Анна Каренина (Толстой)/Часть I/Глава V/ДО
| ← Часть I, глава IV | Анна Каренина — Часть I, глава V | Часть I, глава VI → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 22—31. |
Степанъ Аркадьевичъ въ школѣ учился хорошо, благодаря своимъ хорошимъ способностямъ, но былъ лѣнивъ и шалунъ и потому вышелъ изъ послѣднихъ; но, несмотря на свою всегда разгульную жизнь, небольшіе чины и нестарые годы, онъ занималъ почетное и съ хорошимъ жалованьемъ мѣсто начальника въ одномъ изъ московскихъ присутствій. Мѣсто это онъ получилъ черезъ мужа сестры Анны, Алексѣя Александровича Каренина, занимавшаго одно изъ важнѣйшихъ мѣстъ въ министерствѣ, къ которому принадлежало присутствіе; но если бы Каренинъ не назначилъ своего шурина на это мѣсто, то черезъ сотню другихъ лицъ, братьевъ, сестеръ, родныхъ, двоюродныхъ, дядей, тетокъ, Стива Облонскій получилъ бы это мѣсто или другое подобное, тысячъ въ шесть жалованья, которыя ему были нужны, такъ какъ дѣла его, несмотря на достаточное состояніе жены, были разстроены.
Половина Москвы и Петербурга были родня и пріятели Степана Аркадьевича. Онъ родился въ средѣ тѣхъ людей, которые были и стали сильными міра сего. Одна треть государственныхъ людей, стариковъ, были пріятелями его отца и знали его въ рубашечкѣ; другая треть были съ нимъ на „ты“, а третья — были хорошіе знакомые; слѣдовательно раздаватели земныхъ благъ въ видѣ мѣстъ, арендъ, концессій и тому подобнаго были всѣ ему пріятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное мѣсто; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего онъ по свойственной ему добротѣ никогда и не дѣлалъ. Ему бы смѣшно показалось, если бы ему сказали, что онъ не получитъ мѣста съ тѣмъ жалованьемъ, которое ему нужно, тѣмъ болѣе что онъ и не требовалъ чего-нибудь чрезвычайнаго; онъ хотѣлъ только того, что получали его сверстники, а исполнять такого рода должность могъ онъ не хуже всякаго другого.
Степана Аркадьевича не только любили всѣ знавшіе его за его добрый, веселый нравъ и несомнѣнную честность, но въ немъ, въ его красивой, свѣтлой наружности, блестящихъ глазахъ, черныхъ бровяхъ, волосахъ, бѣлизнѣ и румянцѣ лица было что-то физически дѣйствовавшее дружелюбно и весело на людей, встрѣчавшихся съ нимъ. „Ага! Стива! Облонскій! Вотъ и онъ!“ почти всегда съ радостною улыбкой говорили, встрѣчаясь съ нимъ. Если и случалось иногда, что послѣ разговора съ нимъ оказывалось, что ничего особенно радостнаго не случилось, — на другой день, на третій опять точно такъ же всѣ радовались при встрѣчѣ съ нимъ.
Занимая третій годъ мѣсто начальника одного изъ присутственныхъ мѣстъ въ Москвѣ, Степанъ Аркадьевичъ пріобрѣлъ, кромѣ любви, и уваженіе сослуживцевъ, подчиненныхъ, начальников и всѣхъ, кто имѣлъ до него дѣло. Главныя качества Степана Аркадьевича, заслужившія ему это общее уваженіе по службѣ, состояли, во-первыхъ, въ чрезвычайной снисходительности къ людямъ, основанной въ немъ на сознаніи своихъ недостатков; во-вторыхъ, въ совершенной либеральности, не той, про которую онъ вычиталъ въ газетахъ, но той, которая у него была въ крови и съ которою онъ совершенно равно и одинаково относился ко всѣмъ людямъ, какого бы состоянія и званія они ни были; и въ-третьихъ — главное — въ совершенномъ равнодушіи къ тому дѣлу, которымъ онъ занимался, вслѣдствіе чего онъ никогда не увлекался и не дѣлалъ ошибокъ.
Пріѣхавъ къ мѣсту своего служенія, Степанъ Аркадьевичъ, провожаемый почтительнымъ швейцаромъ съ портфелемъ, прошелъ въ свой маленькій кабинетъ, надѣлъ мундиръ и вошелъ въ присутствіе. Писцы и служащіе всѣ встали, весело и почтительно кланяясь. Степанъ Аркадьевичъ поспѣшно, какъ всегда, прошелъ къ своему мѣсту, пожалъ руки членамъ и сѣлъ. Онъ пошутилъ и поговорилъ ровно, сколько это было прилично, и началъ занятія. Никто вѣрнѣе Степана Аркадьевича не умѣлъ найти ту границу свободы, простоты и офиціальности, которая нужна для пріятнаго занятія дѣлами. Секретарь весело и почтительно, какъ и всѣ въ присутствіи Степана Аркадьевича, подошелъ съ бумагами и проговорилъ тѣмъ фамильярно-либеральнымъ тономъ, который введенъ былъ Степаномъ Аркадьевичем:
— Мы-таки добились свѣдѣнія изъ пензенскаго губернскаго правленія. Вотъ, не угодно ли…
— Получили наконецъ? — проговорилъ Степанъ Аркадьевичъ, закладывая пальцемъ бумагу. — Ну-съ, господа… — И присутствіе началось.
„Если бы они знали, — думалъ онъ, съ значительнымъ видомъ склонивъ голову при слушаніи доклада, — какимъ виноватымъ мальчикомъ полчаса тому назадъ былъ ихъ предсѣдатель!“ И глаза его смѣялись при чтеніи доклада. До двухъ часовъ занятія должны были идти не прерываясь, а въ два часа перерывъ и завтракъ.
Еще не было двухъ часовъ, когда большія стеклянныя двери залы присутствія вдругъ отворились, и кто-то вошелъ. Всѣ члены изъ-подъ портрета и изъ-за зерцала, обрадовавшись развлеченію, оглянулись на дверь; но сторожъ, стоявшій у двери, тотчасъ же изгналъ вошедшаго и затворилъ за нимъ стеклянную дверь.
Когда дѣло было прочтено, Степанъ Аркадьевичъ всталъ, потянувшись, и, отдавая дань либеральности времени, въ присутствіи досталъ папироску и пошелъ въ свой кабинетъ. Два товарища его, старый служака Никитинъ и камер-юнкеръ Гриневичъ, вышли съ нимъ.
— Послѣ завтрака успѣемъ кончить, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ.
— Какъ еще успѣемъ! — сказалъ Никитинъ.
— А плутъ порядочный долженъ быть этотъ Ѳоминъ, — сказалъ Гриневичъ объ одномъ изъ лицъ, участвовавшихъ въ дѣлѣ, которое они разбирали.
Степанъ Аркадьевичъ поморщился на слова Гриневича, давая этимъ чувствовать, что неприлично преждевременно составлять сужденіе, и ничего ему не отвѣтилъ.
— Кто это входилъ? — спросилъ онъ у сторожа.
— Какой-то, ваше превосходительство, безъ спросу влѣзъ, только я отвернулся. Васъ спрашивали. Я говорю: когда выйдутъ члены, тогда…
— Гдѣ онъ?
— Нешто вышелъ въ сѣни, а то все тутъ ходилъ. Этотъ самый, — сказалъ сторожъ, указывая на сильно сложеннаго широкоплечаго человѣка съ курчавою бородой, который, не снимая бараньей шапки, быстро и легко взбѣгалъ наверхъ по стертымъ ступенькамъ каменной лѣстницы. Одинъ изъ сходившихъ внизъ съ портфелемъ худощавый чиновникъ, пріостановившись, неодобрительно посмотрѣлъ на ноги бѣгущаго и потомъ вопросительно взглянулъ на Облонскаго.
Степанъ Аркадьевичъ стоялъ надъ лѣстницей. Добродушно сіяющее лицо его изъ-за шитаго воротника мундира просіяло еще болѣе, когда онъ узналъ вбѣгавшаго.
— Такъ и есть! Левинъ, наконецъ! — проговорилъ онъ съ дружескою, насмѣшливою улыбкой, оглядывая подходившаго къ нему Левина. — Какъ это ты не побрезгалъ найти меня въ этомъ вертепѣ? — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, не довольствуясь пожатіемъ руки и цѣлуя своего пріятеля.—Давно ли?
— Я сейчасъ пріѣхалъ, и очень хотѣлось тебя видѣть,—отвѣчалъ Левинъ, застѣнчиво и вмѣстѣ съ тѣмъ сердито и безпокойно оглядываясь вокругъ.
— Ну, пойдемъ въ кабинетъ,—сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, знавшій самолюбивую и озлобленную застѣнчивость своего пріятеля, и, схвативъ его за руку, онъ повлекъ его за собой, какъ будто проводя между опасностями.
Степанъ Аркадьевичъ былъ на „ты“ почти со всѣми своими знакомыми: со стариками шестидесяти лѣтъ, съ мальчиками двадцати лѣтъ, съ актерами, съ министрами, съ купцами и съ генерал-адъютантами, такъ что очень многіе изъ бывшихъ съ нимъ на „ты“ находились на двухъ крайнихъ пунктахъ общественной лѣстницы и очень бы удивились, узнавъ, что имѣютъ черезъ Облонскаго что-нибудь общее. Онъ былъ на „ты“ со всѣми, съ кѣмъ пилъ шампанское, а пилъ онъ шампанское со всѣми, и поэтому, въ присутствіи своихъ подчиненныхъ встрѣчаясь со своими постыдными „ты“ , какъ онъ называлъ шутя многихъ изъ своихъ пріятелей, онъ, со свойственнымъ ему тактомъ, умѣлъ уменьшать непріятность этого впечатлѣнія для подчиненныхъ. Левинъ не былъ постыдный „ты“ , но Облонскій со своимъ тактомъ почувствовалъ, что Левинъ думаетъ, что онъ предъ подчиненными можетъ не желать выказать свою близость съ нимъ, и потому поторопился увести его въ кабинетъ.
Левинъ былъ почти однихъ лѣтъ съ Облонскимъ и съ нимъ на „ты“ не по одному шампанскому. Левинъ былъ его товарищемъ и другомъ первой молодости. Они любили другъ друга, несмотря на различіе характеровъ и вкусовъ, какъ любятъ другъ друга пріятели, сошедшіеся въ первой молодости. Но, несмотря на это, какъ часто бываетъ между людьми, избравшими различные роды дѣятельности, каждый изъ нихъ хотя разсуждая и оправдывалъ дѣятельность другого, въ душѣ презиралъ ее. Каждому казалось, что та жизнь, которую онъ самъ ведетъ, есть одна настоящая жизнь, а которую ведетъ пріятель — есть только призракъ. Облонскій не могъ удержать легкой, насмѣшливой улыбки при видѣ Левина. Ужъ который разъ онъ видѣлъ его пріѣзжавшимъ въ Москву изъ деревни, гдѣ онъ что-то дѣлалъ, но что именно, того Степанъ Аркадьевичъ никогда не могъ понять хорошенько, да и не интересовался. Левинъ пріѣзжалъ въ Москву всегда взволнованный, торопливый, немножко стѣсненный и раздраженный этою стѣсненностью и большею частью съ совершенно новымъ, неожиданнымъ взглядомъ на вещи. Степанъ Аркадьевичъ смѣялся надъ этимъ и любилъ это. Точно такъ же и Левинъ въ душѣ презиралъ и городской образъ жизни своего пріятеля, и его службу, которую считалъ пустяками, и смѣялся надъ этимъ. Но разница была въ томъ, что Облонскій, дѣлая что́ всѣ дѣлаютъ, смѣялся самоувѣренно и добродушно, а Левинъ не самоувѣренно и иногда сердито.
— Мы тебя давно ждали, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, войдя въ кабинетъ и выпустивъ руку Левина, какъ бы этимъ показывая, что тутъ опасности кончились. — Очень, очень радъ тебя видѣть, — продолжалъ онъ. — Ну, что ты? какъ? когда пріѣхалъ?
Левинъ молчалъ, поглядывая на незнакомыя ему лица двухъ товарищей Облонскаго и въ особенности на руку элегантнаго Гриневича, съ такими бѣлыми длинными пальцами, съ такими длинными желтыми, загибавшимися въ концѣ ногтями и такими огромными блестящими запонками на рубашкѣ, что эти руки видимо поглощали все его вниманіе и не давали ему свободы мысли. Облонскій тотчасъ замѣтилъ это и улыбнулся.
— Ахъ да, позвольте васъ познакомить, — сказалъ онъ. — Мои товарищи: Филиппъ Ивановичъ Никитинъ, Михаилъ Станиславичъ Гриневичъ, — и обратившись къ Левину: — земскій дѣятель, новый земскій человѣкъ, гимнастъ, поднимающій одною рукой пять пудовъ, скотоводъ и охотникъ и мой другъ, Константинъ Дмитріевичъ Левинъ, братъ Сергѣя Ивановича Кознышева.
— Очень пріятно, — сказалъ старичокъ.
— Имѣю честь знать вашего брата, Сергѣя Ивановича, — сказалъ Гриневичъ, подавая свою тонкую руку съ длинными ногтями.
Левинъ нахмурился, холодно пожалъ руку и тотчасъ же обратился къ Облонскому. Хотя онъ имѣлъ большое уваженіе къ своему, извѣстному всей Россіи, одноутробному брату писателю, однако онъ терпѣть не могъ, когда къ нему обращались не какъ къ Константину Левину, а какъ къ брату знаменитаго Кознышева.
— Нѣтъ, я уже не земскій дѣятель. Я со всѣми разбранился и не ѣзжу больше на собранія, — сказалъ онъ, обращаясь къ Облонскому.
— Скоро же! — съ улыбкой сказалъ Облонскій. — Но какъ? отчего?
— Длинная исторія. Я разскажу когда-нибудь, — сказалъ Левинъ, но сейчасъ же сталъ разсказывать. — Ну, коротко сказать, я убѣдился, что никакой земской дѣятельности нѣтъ и быть не можетъ, — заговорилъ онъ, какъ будто кто-то сейчасъ обидѣлъ его: — съ одной стороны, игрушка, играютъ въ парламентъ, а я ни достаточно молодъ, ни достаточно старъ, чтобы забавляться игрушками; а съ другой стороны (онъ заикнулся), это — средство для уѣздной coterie наживать деньжонки. Прежде были опеки, суды, а теперь земство, не въ видѣ взятокъ, а въ видѣ незаслуженнаго жалованья, — говорилъ онъ такъ горячо, какъ будто кто-нибудь изъ присутствовавшихъ оспаривалъ его мнѣніе.
— Эге! Да ты, я вижу, опять въ новой фазѣ, въ консервативной, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ. — Но, впрочемъ, послѣ объ этомъ.
— Да, послѣ. Но мнѣ нужно было тебя видѣть, — сказалъ Левинъ, съ ненавистью вглядываясь въ руку Гриневича.
Степанъ Аркадьевичъ чуть замѣтно улыбнулся.
— Какъ же ты говорилъ, что никогда больше не надѣнешь европейскаго платья? — сказалъ онъ, оглядывая его новое, очевидно отъ французскаго портного, платье. — Такъ! я вижу: новая фаза.
Левинъ вдругъ покраснѣлъ, но не такъ, какъ краснѣютъ взрослые люди, — слегка, сами того не замѣчая, но такъ, какъ краснѣютъ мальчики, чувствуя, что они смѣшны своею застѣнчивостью, и вслѣдствіе того стыдясь и краснѣя еще больше, почти до слезъ. И такъ странно было видѣть это умное, мужественное лицо въ такомъ дѣтскомъ состояніи, что Облонскій пересталъ смотрѣть на него.
— Да, гдѣ жъ увидимся? Вѣдь мнѣ очень, очень нужно поговорить съ тобой, — сказалъ Левинъ.
Облонскій какъ будто задумался.
— Вотъ что: поѣдемъ къ Гурину завтракать и тамъ поговоримъ. До трехъ я свободенъ.
— Нѣтъ, — подумавъ, отвѣчалъ Левинъ, — мнѣ еще надо съѣздить.
— Ну, хорошо, такъ обѣдать вмѣстѣ.
— Обѣдать? Да мнѣ вѣдь ничего особеннаго, только два слова сказать, спросить, а послѣ потолкуемъ.
— Такъ сейчасъ и скажи два слова, а бесѣдовать за обѣдомъ.
— Два слова вотъ какія, — сказалъ Левинъ, — впрочемъ, ничего особеннаго.
Лицо его вдругъ приняло злое выраженіе, происходившее отъ усилія преодолѣть свою застѣнчивость.
— Что Щербацкіе дѣлаютъ? Все по-старому? — сказалъ онъ.
Степанъ Аркадьевичъ, знавшій уже давно, что Левинъ былъ влюбленъ въ его свояченицу Кити, чуть замѣтно улыбнулся, и глаза его весело заблестѣли.
— Ты сказалъ два слова, а я въ двухъ словахъ отвѣтить не могу, потому что… Извини на минутку…
Вошелъ секретарь, съ фамильярною почтительностью и нѣкоторымъ, общимъ всѣмъ секретарямъ, скромнымъ сознаніемъ своего превосходства надъ начальникомъ въ знаніи дѣлъ, подошелъ съ бумагами къ Облонскому и сталъ, подъ видомъ вопроса, объяснять какое-то затрудненіе. Степанъ Аркадьевичъ, не дослушавъ, положилъ ласково свою руку на рукавъ секретаря.
— Нѣтъ, вы ужъ такъ сдѣлайте, какъ я говорилъ, — сказалъ онъ, улыбкой смягчая замѣчаніе, и, кратко объяснивъ, какъ онъ понимаетъ дѣло, отодвинулъ бумаги и сказалъ: — Такъ и сдѣлайте, пожалуйста такъ, Захаръ Никитичъ.
Сконфуженный секретарь удалился. Левинъ, во время совѣщанія съ секретаремъ совершенно оправившись отъ своего смущенія, стоялъ, облокотившись обѣими руками на стулъ, и на лицѣ его было насмѣшливое вниманіе.
— Не понимаю, не понимаю, — сказалъ онъ.
— Чего ты не понимаешь? — такъ же весело улыбаясь и доставая папироску, сказалъ Облонскій. Онъ ждалъ отъ Левина какой-нибудь странной выходки.
— Не понимаю, что вы дѣлаете, — сказалъ Левинъ, пожимая плечами. — Какъ ты можешь это серьезно дѣлать?
— Отчего?
— Да оттого, что… нечего дѣлать.
— Ты такъ думаешь, но мы завалены дѣломъ.
— Бумажнымъ. Ну да, у тебя даръ къ этому, — прибавилъ Левинъ.
— То-есть ты думаешь, что у меня есть недостатокъ чего-то?
— Можетъ быть и да, — сказалъ Левинъ. — Но все-таки я любуюсь на твое величіе и горжусь, что у меня другъ такой великій человѣкъ. Однако ты мнѣ не отвѣтилъ на мой вопросъ, — прибавилъ онъ, съ отчаяннымъ усиліемъ прямо глядя въ глаза Облонскому.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще, и ты придешь къ этому. Хорошо, какъ у тебя три тысячи десятинъ въ Каразинскомъ уѣздѣ, да такіе мускулы, да свѣжесть, какъ у двѣнадцатилѣтней дѣвочки, — а придешь и ты къ намъ. Да, такъ о томъ, что ты спрашивалъ: перемѣны нѣтъ, но жаль, что ты такъ давно не былъ.
— А что? — испуганно спросилъ Левинъ.
— Да ничего, — отвѣчалъ Облонскій. — Мы поговоримъ. Да ты зачѣмъ собственно пріѣхалъ?
— Ахъ, объ этомъ тоже поговоримъ послѣ, — опять до ушей покраснѣвъ, сказалъ Левинъ.
— Ну, хорошо. Понято, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ. — Такъ видишь ли: я бы позвалъ тебя къ себѣ, но жена не совсѣмъ здорова. А вотъ что: если хочешь ихъ видѣть, онѣ навѣрное нынче въ Зоологическомъ саду отъ четырехъ до пяти. Кити на конькахъ катается. Ты поѣзжай туда, а я заѣду, и вмѣстѣ куда-нибудь обѣдать.
— Прекрасно, до свиданія же.
— Смотри же, ты вѣдь, я тебя знаю, забудешь или вдругъ уѣдешь въ деревню! — смѣясь прокричалъ Степанъ Аркадьевичъ.
— Нѣтъ, вѣрно.
И, вспомнивъ о томъ, что онъ забылъ поклониться товарищамъ Облонскаго, только когда онъ былъ уже въ дверяхъ, Левинъ вышелъ изъ кабинета.
— Должно быть очень энергическій господинъ, — сказалъ Гриневичъ, когда Левинъ вышелъ.
— Да, батюшка, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, покачивая головой, — вотъ счастливецъ! Три тысячи десятинъ въ Каразинскомъ уѣздѣ, все впереди, и свѣжести сколько! Не то, что нашъ братъ.
— Что жъ вы-то жалуетесь, Степанъ Аркадьичъ?
— Да скверно, плохо, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, тяжело вздохнувъ.