Анна Каренина (Толстой)/Часть III/Глава XXVI/ДО
| ← Часть III, глава XXV | Анна Каренина — Часть III, глава XXVI | Часть III, глава XXVII → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 417—422. |
Свіяжскій былъ предводителемъ въ своемъ уѣздѣ. Онъ былъ пятью годами старше Левина и давно женатъ. Въ домѣ его жила молодая его свояченица, очень симпатичная Левину дѣвушка. И Левинъ зналъ, что Свіяжскій и его жена очень желали выдать за него эту дѣвушку. Онъ зналъ это несомнѣнно, какъ знаютъ это всегда молодые люди, такъ называемые женихи, хотя никогда никому не рѣшился бы сказать этого, и зналъ тоже и то, что, несмотря на то, что онъ хотѣлъ жениться, несмотря на то, что по всѣмъ даннымъ эта весьма привлекательная дѣвушка должна была быть прекрасною женой, онъ такъ же мало могъ жениться на ней, даже если бъ онъ и не былъ влюбленъ въ Кити Щербацкую, какъ улетѣть на небо. И это знаніе отравляло ему то удовольствіе, которое онъ надѣялся имѣть отъ поѣздки къ Свіяжскому.
Получивъ письмо Свіяжскаго съ приглашеніемъ на охоту, Левинъ тотчасъ же подумалъ объ этомъ, но, несмотря на это, рѣшилъ, что такіе виды на него Свіяжскаго есть только его ни на чемъ неоснованное предположеніе, и потому онъ все-таки поѣдетъ. Кромѣ того, въ глубинѣ души ему хотѣлось испытать себя, примѣриться опять къ этой дѣвушкѣ. Домашняя же жизнь Свіяжскихъ была въ высшей степени пріятна, и самъ Свіяжскій, самый лучшій типъ земскаго дѣятеля, какой только зналъ Левинъ, былъ для Левина всегда чрезвычайно интересенъ.
Свіяжскій былъ одинъ изъ тѣхъ, всегда удивительныхъ для Левина людей, разсужденіе которыхъ, очень послѣдовательное, хотя и никогда не самостоятельное, идетъ само по себѣ, а жизнь, чрезвычайно опредѣленная и твердая въ своемъ направленіи, идетъ сама по себѣ, совершенно независимо и почти всегда въ разрѣзъ съ разсужденіемъ. Свіяжскій былъ человѣкъ чрезвычайно либеральный. Онъ презиралъ дворянство и считалъ большинство дворянъ тайными, отъ робости только не выражавшимися крѣпостниками. Онъ считалъ Россію погибшею страной въ родѣ Турціи и правительство Россіи столь дурнымъ, что никогда не позволялъ себѣ даже серьезно критиковать его дѣйствія, и вмѣстѣ съ тѣмъ служилъ и былъ образцовымъ дворянскимъ предводителемъ и въ дорогу всегда надѣвалъ съ кокардой и съ краснымъ околышемъ фуражку. Онъ полагалъ, что жизнь человѣческая возможна только за границей, куда онъ уѣзжалъ жить при первой возможности, а вмѣстѣ съ тѣмъ велъ въ Россіи очень сложное и усовершенствованное хозяйство и съ чрезвычайнымъ интересомъ слѣдилъ за всѣмъ и зналъ все, что дѣлалось въ Россіи. Онъ считалъ русскаго мужика стоящимъ по развитію на переходной ступени отъ обезьяны къ человѣку, а вмѣстѣ съ тѣмъ на земскихъ выборахъ охотнѣе всѣхъ пожималъ руку мужикамъ и выслушивалъ ихъ мнѣнія. Онъ не вѣрилъ ни въ чохъ, ни въ смерть, но былъ очень озабоченъ вопросомъ улучшенія быта духовенства и сокращенія приходовъ, при чемъ особенно хлопоталъ, чтобы церковь осталась въ его селѣ.
Въ женскомъ вопросѣ онъ былъ на сторонѣ крайнихъ сторонниковъ полной свободы женщинъ и въ особенности ихъ права на трудъ; но жилъ съ женою такъ, что всѣ любовались ихъ дружною бездѣтною семейною жизнью, и устроилъ жизнь своей жены такъ, что она ничего не дѣлала и не могла дѣлать, кромѣ общей съ мужемъ заботы, какъ получше и повеселѣе провести время.
Если бы Левинъ не имѣлъ свойства объяснять себѣ людей съ самой хорошей стороны, характеръ Свіяжскаго не представлялъ бы для него никакого затрудненія и вопроса; онъ бы сказалъ себѣ: „дуракъ или дрянь“, и все бы было ясно. Но онъ не могъ сказать дуракъ потому, что Свіяжскій былъ несомнѣнно не только очень умный, но очень образованный и необыкновенно просто носящій свое образованіе человѣкъ. Не было предмета, котораго бы онъ не зналъ; но онъ показывалъ свое знаніе, только когда бывалъ вынуждаемъ къ этому. Еще меньше могъ Левинъ сказать, что онъ былъ дрянь, потому что Свіяжскій былъ несомнѣнно честный, добрый, умный человѣкъ, который весело, оживленно постоянно дѣлалъ дѣло, высоко цѣнимое всѣми его окружающими, и уже навѣрное никогда сознательно не дѣлалъ и не могъ сдѣлать ничего дурного.
Левинъ старался понять и не понималъ и всегда, какъ на живую загадку, смотрѣлъ на него и на его жизнь.
Они были дружны съ Левинымъ, и поэтому Левинъ позволялъ себѣ допытывать Свіяжскаго, добираться до самой основы его взгляда на жизнь; но всегда это было тщетно. Каждый разъ, какъ Левинъ пытался проникнуть дальше открытыхъ для всѣхъ пріемныхъ комнатъ ума Свіяжскаго, онъ замѣчалъ, что Свіяжскій слегка смущался; чуть замѣтный испугъ выражался въ его взглядѣ, какъ будто онъ боялся, что Левинъ пойметъ его, и онъ давалъ добродушный и веселый отпоръ.
Теперь, послѣ своего разочарованія въ хозяйствѣ, Левину особенно пріятно было побывать у Свіяжскаго. Не говоря о томъ, что на него просто весело дѣйствовалъ видъ этихъ счастливыхъ, довольныхъ собою и всѣми голубковъ, ихъ благоустроеннаго гнѣзда, ему хотѣлось теперь, чувствуя себя столь недовольнымъ своею жизнью, добраться въ Свіяжскомъ до того секрета, который давалъ ему такую ясность, опредѣленность и веселость въ жизни. Кромѣ того, Левинъ зналъ, что онъ увидитъ у Свіяжскаго помѣщиковъ-сосѣдей, и ему теперь особенно интересно было поговорить, послушать о хозяйствѣ тѣ самые разговоры объ урожаѣ, наймѣ рабочихъ и т. п., которые, Левинъ зналъ, принято считать чѣм-то очень низкимъ, но которые теперь для Левина казались одни важными. „Это, можетъ быть, не важно было при крѣпостномъ правѣ или не важно въ Англіи. Въ обоихъ случаяхъ самыя условія опредѣлены; но у насъ теперь, когда все это переворотилось и только укладывается, вопросъ о томъ, какъ уложатся эти условія, есть единственный важный вопросъ въ Россіи“, думалъ Левинъ.
Охота оказалась хуже, чѣмъ ожидалъ Левинъ. Болото высохло, и дупелей совсѣмъ не было. Онъ проходилъ цѣлый день и принесъ только три штуки, но зато принесъ, какъ и всегда съ охоты, отличный аппетитъ, отличное расположеніе духа и то возбужденное умственное состояніе, которымъ всегда сопровождалось у него сильное физическое движеніе. И на охотѣ, въ то время когда онъ, казалось, ни о чемъ не думалъ, нѣтъ-нѣтъ и опять ему вспоминался старикъ со своею семьей, и впечатлѣніе это какъ будто требовало къ себѣ не только вниманія, но и разрѣшенія чего-то съ нимъ связаннаго.
Вечеромъ, за чаемъ, въ присутствіи двухъ помѣщиковъ, пріѣхавшихъ по каким-то дѣламъ опеки, завязался тотъ самый интересный разговоръ, какого и ожидалъ Левинъ.
Левинъ сидѣлъ подлѣ хозяйки у чайнаго стола и долженъ былъ вести разговоръ съ нею и свояченицею, сидѣвшею противъ него. Хозяйка была круглолицая, бѣлокурая и невысокая женщина, вся сіяющая ямочками и улыбками. Левинъ старался черезъ нее выпытать рѣшеніе той для него важной загадки, которую представлялъ ея мужъ, но онъ не имѣлъ полной свободы мыслей, потому что ему было мучительно неловко. Мучительно неловко ему было оттого, что противъ него сидѣла свояченица въ особенномъ, для него, какъ ему казалось, надѣтомъ платьѣ, съ особеннымъ въ видѣ трапеціи вырѣзомъ на бѣлой груди; этотъ четырехугольный вырѣзъ, несмотря на то, что грудь была очень бѣлая, или особенно потому, что она была очень бѣлая, лишалъ Левина свободы мысли. Онъ воображалъ себѣ, вѣроятно ошибочно, что вырѣзъ этотъ сдѣланъ на его счетъ, и считалъ себя не въ правѣ смотрѣть на него, и старался не смотрѣть на него; но чувствовалъ, что онъ виноватъ ужъ за одно то, что вырѣзъ сдѣланъ. Левину казалось, что онъ кого-то обманываетъ, что ему слѣдуетъ объяснить что-то, но что объяснить этого никакъ нельзя, и потому онъ безпрестанно краснѣлъ, былъ безпокоенъ и неловокъ. Неловкость его сообщалась и хорошенькой свояченицѣ. Но хозяйка, казалось, не замѣчала этого и нарочно втягивала ее въ разговоръ.
— Вы говорите, — продолжала хозяйка начатый разговоръ, — что мужа не можетъ интересовать все русское. Напротивъ, онъ веселъ бываетъ за границей, но никогда такъ, какъ здѣсь. Здѣсь онъ чувствуетъ себя въ своей сферѣ. Ему столько дѣла, и онъ имѣетъ даръ всѣмъ интересоваться. Ахъ, вы не были въ нашей школѣ?
— Я видѣлъ… Это плющомъ обвитый домикъ?
— Да, это Настино дѣло, — сказала она, указывая на сестру.
— Вы сами учите? — спросилъ Левинъ, стараясь смотрѣть мимо вырѣза, но чувствуя, что, куда бы онъ ни смотрѣлъ въ ту сторону, онъ будетъ видѣть вырѣзъ.
— Да, я сама учила и учу, но у насъ прекрасная учительница. И гимнастику мы ввели.
— Нѣтъ, я благодарю, я не хочу больше чаю, — сказалъ Левинъ и, чувствуя, что онъ дѣлаетъ неучтивость, но не въ силахъ болѣе продолжать этотъ разговоръ, краснѣя всталъ. — Я слышу очень интересный разговоръ, — прибавилъ онъ и подошелъ къ другому концу стола, у котораго сидѣлъ хозяинъ съ двумя помѣщиками. Свіяжскій сидѣлъ бокомъ къ столу, облокоченною рукой поворачивая чашку, другою собирая въ кулакъ свою бороду и поднося ее къ носу и опять выпуская, какъ бы нюхая. Онъ блестящими черными глазами смотрѣлъ прямо на горячившагося помѣщика съ сѣдыми усами и, видимо, находилъ забаву въ его рѣчахъ. Помѣщикъ жаловался на народъ. Левину ясно было, что Свіяжскій знаетъ такой отвѣтъ на жалобы помѣщика, который сразу уничтожитъ весь смыслъ его рѣчи, но что по своему положенію онъ не можетъ сказать этого отвѣта и слушаетъ не безъ удовольствія комическую рѣчь помѣщика.
Помѣщикъ съ сѣдыми усами былъ очевидно закоренѣлый крѣпостникъ и деревенскій старожилъ, страстный сельскій хозяинъ. Признаки эти Левинъ видѣлъ и въ одеждѣ, старомодномъ, потертомъ сюртукѣ, видимо непривычномъ помѣщику, и въ его умныхъ, нахмуренныхъ глазахъ, и въ складной русской рѣчи, и въ усвоенномъ, очевидно, долгимъ опытомъ повелительномъ тонѣ, и въ рѣшительныхъ движеніяхъ большихъ, красивыхъ, загорѣлыхъ рукъ съ однимъ старымъ обручальнымъ кольцомъ на безыменкѣ.