Анна Каренина (Толстой)/Часть II/Глава XXI/ДО
| ← Часть II, глава XX | Анна Каренина — Часть II, глава XXI | Часть II, глава XXII → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 231—236. |
Временная конюшня, балаганъ изъ досокъ, была построена подлѣ самаго гипподрома, и туда вчера должна была быть приведена его лошадь. Онъ еще не видалъ ея. Въ эти послѣдніе дни онъ самъ не ѣздилъ на проѣздку, а поручилъ тренеру, и теперь рѣшительно не зналъ, въ какомъ состояніи пришла и была его лошадь. Едва онъ вышелъ изъ коляски, какъ конюхъ его (грумъ), такъ называемый мальчикъ, узнавъ еще издалека его коляску, вызвалъ тренера. Сухой англичанинъ въ высокихъ сапогахъ и въ короткой жакеткѣ, съ клочкомъ волосъ, оставленныхъ только на подбородкѣ, неумѣлою походкой жокеевъ, растопыривая локти и раскачиваясь, вышелъ навстрѣчу.
— Ну что Фру-Фру? — спросилъ Вронскій по-англійски.
— All right, sir — все исправно, сударь, — гдѣ-то внутри горла проговорилъ голосъ англичанина. — Лучше не ходите, — прибавилъ онъ, поднимая шляпу. — Я надѣлъ намордникъ, и лошадь возбуждена. Лучше не ходить, это тревожитъ лошадь.
— Нѣтъ, ужъ я пойду. Мнѣ хочется взглянуть.
— Пойдемъ, — все такъ же не открывая рта, нахмурившись, сказалъ англичанинъ и, размахивая локтями, пошелъ впередъ своею развинченною походкой.
Они вошли во дворикъ передъ баракомъ. Дежурный, въ чистой курткѣ, нарядный, молодцеватый мальчикъ, съ метлой въ рукѣ, встрѣтилъ входившихъ и пошелъ за ними. Въ баракѣ стояло пять лошадей по денникамъ, и Вронскій зналъ, что тутъ же нынче долженъ быть приведенъ и стоитъ его главный соперникъ, рыжій пятивершковый Гладіаторъ Махотина. Еще болѣе, чѣмъ свою лошадь, Вронскому хотѣлось видѣть Гладіатора, котораго онъ не видалъ; но Вронскій зналъ, что, по законамъ приличія конской охоты, не только нельзя видѣть его, но неприлично и разспрашивать про него. Въ то время когда онъ шелъ по коридору, мальчикъ отворилъ дверь во второй денникъ налѣво, и Вронскій увидѣлъ рыжую крупную лошадь и бѣлыя ноги. Онъ зналъ, что это былъ Гладіаторъ, но съ чувствомъ человѣка, отворачивающагося отъ чужого раскрытаго письма, онъ отвернулся и подошелъ къ деннику Фру-Фру.
— Здѣсь лошадь Ма-к… Мак… никогда не могу выговорить это имя, — сказалъ англичанинъ черезъ плечо, указывая большимъ, съ грязнымъ ногтемъ пальцемъ на денникъ Гладіатора.
— Махотина? Да, это мой одинъ серьезный соперникъ, — сказалъ Вронскій.
— Если бы вы ѣхали на немъ, — сказалъ англичанинъ, — я бы за васъ держалъ.
— Фру-Фру нервнѣе, онъ сильнѣе, — сказалъ Вронскій, улыбаясь отъ похвалы своей ѣздѣ.
— Съ препятствіями все дѣло въ ѣздѣ и въ pluck, — сказалъ англичанинъ.
Pluck, то-есть энергіи и смѣлости, Вронскій не только чувствовалъ въ себѣ достаточно, но, что гораздо важнѣе, онъ былъ твердо убѣжденъ, что ни у кого въ мірѣ не могло быть этого pluck больше, чѣмъ у него.
— А вы вѣрно знаете, что не нужно было большого потнѣнія.
— Не нужно, — отвѣчалъ англичанинъ. — Пожалуйста, не говорите громко. Лошадь волнуется, — прибавилъ онъ, кивая головой на запертый денникъ, передъ которымъ они стояли и гдѣ слышалась перестановка ногъ по соломѣ.
Онъ отворилъ дверь, и Вронскій вошелъ въ слабо освѣщенный изъ одного маленькаго окошечка денникъ. Въ денникѣ, перебирая ногами по свѣжей соломѣ, стояла караковая лошадь съ намордникомъ. Оглядѣвшись въ полусвѣтѣ денника, Вронскій опять невольно обнялъ однимъ общимъ взглядомъ всѣ стати своей любимой лошади. Фру-Фру была средняго роста лошадь и по статямъ не безукоризненная. Она была вся узка костью; хотя ея грудина и сильно выдавалась впередъ, грудь была узка. Задъ былъ немного свислый, и въ ногахъ переднихъ и особенно заднихъ была значительная косолапина. Мышцы заднихъ и переднихъ ногъ не были особенно крупны, но зато въ подпругѣ лошадь была необыкновенно широка, что особенно поражало теперь, при ея выдержкѣ и поджаромъ животѣ. Кости ея ногъ ниже колѣнъ казались не толще пальца, глядя спереди, но зато были необыкновенно широки, глядя сбоку. Она вся, кромѣ реберъ, какъ будто была сдавлена съ боковъ и вытянута въ глубину. Но у нея въ высшей степени было качество, заставляющее забывать всѣ недостатки; это качество была кровь, та кровь, которая сказывается, по англійскому выраженію. Рѣзко выступающія мышцы изъ-подъ сѣтки жилъ, растянутой въ тонкой, подвижной и гладкой, какъ атласъ, кожѣ, казались столь же крѣпкими, какъ кость. Сухая голова ея съ выпуклыми, блестящими, веселыми глазами расширялась у храпа въ выдающіяся ноздри съ налитою внутри кровью перепонкой. Во всей фигурѣ и въ особенности въ головѣ ея было опредѣленное, энергическое и вмѣстѣ нѣжное выраженіе. Она была одно изъ тѣхъ животныхъ, которыя, кажется, не говорятъ только потому, что механическое устройство ихъ рта не позволяетъ имъ этого.
Вронскому по крайней мѣрѣ показалось, что она поняла все, что онъ теперь, глядя на нее, чувствовалъ.
Какъ только Вронскій вошелъ къ ней, она глубоко втянула въ себя воздухъ и, скашивая свой выпуклый глазъ такъ, что бѣлокъ налился кровью, съ противоположной стороны глядѣла на вошедшихъ, потряхивая намордникомъ и упруго переступая съ ноги на ногу.
— Ну, вотъ видите, какъ она взволнована, — сказалъ англичанинъ.
— О, милая! О! — говорилъ Вронскій, подходя къ лошади и уговаривая ее.
Но чѣмъ ближе онъ подходилъ, тѣмъ болѣе она волновалась. Только когда онъ подошелъ къ ея головѣ, она вдругъ затихла, и мускулы ея затряслись подъ тонкою, нѣжною шерстью. Вронскій погладилъ ея крѣпкую шею, поправилъ на остромъ загривкѣ перекинувшуюся на другую сторону прядь гривы и придвинулся лицомъ къ ея растянутымъ тонкимъ, какъ крыло летучей мыши, ноздрямъ. Она звучно втянула и выпустила воздухъ изъ напряженныхъ ноздрей, вздрогнувъ, прижала острое ухо и вытянула крѣпкую черную губу къ Вронскому, какъ бы желая поймать его за рукавъ. Но, вспомнивъ о намордникѣ, она встряхнула имъ и опять начала переставлять одну за другою свои точеныя ножки.
— Успокойся, милая, успокойся! — сказалъ онъ, погладивъ ее еще рукой по заду, и съ радостнымъ сознаніемъ, что лошадь въ самомъ хорошемъ состояніи, вышелъ изъ денника.
Волненіе лошади сообщилось и Вронскому; онъ чувствовалъ, что кровь приливала ему къ сердцу и что ему, такъ же какъ и лошади, хочется двигаться, кусаться; было и страшно, и весело.
— Ну, такъ я на васъ надѣюсь, — сказалъ онъ англичанину, — въ шесть съ половиной на мѣстѣ.
— Все исправно, — сказалъ англичанинъ. — А вы куда ѣдете, милордъ? — спросилъ онъ неожиданно, употребивъ это названіе my Lord, котораго онъ почти никогда не употреблялъ.
Вронскій съ удивленіемъ приподнялъ голову и посмотрѣлъ, какъ онъ умѣлъ смотрѣть, не въ глаза, а на лобъ англичанина, удивляясь смѣлости его вопроса. Но, понявъ, что англичанинъ, дѣлая этотъ вопросъ, смотрѣлъ на него не какъ на хозяина, но какъ на жокея, отвѣтилъ ему:
— Мнѣ нужно къ Брянскому, я черезъ часъ буду дома.
„Который разъ мнѣ дѣлаютъ нынче этотъ вопросъ!“ сказалъ онъ себѣ и покраснѣлъ, что съ нимъ рѣдко бывало. Англичанинъ внимательно посмотрѣлъ на него и, какъ будто онъ зналъ, куда ѣдетъ Вронскій, прибавилъ:
— Первое дѣло быть спокойнымъ предъ ѣздой, — сказалъ онъ, — не будьте не въ духѣ и ничѣмъ не разстраивайтесь.
— All right, — улыбаясь отвѣчалъ Вронскій и, вскочивъ въ коляску, велѣлъ ѣхать въ Петергофъ.
Едва онъ отъѣхалъ нѣсколько шаговъ, какъ туча, съ утра угрожавшая дождемъ, надвинулась, и хлынулъ ливень.
„Плохо, — подумалъ Вронскій, поднимая верхъ коляски. — И то грязно было, а теперь совсѣмъ болото будетъ“. Сидя въ уединеніи закрытой коляски, онъ досталъ письмо матери и записку брата и прочелъ ихъ.
Да, все это было то же и то же. Всѣ, его мать, его братъ, всѣ находили нужнымъ вмѣшиваться въ его сердечныя дѣла. Это вмѣшательство возбуждало въ немъ злобу — чувство, которое онъ рѣдко испытывалъ. „Какое имъ дѣло? Почему всякій считаетъ своимъ долгомъ заботиться обо мнѣ? И отчего они пристаютъ ко мнѣ? Оттого, что они видятъ, что это что-то такое, чего они не могутъ понять. Если бы это была обыкновенная пошлая свѣтская связь, они бы оставили меня въ покоѣ. Они чувствуютъ, что это что-то другое, что это не игрушка и что эта женщина дороже для меня жизни. И это-то непонятно и потому досадно имъ. Какая ни есть и ни будетъ наша судьба, мы ее сдѣлали и мы на нее не жалуемся, — говорилъ онъ, въ словѣ мы соединяя себя съ Анною. — Нѣтъ, имъ надо научить насъ какъ жить. Они и понятія не имѣютъ о томъ, что такое счастіе, они не знаютъ, что безъ этой любви для насъ нѣтъ ни счастія, ни несчастія — нѣтъ жизни“, думалъ онъ.
Онъ сердился на всѣхъ за вмѣшательство именно потому, что онъ чувствовалъ въ душѣ, что они, эти всѣ, были правы. Онъ чувствовалъ, что любовь, связывавшая его съ Анной, не была минутное увлеченіе, которое пройдетъ, какъ проходятъ свѣтскія связи, не оставивъ другихъ слѣдовъ въ жизни того и другого, кромѣ пріятныхъ или непріятныхъ воспоминаній. Онъ чувствовалъ всю мучительность своего и ея положенія, всю трудность при той выставленности для глазъ всего свѣта, въ которой они находились, скрывать свою любовь, лгать и обманывать; и лгать, обманывать, хитрить и постоянно думать о другихъ тогда, когда страсть, связывавшая ихъ, была такъ сильна, что они оба забывали обо всемъ другомъ, кромѣ своей любви.
Онъ живо вспоминалъ всѣ тѣ часто повторявшіеся случаи необходимости лжи и обмана, которые были такъ противны его натурѣ; вспомнилъ особенно живо не разъ замѣченное въ ней чувство стыда за эту необходимость обмана и лжи. И онъ испыталъ странное чувство, со времени его связи съ Анною иногда находившее на него. Это было чувство омерзѣнія къ чему-то: къ Алексѣю ли Александровичу, къ себѣ ли, ко всему ли свѣту, — онъ не зналъ хорошенько. Но онъ всегда отгонялъ отъ себя это странное чувство. И теперь, встряхнувшись, продолжалъ ходъ своихъ мыслей.
„Да, она прежде была несчастлива, но горда и спокойна; а теперь она не можетъ быть спокойна и достойна, хотя она и не показываетъ этого. Да, это нужно кончить“, рѣшилъ онъ самъ съ собою.
И ему въ первый разъ пришла въ голову ясная мысль о томъ, что необходимо превратить эту ложь, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. „Бросить все ей и мнѣ и скрыться куда-нибудь однимъ со своею любовью“, сказалъ онъ себѣ.