? — закричала Аринушка.
— На позиции! — отвечала княгиня, — хотите со мной?
— Княгинюшка, дорогая, золотая, серебряная, да конечно же!.. возьмите же и меня, я на колени встану перед вами. Господи!.. — заволновалась Аринушка.
Офицер с невольной нежностью посмотрел на девушку, потом отвел усталые красивые глаза в сторону.
— Место есть! — пробормотал он, нахмурившись.
— Ну, если ехать, так сейчас же, — решительно сказала княгиня, — через час начнут подвозить раненых, а к тому времени нам надо возвратиться!
Аринушка кинулась в дрезину раньше княгини. Место было как раз для двух. Они обе сели рядом, офицер двинул рычаг и дрезина быстро понеслась вперед, только черные косынки княгини и Аринушки затрепались под ветром.
Аринушка оглянулась: около паровоза стоял князь в своем синем кавалерийском мундире и алой фуражке, с белыми развевавшимися по ветру громадными усами, похожий на оперного Гудала; он размахивал руками и, должно быть, что-то кричал. Но ветер свистел в ушах, дрезина гремела, разбегаясь все быстрее и быстрее.
Аринушка радостно засмеялась над смешным испугом князя и стала смотреть в спину офицера, сидевшего впереди. Спина была широкая, надежная, и Аринушка чувствовала себя совершенно спокойно за этой спиной. Дрезина мчалась так бешенно, что дух захватывало и сердце замирало. Было жутко и смешно и радостно. На горизонте все слышнее и гуще бухали пушечные выстрелы.
А вот наконец и окопы виднеются.
Немножко не доезжая до них, офицер остановил дрезину.
— Дальше ехать нельзя! — сказал он, оборачиваясь и вылезая из дрезины, — можно только походить немножко по полю, да и то, если с наблюдательного пункта заметят нас, — плохо будет!
Княгиня и Аринушка слезли с дрезины и вслед за офицером спустились с железнодорожной насыпи.
Офицер стал объяснять.
— Видите вышку? это — наш наблюдательный пункт. А вот посмотрите в мой бинокль, — офицер вынул из футляра бинокль, — и увидите австрийский наблюдательный пункт… позвольте, я сначала сам отыщу его, а потом вам покажу.
Офицер поднес бинокль к глазам.
— Ах, черт возьми! — вскричал он, — оттуда тоже смотрят в бинокль! вот посмотрите!
Он передал бинокль княгине и показал направление, в котором надо было смотреть.
— Видите вышку?
— Вижу! — отвечала княгиня, — действительно, оттуда тоже как будто на нас смотрят! — Она передала бинокль нетерпеливо тянувшейся к нему Аринушке.
Аринушка приросла к биноклю.
— Ай! — вскрикнула девушка, — смотрит! на меня смотрит!
— Если нас заметят, то стрелять будут! — спокойно заметил офицер, — предупреждаю: при первом же выстреле нужно бежать к дрезине и улепетывать, и бежать не кучей, а подальше друг от друга. Ну, пойдемте!..
Поле все было засыпано железными осколками гранат и шрапнелей.
Аринушка бросилась собирать осколки «на память».
Пушки продолжали бухать по-прежнему, но она уже успела привыкнуть к выстрелам и не обращала на них внимания.
Вдруг над их головами раздался оглушительный взрыв, с каким-то неописуемо отвратительным железным визгом.
Аринушка не могла ни закричать, ни двинуться с места, ни понять хорошенько, что же это такое происходит; она почувствовала только, что во рту у нее сразу все пересохло и голос пропал: хотела крикнуть и не могла, хотела бежать, а ноги словно вросли в землю, сердце как будто перестало биться и все внутри ее похолодело. Она видела только перед собой ужасное лицо княгини, побледневшее, как мел, с открытым ртом и вытаращенными глазами, слышала, что офицер что-то кричит, но не понимала что именно. Он побежал обратно к дрезине, оглянулся, замахал сердито руками и опять побежал, спотыкнулся, упал и вдруг опять над ее головой весь воздух наполнился прежним отвратительным железным визгом, земля поплыла из-под ног, небо сразу померкло и какая-то страшная, непонятная сила мягко повлекла Аринушку в тихую, черную и безбрежную тьму.