Страница:Война ; Аринушка ; На передовых позициях ; Вблизи Перемышля (Петров-Скиталец, 1916).pdf/8

Эта страница выверена


сестру милосердія и повредившая зданіе. Говорили, что въ санитарные поѣзда довольно часто во время пути стрѣляютъ изъ ружей. Поѣздка представлялась не совсѣмъ безопасной и поэтому въ вагонахъ не зажигали свѣчей: всѣ сидѣли въ темнотѣ. Аринушкѣ было жутко и радостно.

Всѣ горѣли священнымъ огнемъ поскорѣе приступить „къ дѣлу“, отдать безъ остатка всю свою молодую энергію, всѣ силы, а призракъ опасности и необычайность обстановки только взвинчивали нервы и приподнимали настроеніе. Длинный поѣздъ въ сорокъ вагоновъ летѣлъ съ необычайной для него быстротой, совсѣмъ не такъ, какъ онъ тащился цѣлую недѣлю отъ Москвы до Львова, словно и онъ нервничалъ, стремясь использовать каждую минуту.

Часа полтора по выходѣ изъ Львова въ вагонѣ, гдѣ сидѣла компанія санитаровъ и сестеръ—еще горѣлъ огарокъ свѣчи, слабо освѣщая молодыя, взволнованныя нетерпѣливымъ ожиданіемъ лица и плечистыя фигуры въ высокихъ сапогахъ и кожаныхъ курткахъ, кто-то изъ студентовъ, какъ прежде, попытался было запѣть хоровую пѣсню, но никѣмъ не поддержанный, умолкъ, почувствовавъ торжественность и какую-то религіозность общаго настроенія.

Сами того не замѣчая, всѣ говорили вполголоса съ радостно-взволнованнымъ біеніемъ сердца, какъ на Пасху въ дѣтствѣ, передъ началомъ заутрени. Вскорѣ поѣздъ пошелъ значительно тише и велѣно было погасить огни. Кто-то молча задулъ огарокъ, и всѣ ѣдущіе очутились въ темномъ вагонѣ, въ молчаніи не различая другъ друга.

Темный поѣздъ безъ единаго огня медленно и почти беззвучно крался куда-то въ черной тьмѣ холодной ночи.

Всю ночь ѣхали такъ,—во тьмѣ и молчаніи, въ холодномъ, нетопленомъ вагонѣ, занятые каждый своими мыслями. Аринушка въ концѣ концовъ заснула сидя, а когда очнулась—было уже утро. Поѣздъ стоялъ. Всѣ санитары и сестры высыпали изъ вагоновъ. Вышла и Аринушка. Было сѣрое, осенне-зимнее утро. Холодокъ покалывалъ щеки.

Станція была маленькая—послѣдняя, куда могли ходить поѣзда. Вдали синѣли отроги карпатскихъ горъ. На станціи—русскіе солдатики въ сѣрыхъ шинеляхъ, съ сѣрыми лицами, около станціи—нѣсколько большихъ, сѣрыхъ палатокъ, нѣсколько распряженныхъ и нагруженныхъ чѣмъ-то повозокъ, нѣсколько группъ солдатъ съ ружьями грѣлись около только что разведеннаго огонька.

Отъ станціи куда-то вело широкое шоссе, обсаженное старыми большими деревьями, а вдали, въ полуверстѣ отъ нея стоялъ при дорогѣ таборомъ обозъ и тамъ тоже сновали сѣрыя шинели.

Вдругъ раздался гдѣ-то близко глухой и густой грохотъ, похожій на раскатъ отдаленнаго грома, когда надвигается гроза. Съ другой стороны горизонта, навстрѣчу ему тотчасъ-же покатился такой-же густой ударъ, за нимъ слѣдомъ другой, третій, четвертый и вотъ заработала гдѣ-то на горизонтѣ какая-то невидимая машина, изрыгающая непрерывные громы.

— Началось! чему-то улыбаясь, сказалъ проходившій мимо солдатъ.

Аринушка догадалась, что это—стрѣляютъ. Но гдѣ-же войска? Кругомъ пустое и—казалось-бы—такое мирное, печальное поле.

Тот же текст в современной орфографии

сестру милосердия и повредившая здание. Говорили, что в санитарные поезда довольно часто во время пути стреляют из ружей. Поездка представлялась не совсем безопасной, и поэтому в вагонах не зажигали свечей: все сидели в темноте. Аринушке было жутко и радостно.

Все горели священным огнем поскорее приступить «к делу», отдать без остатка всю свою молодую энергию, все силы, а призрак опасности и необычайность обстановки только взвинчивали нервы и приподнимали настроение. Длинный поезд в сорок вагонов летел с необычайной для него быстротой, совсем не так, как он тащился целую неделю от Москвы до Львова, словно и он нервничал, стремясь использовать каждую минуту.

Часа полтора по выходе из Львова в вагоне, где сидела компания санитаров и сестер, еще горел огарок свечи, слабо освещая молодые, взволнованные нетерпеливым ожиданием лица и плечистые фигуры в высоких сапогах и кожаных куртках, кто-то из студентов, как прежде, попытался было запеть хоровую песню, но, никем не поддержанный, умолк, почувствовав торжественность и какую-то религиозность общего настроения.

Сами того не замечая, все говорили вполголоса с радостно-взволнованным биением сердца, как на Пасху в детстве, перед началом заутрени. Вскоре поезд пошел значительно тише, и велено было погасить огни. Кто-то молча задул огарок, и все едущие очутились в темном вагоне, в молчании не различая друг друга.

Темный поезд без единого огня медленно и почти беззвучно крался куда-то в черной тьме холодной ночи.

Всю ночь ехали так — во тьме и молчании, в холодном, нетопленом вагоне, занятые каждый своими мыслями. Аринушка в конце концов заснула сидя, а когда очнулась, — было уже утро. Поезд стоял. Все санитары и сестры высыпали из вагонов. Вышла и Аринушка. Было серое, осенне-зимнее утро. Холодок покалывал щеки.

Станция была маленькая — последняя, куда могли ходить поезда. Вдали синели отроги Карпатских гор. На станции — русские солдатики в серых шинелях, с серыми лицами, около станции — несколько больших, серых палаток, несколько распряженных и нагруженных чем-то повозок, несколько групп солдат с ружьями грелись около только что разведенного огонька.

От станции куда-то вело широкое шоссе, обсаженное старыми большими деревьями, а вдали, в полуверсте от нее, стоял при дороге табором обоз и там тоже сновали серые шинели.

Вдруг раздался где-то близко глухой и густой грохот, похожий на раскат отдаленного грома, когда надвигается гроза. С другой стороны горизонта, навстречу ему тотчас же покатился такой же густой удар, за ним следом другой, третий, четвертый, и вот заработала где-то на горизонте какая-то невидимая машина, изрыгающая непрерывные громы.

— Началось! — чему-то улыбаясь, сказал проходивший мимо солдат.

Аринушка догадалась, что это — стреляют. Но где же войска? Кругом пустое и, казалось бы, такое мирное, печальное поле.