Анна Каренина (Толстой)/Часть II/Глава XXII/ДО
| ← Часть II, глава XXI | Анна Каренина — Часть II, глава XXII | Часть II, глава XXIII → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 237—242. |
Ливень былъ непродолжительный, и, когда Вронскій подъѣзжалъ на всей рыси коренного, вытягивавшаго скакавшихъ уже безъ вожжей по грязи пристяжныхъ, солнце опять выглянуло, и крыши дачъ, старыя липы садовъ по обѣимъ сторонамъ главной улицы блестѣли новымъ блескомъ, и съ вѣтвей весело капала, а съ крышъ бѣжала вода. Онъ не думалъ уже о томъ, какъ этотъ ливень испортитъ гипподромъ, но теперь радовался тому, что, благодаря этому дождю, навѣрное застанетъ ее дома и одну, такъ какъ онъ зналъ, что Алексѣй Александровичъ, недавно вернувшійся съ водъ, не переѣзжалъ изъ Петербурга.
Надѣясь застать ее одну, Вронскій, какъ онъ и всегда дѣлалъ это, чтобы меньше обратить на себя вниманіе, слѣзъ, не переѣзжая мостика, и пошелъ пѣшкомъ. Онъ не пошелъ на крыльцо съ улицы, но вошелъ во дворъ.
— Баринъ пріѣхалъ? — спросилъ онъ у садовника.
— Никакъ нѣтъ. Барыня дома. Да вы съ крыльца пожалуйте; тамъ люди есть, отопрутъ, — отвѣчалъ садовникъ.
— Нѣтъ, я изъ сада пройду.
И, убѣдившись, что она одна, и желая застать ее врасплохъ, такъ какъ онъ не обѣщался быть нынче и она вѣрно не думала, что онъ пріѣдетъ предъ скачками, онъ пошелъ, придерживая саблю и осторожно шагая по песку дорожки, обсаженной цвѣтами, къ террасѣ, выходившей въ садъ. Вронскій теперь забылъ все, что онъ думалъ дорогой о тяжести и трудности своего положенія. Онъ думалъ объ одномъ: что сейчасъ увидитъ ее не въ одномъ воображеніи, но живую, всю, какая она есть въ дѣйствительности. Онъ уже входилъ, ступая во всю ногу, чтобы не шумѣть, по отлогимъ ступенямъ террасы, когда вдругъ вспомнилъ то, что онъ всегда забывалъ, и то, что составляло самую мучительную сторону его отношеній къ ней, — ея сына, съ его вопрошающимъ, противнымъ, какъ ему казалось, взглядомъ.
Мальчикъ этотъ чаще всѣхъ другихъ былъ помѣхой ихъ отношеній. Когда онъ былъ тутъ, ни Вронскій, ни Анна не только не позволяли себѣ говорить о чем-нибудь такомъ, чего бы они не могли повторить при всѣхъ, но они не позволяли себѣ даже и намеками говорить то, чего бы мальчикъ не понялъ. Они не сговаривались объ этомъ, но это установилось само собой. Они считали бы оскорбленіемъ самихъ себя обманывать этого ребенка. При немъ они говорили между собой, какъ знакомые. Но, несмотря на эту осторожность, Вронскій часто видѣлъ устремленный на него, внимательный и недоумѣвающій взглядъ ребенка и странную робость, неровность, то ласку, то холодность и застѣнчивость въ отношеніи къ себѣ этого мальчика. Какъ будто ребенокъ чувствовалъ, что между этимъ человѣкомъ и его матерью есть какое-то важное отношеніе, значенія котораго онъ понять не можетъ.
Дѣйствительно, мальчикъ чувствовалъ, что онъ не можетъ понять этого отношенія, и силился и не могъ уяснить себѣ то чувство, которое онъ долженъ имѣть къ этому человѣку. Съ чуткостью ребенка къ проявленію чувства онъ ясно видѣлъ, что отецъ, гувернантка, няня — всѣ не только не любили, но съ отвращеніемъ и страхомъ смотрѣли на Вронскаго, хотя и ничего не говорили про него, а что мать смотрѣла на него какъ на лучшаго друга.
„Что же это значитъ? Кто онъ такой? Какъ надо любить его? Если я не понимаю, я виноватъ, или я глупый или дурной мальчикъ“, думалъ ребенокъ, и отъ этого происходили его испытующее, вопросительное, отчасти непріязненное выраженіе, и робость, и неровность, которыя такъ стѣсняли Вронскаго. Присутствіе этого ребенка всегда и неизмѣнно вызывало во Вронскомъ то странное чувство безпричиннаго омерзѣнія, которое онъ испытывалъ послѣднее время. Присутствіе этого ребенка вызывало во Вронскомъ и въ Аннѣ чувство, подобное чувству мореплавателя, видящаго по компасу, что направленіе, по которому онъ быстро движется, далеко расходится съ надлежащимъ, но что остановить движеніе не въ его силахъ, что каждая минута удаляетъ его больше и больше и что признаться себѣ въ отступленіи отъ должнаго направленія — все равно, что признаться въ погибели.
Ребенокъ этотъ со своимъ наивнымъ взглядомъ на жизнь былъ компасъ, который показывалъ имъ степень ихъ отклоненія отъ того, что они знали, но не хотѣли знать.
На этотъ разъ Сережи не было дома, и она была совершенно одна и сидѣла на террасѣ, ожидая возвращенія сына, ушедшаго гулять и застигнутаго дождемъ. Она послала человѣка и дѣвушку искать его и сидѣла ожидая. Одѣтая въ бѣлое съ широкимъ шитьемъ платье, она сидѣла въ углу террасы за цвѣтами и не слыхала его. Склонивъ свою чернокурчавую голову, она прижала лобъ къ холодной лейкѣ, стоявшей на перилахъ, и обѣими своими прекрасными руками со столь знакомыми ему кольцами придерживала лейку. Красота всей ея фигуры, головы, шеи, рукъ каждый разъ, какъ неожиданностью, поражала Вронскаго. Онъ остановился, съ восхищеніемъ глядя на нее. Но только что онъ хотѣлъ ступить шагъ, чтобы приблизиться къ ней, она уже почувствовала его приближеніе, оттолкнула лейку и повернула къ нему свое разгоряченное лицо.
— Что съ вами? Вы нездоровы? — сказалъ онъ по-французски, подходя къ ней. Онъ хотѣлъ подбѣжать къ ней, но, вспомнивъ, что могли быть посторонніе, оглянулся на балконную дверь и покраснѣлъ, какъ онъ всякій разъ краснѣлъ, чувствуя, что долженъ бояться и оглядываться.
— Нѣтъ, я здорова, — сказала она, вставая и крѣпко пожимая его протянутую руку. — Я не ждала… тебя.
— Боже мой! какія холодныя руки! — сказалъ онъ.
— Ты испугалъ меня, — сказала она. — Я одна и жду Сережу, онъ пошелъ гулять; они отсюда придутъ.
Но, несмотря на то, что она старалась быть спокойна, губы ея тряслись.
— Простите меня, что я пріѣхалъ, но я не могъ провести дня, не видавъ васъ, — продолжалъ онъ по-французски, какъ онъ всегда говорилъ, избѣгая невозможно-холоднаго между ними вы и опаснаго ты по-русски.
— За что жъ простить? Я такъ рада!
— Но вы нездоровы или огорчены, — продолжалъ онъ, не выпуская ея руки и нагибаясь надъ нею. — О чемъ вы думали?
— Все объ одномъ, — сказала она съ улыбкой.
Она говорила правду. Когда бы, въ какую бы минуту ни спросили ее, о чемъ она думала, она безъ ошибки могла отвѣтить: объ одномъ, о своемъ счастіи и о своемъ несчастіи. Она думала теперь именно, когда онъ засталъ ее, вотъ о чемъ: думала, почему для другихъ, для Бетси, напримѣръ (она знала ея скрытую для свѣта связь съ Тушкевичемъ), все это было легко, а для нея такъ мучительно. Нынче эта мысль, по нѣкоторымъ соображеніямъ, особенно мучила ее. Она спросила его о скачкахъ. Онъ отвѣчалъ ей и, видя, что она взволнована, стараясь развлечь ее, сталъ разсказывать ей самымъ простымъ тономъ подробности приготовленій къ скачкамъ.
„Сказать или не сказать? — думала она, глядя въ его спокойные, ласковые глаза. — Онъ такъ счастливъ, такъ занятъ своими скачками, что не пойметъ этого, какъ надо, не пойметъ всего значенія для насъ этого событія“.
— Но вы не сказали, о чемъ вы думали, когда я вошелъ, — сказалъ онъ, прервавъ свой разсказъ, — пожалуйста, скажите!
Она не отвѣчала и, склонивъ немного голову, смотрѣла на него исподлобья вопросительно своими блестящими изъ-за длинныхъ рѣсницъ глазами. Рука ея, игравшая сорваннымъ листомъ, дрожала. Онъ видѣлъ это, и лицо его выразило ту покорность, рабскую преданность, которая такъ подкупала ее.
— Я вижу, что случилось что-то. Развѣ я могу быть минуту спокоенъ, зная, что у васъ есть горе, котораго я не раздѣляю? Скажите, ради Бога! — умоляюще повторилъ онъ.
„Да, я не прощу ему, если онъ не пойметъ всего значенія этого. Лучше не говорить, зачѣмъ испытывать?“ думала она, все такъ же глядя на него и чувствуя, что рука ея съ листкомъ все больше и больше трясется.
— Ради Бога! — повторилъ онъ, взявъ ея руку.
— Сказать?
— Да, да, да…
— Я беременна, — сказала она тихо и медленно.
Листокъ въ ея рукѣ задрожалъ еще сильнѣе, но она не спускала съ него глазъ, чтобы видѣть, какъ онъ приметъ это. Онъ поблѣднѣлъ, хотѣлъ что-то сказать, но остановился, выпустилъ ея руку и опустилъ голову. „Да, онъ понялъ все значеніе этого событія“, подумала она и благодарно пожала ему руку.
Но она ошиблась въ томъ, что онъ понялъ значеніе извѣстія такъ, какъ она, женщина, его понимала. При этомъ извѣстіи онъ съ удесятеренною силой почувствовалъ припадокъ этого страннаго, находившаго на него чувства омерзѣнія къ кому-то; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ понялъ, что тотъ кризисъ, котораго онъ желалъ, наступилъ теперь, что нельзя болѣе скрыть отъ мужа и необходимо такъ или иначе разорвать скорѣе это неестественное положеніе. Но, кромѣ того, ея волненіе физически сообщалось ему. Онъ взглянулъ на нее умиленнымъ, покорнымъ взглядомъ, поцѣловалъ ея руку, всталъ и молча прошелся по террасѣ.
— Да, — сказалъ онъ, рѣшительно подходя къ ней. — Ни я, ни вы не смотрѣли на наши отношенія, какъ на игрушку, а теперь наша судьба рѣшена. Необходимо кончить, — сказалъ онъ, оглядываясь, — ту ложь, въ которой мы живемъ.
— Кончить? Какъ же кончить, Алексѣй? — сказала она тихо.
Она успокоилась теперь, и лицо ея сіяло нѣжною улыбкой.
— Оставить мужа и соединить нашу жизнь.
— Она соединена и такъ, — чуть слышно отвѣчала она.
— Да, но совсѣмъ, совсѣмъ.
— Но какъ, Алексѣй, научи меня, какъ? — сказала она съ грустною насмѣшкой надъ безвыходностью своего положенія. — Развѣ есть выходъ изъ такого положенія? Развѣ я не жена своего мужа?
— Изъ всякаго положенія есть выходъ. Нужно рѣшиться, — сказалъ онъ. — Все лучше, чѣмъ то положеніе, въ которомъ ты живешь. Я вѣдь вижу, какъ ты мучаешься всѣмъ, — и свѣтомъ, и сыномъ, и мужемъ.
— Ахъ, только не мужемъ, — съ простою усмѣшкой сказала она. — Я не знаю, я не думаю о немъ. Его нѣтъ.
— Ты говоришь не искренно. Я знаю тебя. Ты мучаешься и о немъ.
— Да онъ и не знаетъ, — сказала она, и вдругъ яркая краска стала выступать на ея лицо; щеки, лобъ, шея ея покраснѣли, и слезы стыда выступили ей на глаза. — Да и не будемъ говорить о немъ.