Анна Каренина (Толстой)/Часть I/Глава XXXIII/ДО
| ← Часть I, глава XXXII | Анна Каренина — Часть I, глава XXXIII | Часть I, глава XXXIV → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 142—146. |
Алексѣй Александровичъ вернулся изъ министерства въ четыре часа, но, какъ это часто бывало, не успѣлъ войти къ ней. Онъ прошелъ въ кабинетъ принимать дожидавшихся просителей и подписать нѣкоторыя бумаги, принесенныя правителемъ дѣлъ. Къ обѣду (всегда человѣка три обѣдали у Карениныхъ) пріѣхали: старая кузина Алексѣя Александровича, директоръ департамента съ женой и одинъ молодой человѣкъ, рекомендованный Алексѣю Александровичу на службу. Анна вышла въ гостиную, чтобы занимать ихъ. Ровно въ пять часовъ, бронзовые часы Петръ I не успѣли добить пятаго удара, какъ вышелъ Алексѣй Александровичъ въ бѣломъ галстукѣ и во фракѣ съ двумя звѣздами, такъ какъ сейчасъ послѣ обѣда ему надо было ѣхать. Каждая минута жизни Алексѣя Александровича была занята и распредѣлена. И для того, чтобъ успѣвать сдѣлать то, что ему предстояло каждый день, онъ держался строжайшей аккуратности. „Безъ поспѣшности и безъ отдыха“, было его девизомъ. Онъ вошелъ въ залу, раскланялся со всѣми и поспѣшно сѣлъ, улыбаясь женѣ.
— Да, кончилось мое уединеніе. Ты не повѣришь, какъ неловко (онъ ударилъ на словѣ неловко) обѣдать одному.
За обѣдомъ онъ поговорилъ съ женой о московскихъ дѣлахъ, съ насмѣшливою улыбкой спрашивалъ о Степанѣ Аркадьевичѣ; но разговоръ шелъ преимущественно общій — о петербургскихъ служебныхъ и общественныхъ дѣлахъ. Послѣ обѣда онъ провелъ полчаса съ гостями и, опять съ улыбкой пожавъ руку женѣ, вышелъ и уѣхалъ въ совѣтъ. Анна не поѣхала въ этотъ разъ ни къ княгинѣ Бетси Тверской, которая, узнавъ о ея пріѣздѣ, звала ее вечеромъ, ни въ театръ, гдѣ нынче была у нея ложа. Она не поѣхала преимущественно потому, что платье, на которое она разсчитывала, было не готово. Вообще, занявшись послѣ отъѣзда гостей своимъ туалетомъ, Анна была очень раздосадована. Предъ отъѣздомъ въ Москву она, вообще мастерица одѣваться не очень дорого, отдала модисткѣ для передѣлки три платья. Платья нужно было такъ передѣлать, чтобъ ихъ нельзя было узнать, и они должны были быть готовы уже три дня тому назадъ. Оказалось, что два платья были совсѣмъ не готовы, а одно передѣлано не такъ, какъ того хотѣла Анна. Модистка пріѣхала объясняться, утверждая, что такъ будетъ лучше, и Анна разгорячилась такъ, что ей потомъ совѣстно было вспоминать. Чтобы совершенно успокоиться, она пошла въ дѣтскую и весь вечеръ провела съ сыномъ, сама уложила его спать, перекрестила и покрыла его одѣяломъ. Она рада была, что не поѣхала никуда и такъ хорошо провела этотъ вечеръ. Ей такъ легко и спокойно было, такъ ясно она видѣла, что все, что ей на желѣзной дорогѣ представлялось столь значительнымъ, былъ только одинъ изъ обычныхъ ничтожныхъ случаевъ свѣтской жизни и что ей ни предъ кѣмъ, ни предъ собой стыдиться нечего. Анна сѣла у камина съ англійскимъ романомъ и ждала мужа. Ровно въ половинѣ десятаго послышался его звонокъ, и онъ вошелъ въ комнату.
— Наконец-то ты! — сказала она, протягивая ему руку.
Онъ поцѣловалъ ея руку и подсѣлъ къ ней.
— Вообще я вижу, что поѣздка твоя удалась, — сказалъ онъ ей.
— Да, очень, — отвѣчала она и стала разсказывать ему все сначала: свое путешествіе съ Вронскою, свой пріѣздъ, случай на желѣзной дорогѣ. Потомъ разсказала свое впечатлѣніе жалости къ брату сначала, потомъ къ Долли.
— Я не полагаю, чтобы можно было извинять такого человѣка, хотя онъ и твой братъ, — сказалъ Алексѣй Александровичъ строго.
Анна улыбнулась. Она поняла, что онъ сказалъ это именно за тѣмъ, чтобы показать, что соображенія родства не могутъ остановить его въ высказываніи своего искренняго мнѣнія. Она знала эту черту въ своемъ мужѣ и любила ее.
— Я радъ, что все кончилось благополучно и что ты пріѣхала, — продолжалъ онъ. — Ну, что́ говорятъ тамъ про новое положеніе, которое я провелъ въ совѣтѣ?
Анна ничего не слышала объ этомъ положеніи, и ей стало совѣстно, что она такъ легко могла забыть о томъ, что́ для него было тамъ важно.
— Здѣсь, напротивъ, это надѣлало много шума, — сказалъ онъ съ самодовольною улыбкой.
Она видѣла, что Алексѣй Александровичъ хотѣлъ что-то сообщить ей пріятное для себя объ этомъ дѣлѣ, и она вопросами навела его на разсказъ. Онъ съ такою же самодовольною улыбкой разсказалъ объ оваціяхъ, которыя были сдѣланы ему вслѣдствіе этого проведеннаго положенія.
— Я очень, очень былъ радъ. Это доказываетъ, что наконецъ у насъ начинаетъ устанавливаться разумный и твердый взглядъ на это дѣло.
Допивъ со сливками и хлѣбомъ свой второй стаканъ чая, Алексѣй Александровичъ всталъ и пошелъ въ свой кабинетъ.
— А ты никуда не поѣхала? тебѣ вѣрно скучно было? — сказалъ онъ.
— О, нѣтъ! — отвѣчала она, вставъ за нимъ и провожая его черезъ залу въ кабинетъ. — Что же ты читаешь теперь? — спросила она.
— Теперь я читаю Duc de Lille, Poèsie des enfers — отвѣчалъ онъ. — Очень замѣчательная книга.
Анна улыбнулась, какъ улыбаются слабостямъ любимыхъ людей, и, положивъ свою руку подъ его, проводила его до дверей кабинета. Она знала его привычку, сдѣлавшуюся необходимостью, вечеромъ читать. Она знала, что, несмотря на поглощавшія почти все его время служебныя обязанности, онъ считалъ своимъ долгомъ слѣдить за всѣмъ замѣчательнымъ, появлявшимся въ умственной сферѣ. Она знала тоже, что дѣйствительно его интересовали книги политическія, философскія, богословскія, что искусство было по его натурѣ совершенно чуждо ему, но, несмотря на это или лучше вслѣдствіе этого, Алексѣй Александровичъ не пропускалъ ничего изъ того, что дѣлало шумъ въ этой области, и считалъ своимъ долгомъ все читать. Она знала, что въ области политики, философіи, богословія Алексѣй Александровичъ сомнѣвался или отыскивалъ; но въ вопросахъ искусства и поэзіи, въ особенности музыки, пониманія которой онъ былъ совершенно лишенъ, у него были самыя опредѣленныя, твердыя мнѣнія. Онъ любилъ говорить о Шекспирѣ, Рафаэлѣ, Бетховенѣ, о значеніи новыхъ школъ поэзіи и музыки, которыя всѣ были у него распредѣлены съ очень ясною послѣдовательностью.
— Ну, и Богъ съ тобой, — сказала она у двери кабинета, гдѣ уже были приготовлены ему абажуръ на свѣчѣ и графинъ воды у кресла. — А я напишу въ Москву.
Онъ пожалъ ей руку и опять поцѣловалъ ее.
„Все-таки онъ хорошій человѣкъ: правдивый, добрый и замѣчательный въ своей сферѣ, — говорила себѣ Анна, вернувшись къ себѣ, какъ будто защищая его предъ кѣмъ-то, кто обвинялъ его и говорилъ, что его нельзя любить. — Но что это уши у него такъ странно выдаются! Или онъ обстригся?..“
Ровно въ двѣнадцать, когда Анна еще сидѣла за письменнымъ столомъ, дописывая письмо къ Долли, послышались ровные шаги въ туфляхъ, и Алексѣй Александровичъ, вымытый и причесанный, съ книгою подъ мышкой подошелъ къ ней.
— Пора, пора, — сказалъ онъ, особенно улыбаясь, и прошелъ въ спальню.
„И какое право имѣлъ онъ такъ смотрѣть на него?“ подумала Анна, вспоминая взглядъ Вронскаго на Алексѣя Александровича.
Раздѣвшись, она вошла въ спальню, но на лицѣ ея не только не было того оживленія, которое въ бытность ея въ Москвѣ такъ и брызгало изъ ея глазъ и улыбки, напротивъ, теперь огонь казался потушеннымъ въ ней или гдѣ-то далеко припрятаннымъ.