— Вотъ это умно. Постой, Вронскій, выпьемъ.
— Нѣтъ, прощайте, господа, нынче я не пью.
— Что жъ, потяжелѣешь? Ну, такъ мы одни. Давай сельтерской воды и лимона.
— Вронскій! — закричалъ кто-то, когда онъ уже выходилъ въ сѣни.
— Что?
— Ты бы волосы обстригъ, а то они у тебя тяжелы, особенно на лысинѣ.
Вронскій дѣйствительно преждевременно начиналъ плѣшивѣть. Онъ весело засмѣялся, показывая свои сплошные зубы, и, надвинувъ фуражку на лысину, вышелъ и сѣлъ въ коляску.
— Въ конюшню! — сказалъ онъ и досталъ было письма, чтобы прочесть ихъ, но потомъ раздумалъ, чтобы не развлекаться до осмотра лошади. — „Потомъ!..“
Временная конюшня, балаганъ изъ досокъ, была построена подлѣ самаго гипподрома, и туда вчера должна была быть приведена его лошадь. Онъ еще не видалъ ея. Въ эти послѣдніе дни онъ самъ не ѣздилъ на проѣздку, а поручилъ тренеру, и теперь рѣшительно не зналъ, въ какомъ состояніи пришла и была его лошадь. Едва онъ вышелъ изъ коляски, какъ конюхъ его (грумъ), такъ называемый мальчикъ, узнавъ еще издалека его коляску, вызвалъ тренера. Сухой англичанинъ въ высокихъ сапогахъ и въ короткой жакеткѣ, съ клочкомъ волосъ, оставленныхъ только на подбородкѣ, неумѣлою походкой жокеевъ, растопыривая локти и раскачиваясь, вышелъ навстрѣчу.
— Ну что Фру-Фру? — спросилъ Вронскій по-англійски.
— All right, sir — все исправно, сударь, — гдѣ-то внутри горла проговорилъ голосъ англичанина. — Лучше не ходите, — прибавилъ онъ, поднимая шляпу. — Я надѣлъ намордникъ, и лошадь возбуждена. Лучше не ходить, это тревожитъ лошадь.
