дня, не видавъ васъ, — продолжалъ онъ по-французски, какъ онъ всегда говорилъ, избѣгая невозможно-холоднаго между ними вы и опаснаго ты по-русски.
— За что жъ простить? Я такъ рада!
— Но вы нездоровы или огорчены, — продолжалъ онъ, не выпуская ея руки и нагибаясь надъ нею. — О чемъ вы думали?
— Все объ одномъ, — сказала она съ улыбкой.
Она говорила правду. Когда бы, въ какую бы минуту ни спросили ее, о чемъ она думала, она безъ ошибки могла отвѣтить: объ одномъ, о своемъ счастіи и о своемъ несчастіи. Она думала теперь именно, когда онъ засталъ ее, вотъ о чемъ: думала, почему для другихъ, для Бетси, напримѣръ (она знала ея скрытую для свѣта связь съ Тушкевичемъ), все это было легко, а для нея такъ мучительно. Нынче эта мысль, по нѣкоторымъ соображеніямъ, особенно мучила ее. Она спросила его о скачкахъ. Онъ отвѣчалъ ей и, видя, что она взволнована, стараясь развлечь ее, сталъ разсказывать ей самымъ простымъ тономъ подробности приготовленій къ скачкамъ.
„Сказать или не сказать? — думала она, глядя въ его спокойные, ласковые глаза. — Онъ такъ счастливъ, такъ занятъ своими скачками, что не пойметъ этого, какъ надо, не пойметъ всего значенія для насъ этого событія“.
— Но вы не сказали, о чемъ вы думали, когда я вошелъ, — сказалъ онъ, прервавъ свой разсказъ, — пожалуйста, скажите!
Она не отвѣчала и, склонивъ немного голову, смотрѣла на него исподлобья вопросительно своими блестящими изъ-за длинныхъ рѣсницъ глазами. Рука ея, игравшая сорваннымъ листомъ, дрожала. Онъ видѣлъ это, и лицо его выразило ту покорность, рабскую преданность, которая такъ подкупала ее.
— Я вижу, что случилось что-то. Развѣ я могу быть минуту спокоенъ, зная, что у васъ есть горе, котораго я не раздѣляю? Скажите, ради Бога! — умоляюще повторилъ онъ.
„Да, я не прощу ему, если онъ не пойметъ всего значенія этого. Лучше не говорить, зачѣмъ испытывать?“ думала она,
