[338]
Мастеръ былъ крестный разсказывать. Сколько онъ зналъ разныхъ исторій—длинныхъ, интересныхъ! Умѣлъ онъ также вырѣзывать картинки и даже самъ отлично рисовалъ ихъ. Передъ Рождествомъ онъ обыкновенно доставалъ чистую тетрадку и начиналъ наклеивать въ нее картинки, вырѣзанныя изъ книжекъ и газетъ; если же ихъ не хватало для полной иллюстраціи задуманнаго разсказа, онъ самъ пририсовывалъ новыя. Много дарилъ онъ мнѣ въ дѣтствѣ такихъ тетрадокъ, но самую лучшую получилъ я въ тотъ „достопамятный годъ, когда Копенгагенъ освѣтился новыми газовыми фонарями вмѣсто прежнихъ ворванныхъ“. Это событіе и было отмѣчено на первой же страницѣ.
— Этотъ альбомъ надо беречь!—говорили мнѣ отецъ и мать.—Его и вынимать-то слѣдуетъ только въ особыхъ случаяхъ.
Но крестный надписалъ на обложкѣ:
Коль книжку разорвешь—бѣды еще нѣтъ!
Другіе похуже творили, мой свѣтъ!
Лучше всего было, когда крестный самъ показывалъ альбомъ,
[339]читалъ стишки и прочее, что въ немъ попадалось, а къ этому еще многое добавлялъ отъ себя. Вотъ тогда-то исторія становилась настоящею исторіей!
На первой страницѣ красовалась картинка, вырѣзанная изъ „Летучей почты“[1]; на ней виднѣлась „Круглая Башня“ и церковь Богоматери; лѣвѣе этой картинки была наклеена другая, изображавшая старый фонарь съ надписью: „Ворвань“, а правѣе—третья, изображавшая новый фонарь съ газовыми рожками и надписью: „Газъ“.
— Это афишка!—говорилъ крестный.—Она служитъ введеніемъ къ исторіи, которую сейчасъ разскажу тебѣ. Изъ нея можно было бы выкроить хоть цѣлую комедію: „Ворвань и газъ или жизнь и приключенія Копенгагена“. Вотъ только сумѣютъ-ли поставить ее? А заглавіе хоть куда! Внизу страницы видна еще картинка. Ее не такъ-то скоро поймешь! Придется пояснить. Это—мертвая лошадь[2]; мѣсто ея на послѣдней страницѣ альбома, а она, вишь, забѣжала впередъ! И забѣжала съ цѣлью объявить, что ни начало, ни середина, ни конецъ альбома никуда не годятся! Она сумѣла бы сдѣлать куда лучше, еслибы вообще умѣла. Днемъ—скажу я тебѣ—она гуляетъ на привязи по газетнымъ столбцамъ, вечеромъ же вырывается на волю, подбѣгаетъ къ дверямъ поэта и ржетъ, что поэтъ вотъ-вотъ Богу душу отдастъ. Но поэтъ и не думаетъ умирать, если только въ немъ дѣйствительно живая душа. Мертвая лошадь почти всегда очень жалкое существо, которое не можетъ даже разобраться въ собственномъ „я“ и добываетъ себѣ хлѣбъ насущный только бѣганьемъ да ржаньемъ. Я увѣренъ, что ей нашъ альбомъ совсѣмъ не по вкусу, но изъ этого все-таки еще не слѣдуетъ, что онъ не стоитъ—ну, хоть бы бумаги, изъ которой сшитъ!
Такъ вотъ тебѣ первая страница альбома—афишка.
Дѣло было какъ-разъ въ тотъ послѣдній вечеръ, когда еще горѣли старые фонари. Городъ только что обзавелся новыми газовыми, и они сіяли такъ, что старыхъ почти и не видно было.
— Я какъ-разъ бродилъ въ этотъ вечеръ по улицамъ!—
[340]разсказывалъ крестный.—Люди разгуливали взадъ и впередъ, сравнивая новое и старое освѣщеніе. Народу было много, и вдвое больше ногъ, чѣмъ головъ. Ночные сторожа ходили, повѣся головы, раздумывая о томъ, скоро-ли и ихъ упразднятъ, какъ старые фонари. А эти вспоминали далекое прошлое,—о будущемъ они думать не смѣли. И чего-чего только ни вспоминалось имъ, какіе тихіе вечера, темныя ночи!.. Я стоялъ, опершись о фонарный столбъ; фитиль въ фонарѣ трещалъ и шипѣлъ; я вслушался въ его рѣчь. Послушай и ты!
„Мы дѣлали, что могли! Мы отслужили своему времени, свѣтили людямъ на радость и на горе. Много важныхъ событій мы пережили. Мы служили, такъ сказать, ночными глазами Копенгагена. Пусть же теперь насъ смѣнятъ новые свѣтила. Но сколько лѣтъ имъ приведется свѣтить и что освѣщать—скажетъ лишь время. Правда, они свѣтятъ поярче насъ, стариковъ, но это и не мудрено! У газовыхъ фонарей столько связей, они сильны взаимною поддержкой! Отъ нихъ во всѣ стороны, во всѣ концы идутъ трубы, по которымъ къ нимъ притекаютъ силы изъ города и изъ-за города! А мы-то, старые фонари, обходимся собственными средствами, не прибѣгаемъ за помощью къ семейнымъ связямъ. Мы и наши предки свѣтили Копенгагену съ незапамятныхъ временъ. А вотъ теперь пришелъ нашему горѣнью послѣдній вечеръ, и мы стоимъ, такъ сказать, во второй шеренгѣ, вы заслоняете насъ собою, яркіе товарищи! Но мы не станемъ хмуриться или завидовать, нѣтъ! Мы весело и добродушно уступимъ вамъ свой постъ, какъ старые часовые молодымъ драбантамъ[3], одѣтымъ въ болѣе блестящій мундиръ, нежели ихъ. Хотите, мы разскажемъ вамъ, что пережилъ и перевидалъ нашъ родъ, начиная съ нашего пра-пра-прадѣдушки-фонаря? Разскажемъ вамъ всю исторію Копенгагена и пожелаемъ, чтобы вы и ваши потомки до послѣдняго газоваго фонаря пережили столько же, могли бы повѣдать о столькихъ же важныхъ событіяхъ, какъ мы, когда вы, въ свою очередь, будете отставлены отъ должности. А это рано или поздно случится! Вы должны къ этому готовиться. Люди додумаются до еще болѣе яркаго освѣщенія. Я даже слышалъ отъ одного прохожаго студента, что уже поговариваютъ о томъ, какъ бы заставить горѣть воду морскую!“
И фитиль въ фонарѣ зашипѣлъ, словно въ ворвань и въ самомъ дѣлѣ влили воды.
[341]
Крестный подумалъ, подумалъ, и нашелъ, что старый фонарь блеснулъ прекрасною идеей—разсказать въ этотъ послѣдній вечеръ, когда Копенгагенъ перешелъ отъ ворвани къ газу, исторію города.
— А хорошими идеями надо пользоваться!—сказалъ крестный.—Я живо отправился домой и сдѣлалъ для тебя этотъ альбомъ, но зашелъ въ немъ куда дальше, чѣмъ могли фонари. Вотъ тебѣ альбомъ, вотъ и исторія:
„Жизнь и приключенія Копенгагена“.
Начинается она непрогляднымъ мракомъ—черною страницею; это времена до-историческія.
— Теперь перевернемъ страницу! Видишь картинку? Дикая морская пучина; надъ ней проносится сѣверо-восточный вѣтеръ. Онъ гонитъ тяжелыя льдины; на нихъ плывутъ только огромныя каменныя глыбы, оторвавшіяся отъ скалъ Норвегіи. Вѣтеръ гонитъ льдины; онъ хочетъ показать германскимъ горамъ обращики сѣверныхъ скалъ. Ледяная флотилія уже въ Зундѣ, у береговъ Зеландіи, гдѣ нынѣ расположенъ Копенгагенъ, но тогда о немъ еще и помину не было. Подъ водой шли обширныя мели; на одну-то изъ нихъ и сѣли нѣсколько льдинъ съ каменными глыбами. Застряла и вся ледяная флотилія; вѣтеръ никакъ не могъ двинуть ее дальше, разсвирѣпѣлъ до послѣдней степени и принялся проклинать эту „воровскую мель“. Онъ клялся, что если только она когда-либо подымется надъ поверхностью морской, на ней поселятся воры и разбойники, воздвигнутся висѣлицы, колеса и дыбы.
Но въ то время, какъ онъ клялся и бранился, выглянуло солнышко, а на его лучахъ качались свѣтлые, кроткіе духи, дѣти свѣта. Они закружились надъ льдинами воздушнымъ хороводомъ, тѣ растаяли, и каменныя глыбы погрузились на дно.
„Ахъ, вы солнечныя козявки!“ зашумѣлъ вѣтеръ. „Такъ-то вы! Это по-товарищески, по-родственному? Припомню же я вамъ это и отплачу! Проклинаю васъ!“
„А мы благословляемъ!“ запѣли дѣти свѣта. „Благословляемъ эту мель! Она будетъ рости, мы станемъ охранять ее. На ней воцарятся истина, добро и красота!“
„Фью! Мелите чепуху!“ просвисталъ вѣтеръ.
— Вотъ объ этомъ-то фонари не могли разсказать тебѣ!—
[342]замѣтилъ крестный.—А я могу, для исторіи же Копенгагена эти обстоятельства имѣютъ важное значеніе.
— Теперь перевернемъ страницу!—продолжалъ крестный.—Прошли годы; мель высунулась изъ воды. Взгляни на картинку. На первый же показавшійся изъ воды камень усѣлась морская ласточка. Прошли еще годы. Море выбрасывало на мель мертвую рыбу и сухія водоросли; все это гнило, разлагалось и удобряло почву. Скоро на ней появились разные сорта травъ и злаковъ, и мель превратилась въ зеленый островъ. На него стали высаживаться для единоборствъ викинги,—проливъ между островомъ и Зеландіею представлялъ удобную стоянку для кораблей.
Вотъ зажгли первую плошку съ ворванью; надъ нею, пожалуй, рыбаки жарили рыбу, а ея здѣсь было вдоволь. Сельди шли черезъ Зундъ такими стаями, что сквозь нихъ не пробиться было лодкѣ. Подъ водой, казалось, вспыхивали зарницы, зажигались снопы сѣвернаго сіянія! Обиленъ былъ рыбою Зундъ, и по берегамъ Зеландіи быстро выростали рыбачьи поселки. Стѣны домовъ были бревенчатыя, а кровли крыты древесною корою; въ лѣсѣ для построекъ недостатка тутъ не было. Въ гавань заходили корабли. На колеблющихся снастяхъ покачивался фонарь съ ворванью. А сѣверо-восточный вѣтеръ шумѣлъ и гудѣлъ: „У-у-у!“ Если же мерцалъ огонекъ на островѣ, то это былъ воровской огонекъ. При свѣтѣ его обдѣлывали свои дѣла воры и контрабандисты.
„Сбудется, сбудется по моему!“ шумѣлъ вѣтеръ. „Скоро тутъ выростетъ дерево, съ котораго я буду отряхать плоды!“
— Вотъ оно, это дерево!—прибавилъ крестный.—Видишь висѣлицы на Воровскомъ островѣ? На ней висятъ разбойники и грабители, точь-въ-точь какъ висѣли тогда. Вѣтеръ постукивалъ остовы мертвецовъ одинъ о другой, а мѣсяцъ освѣщалъ ихъ съ такою же довольною миной, съ какою освѣщаетъ теперь какую-нибудь пирушку въ лѣсу. Солнце тоже самодовольно свѣтило на нихъ и высушивало качающіеся остовы. Дѣти же свѣта пѣли: „Знаемъ, знаемъ все! Здѣсь все-таки настанутъ лучшія времена! Пышно расцвѣтутъ здѣсь истина, добро и красота!..“
„Чешите, чешите языки попусту!“ ревѣлъ вѣтеръ.
— Теперь опять перевернемъ страницу.
[343]
Въ Роскильде звонятъ въ колокола; тамъ живетъ епископъ Абсалонъ. Онъ и въ библіи начитанъ и мечомъ владѣетъ. Сильна его власть, силенъ онъ и волею. И вотъ, онъ хочетъ защитить отъ разбойничьихъ набѣговъ и грабежей тружениковъ-рыбаковъ, возведшихъ городъ, основавшихъ на Зеландскомъ берегу торговый рынокъ. Сначала онъ освящаетъ „Воровской островъ“, кропитъ его святою водой, затѣмъ тамъ воздвигается по его приказу крѣпость. Каменъщики и плотники работали въ потѣ лица, а солнечные лучи цѣловали воздвигавшіяся красныя кирпичныя стѣны.
Наконецъ „Акселевъ[4] домъ“ готовъ.
Съ башнями высокими,
Крыльцами широкими
Замокъ стоитъ!
Вѣтеръ шумитъ,
Мечетъ и рветъ,
Грозно реветъ!
Силы лишь тратитъ,
Съ замкомъ не сладитъ!
А противъ замка гавань, купеческая гавань—
Теремъ царевны морской
Въ рощѣ зеленой, прохладной.
Изъ чужихъ земель являлись покупщики рыбы; на берегу начали строиться лавки и дома съ окнами, затянутыми пузыремъ вмѣсто стекла,—стекло было дорого. Вотъ ужъ выстроился и складъ для товаровъ, большое зданіе съ кровлею „щипцомъ“, а близъ него подъемный во̀ротъ. Видишь, по лавкамъ сидятъ старые приказчики? Они не смѣютъ жениться! Торгуютъ же они инбиремъ и перцемъ,—вотъ тебѣ и „перечные молодцы!“[5]
Сѣверо-восточный вѣтеръ проносится надъ улицами и переулками, подымаетъ пыль, срываетъ соломенныя крыши. По улицамъ расхаживаютъ коровы и поросята.
„Разрушу, уничтожу!“ реветъ вѣтеръ. „Буду свистать вокругъ домовъ и Акселева дома! Я не ошибся! Люди уже зовутъ этотъ домъ „Замкомъ пытокъ“ на Воровскомъ островѣ!“
[344]
И крестный показалъ мнѣ картинку, которую самъ нарисовалъ. Замокъ былъ обнесенъ высокою стѣною, а эта частоколомъ, и на каждомъ колѣ скалила зубы голова казненнаго пирата.
— Все это такъ и было на самомъ дѣлѣ!—сказалъ крестный.—И объ этомъ стоитъ знать да поразмыслить!
Сидитъ разъ епископъ Абсалонъ въ купальнѣ и слышитъ сквозь тонкую перегородку, что въ гавань вошелъ воровской корабль. Живо выскочилъ онъ изъ купальни, кинулся въ свою лодку, затрубилъ въ рогъ… Люди сбѣжались, вслѣдъ разбойникамъ полетѣли стрѣлы… Тѣ гребли изо всѣхъ силъ, стрѣлы впивались имъ въ руки, но вынимать ихъ было некогда. Епископъ Абсалонъ переловилъ всѣхъ, со всѣхъ велѣлъ снять головы и воткнуть ихъ на колья вокругъ замка. Сѣверо-восточный вѣтеръ надулъ щеки и продолжалъ ревѣть:
„Тутъ я растянусь на отдыхъ, буду любоваться на это зрѣлище!“
Но отдыхалъ-то онъ часы, ревѣлъ же по суткамъ, и—годы шли.
— На башню замка восходитъ сторожъ и озирается во всѣ стороны: на сѣверъ, на югъ, на востокъ и западъ. Вотъ видишь картинку!—сказалъ крестный.—Ты видишь сторожа, а что́ видитъ онъ, я разскажу тебѣ.
Отъ самыхъ стѣнъ „Замка пытокъ“ вплоть до Кьёгской бухты разстилается открытое море. Широкій путь кораблямъ, плывущимъ мимо береговъ Зеландіи! Напротивъ равнинъ Серритслевской, и Сольбьергской, гдѣ расположены большіе поселки, выростаетъ новый городъ съ домами наполовину изъ дерева, наполовину изъ камня. Образуются особые кварталы башмачниковъ, кожевниковъ, торговцевъ пряностями, пивомъ. Въ городѣ есть и рынокъ и цеховое управленіе, а на самомъ берегу, гдѣ прежде былъ островъ, возвышается великолѣпная церковь св. Николая, съ башнями и вызолоченнымъ шпицемъ. Какъ она отражается въ прозрачной водѣ! Неподалеку же отъ нея возвышается церковь Богоматери, гдѣ идутъ обѣдни, курится ладонъ, теплятся восковыя свѣчи. Купеческая гавань стала резиденціей Роскильдскаго епископа.
Въ Акселевомъ домѣ живетъ епископъ Эрландсенъ. Въ кухнѣ шипитъ, въ горницахъ льется медъ и кларетъ, раздаются звуки скрипокъ и барабановъ, пылаютъ свѣчи и лампы; замокъ весь залитъ огнями, свѣтится словно фонарь для всей страны и
[345]государства. Вѣтеръ дуетъ на башни и стѣны, но ихъ не сорвешь,—стоятъ крѣпко. Дуетъ онъ и на восточное укрѣпленіе города—старый деревянный заборъ. Но и онъ постоитъ за себя!
По ту сторону забора стоитъ король Даніи Христофоръ I. Бунтовщики разбили его у Скельскёра, и онъ ищетъ теперь убѣжища въ епископскомъ городѣ.
А вѣтеръ свиститъ, повторяя отвѣтъ епископа: „Оставайся-ка тамъ! Городъ закрытъ для тебя!“
Безпокойныя настали времена, тяжелые выпали дни. Каждый хочетъ быть самъ себѣ господиномъ. На башнѣ замка развѣвается голштинское знамя. Жалобы, стенанія, мракъ ужаса окуталъ страну; междоусобица, черная смерть царятъ въ ней, но вотъ надъ нею опять занялась заря—на престолъ взошелъ Вальдемаръ Аттердагъ[6].
Епископскій городъ сталъ королевскою резиденціей. Есть въ немъ и дома съ кровлями „щипцомъ“, и узкія улицы, и сторожа, и ратуша, и даже каменная висѣлица у западныхъ воротъ. На ней вѣшаютъ только городскихъ жителей, пришельцы не удостаиваются такой чести. Только граждане Копенгагенскіе могутъ болтаться такъ высоко въ воздухѣ и любоваться городомъ Кьёге и Кьёгскими курами![7]
„Вотъ такъ висѣлица!“ шумитъ сѣверо-восточный вѣтеръ. „Красота и впрямь здѣсь процвѣтаетъ!“ И онъ принялся свистѣть и шумѣть еще пуще.
Изъ Германіи повѣяло обидой и горемъ.
— Ганзейцы поднялись на Данію!—разсказывалъ крестный.—Они покинули свои склады и прилавки! Богатые купцы изъ Ростока, Любека и Бремена и, стащивъ золотого гуся[8] съ Вальдемаровой башни, все-таки не угомонились! Имъ хочется распоряжаться всѣмъ. А они и такъ ужъ распоряжались въ городѣ датскаго короля больше самого короля! И вотъ, они явились на вооруженныхъ корабляхъ; датчане были захвачены врасплохъ. Да король Эрикъ и не намѣревался драться съ нѣмецкими родичами,—ихъ было такъ много, они были такъ сильны—а взялъ да бѣжалъ со всѣмъ своимъ дворомъ черезъ западныя ворота
[346]города въ Сорё, въ густую зелень лѣсовъ, къ тихимъ озерамъ. Громко зазвучали тамъ любовныя пѣсни, зазвенѣли кубки!..
Но въ Копенгагенѣ билось еще одно царственное сердце, осталась еще одна царственная душа. Видишь на картинкѣ нѣжную, изящную, молодую женщину съ голубыми очами и золотисто-льняными волосами? Это королева Даніи Филиппа, англійская принцесса. Она осталась въ смятенномъ городѣ, гдѣ въ узкихъ улицахъ и переулкахъ, возлѣ сараевъ и заколоченныхъ лавочекъ, на приставныхъ лѣстницахъ, безъ толку суетились люди. Королева была мужчиной и сердцемъ и душою. Она созвала гражданъ и крестьянъ, ободрила ихъ, организовала защиту города. Корабли вооружились, въ крѣпостцахъ засѣли воины, загремѣли орудія, клубы дыма повисли въ воздухѣ… Люди воспрянули духомъ. И Господь не покинулъ Даніи! Солнышко свѣтитъ во всѣхъ сердцахъ, всѣ очи свѣтятся радостью: побѣда, побѣда!
Благословенна будь ты, королева Филиппа!
Ее благословляютъ и въ хижинахъ, благословляютъ и въ хоромахъ, и въ королевскомъ дворцѣ, гдѣ она заботится о раненыхъ и больныхъ. Я вырѣзалъ вѣнокъ и окружилъ имъ эту картинку!—прибавилъ крестный.—Благословенна будь королева Филиппа!
Теперь мы перескочимъ черезъ многіе годы!—продолжалъ крестный.—Перескочитъ съ нами и Копенгагенъ. Король Христіанъ I побывалъ въ Римѣ, получилъ благословеніе папы, и на всемъ протяженіи долгаго пути народъ встрѣчалъ его ликованіемъ и почестями. Вернувшись на родину, онъ возводитъ зданіе изъ обожженнаго кирпича—питомникъ науки на латинскомъ языкѣ. Теперь и дѣти бѣдняковъ-земледѣльцевъ и ремесленниковъ могутъ выйти въ люди, одѣться въ длинный, черный студенческій плащъ и пробиваться подачками гражданъ, распѣвая передъ ихъ дверями.
А возлѣ дома науки, гдѣ все идетъ по-латыни, стоитъ маленькій домикъ; въ немъ господствуетъ датскій языкъ, датскіе обычаи.
Къ завтраку тамъ подаютъ хлѣбъ, сваренный въ пивѣ, обѣдаютъ въ десять часовъ утра. Солнышко свѣтитъ черезъ маленькія окошечки на буфетъ и книжный шкафъ. Въ шкафу лежатъ драгоцѣнныя рукописи: „Розовый вѣнокъ“ и „
[347]Божественныя комедіи“ Миккельса, „Лечебникъ“ Генрика Гарпестренга, и „Риѳмованная хроника Даніи“ отца Нильса изъ Сорё. Эти рукописи долженъ знать каждый датчанинъ,—говоритъ хозяинъ дома, и, благодаря ему, ихъ узнаютъ. Онъ первый датскій типографщикъ, голландецъ Готфредъ ванъ-Геменъ. Онъ „чернокнижникъ“, печатаетъ черною краскою книги, занимается благословеннымъ искусствомъ книгопечатанія.
Книги расходятся, попадаютъ и во дворецъ короля и въ дома гражданъ. Старинныя поговорки и пѣсни возрождаются къ вѣчной жизни. Птица народной пѣсни поетъ о томъ, чего не смѣетъ высказать въ горѣ или радости человѣкъ, поетъ хоть и иносказательно, но все-таки понятно для всѣхъ. Она летаетъ гдѣ хочетъ, залетаетъ и въ комнату простого горожанина и въ рыцарскій замокъ, сидитъ и клекочетъ соколомъ на рукѣ благородной дѣвицы, проскальзываетъ и пискливою мышкою въ щелочку къ закованному въ цѣпи крестьянину.
„Все чепуха!“ реветъ свирѣпый сѣверо-восточный вѣтеръ.
„Весна настала!“ поютъ солнечные лучи. „Вонъ какъ всходятъ зеленые ростки!“
— Перевернемъ еще страницу!—сказалъ крестный.—Какъ сіяетъ Копенгагенъ! Какое готовится торжество! Взгляни на благородныхъ рыцарей въ доспѣхахъ, на знатныхъ дамъ въ шелку и золотѣ! Король Гансъ выдаетъ свою дочь Елисавету за курфюрста Бранденбургскаго. Какъ она молода, какъ сіяетъ радостью! Она ступаетъ по бархату, будущее ей улыбается, ее ждетъ семейное счастье! Рядомъ съ нею братъ ея, принцъ Христіернъ, смуглый, горячій юноша, съ мрачнымъ взглядомъ. Но онъ дорогъ народу; онъ знаетъ, какъ подавленъ народъ, и будущее бѣдняковъ заполонило всѣ его мысли.
Одинъ Богъ управляетъ счастьемъ!
— Опять перевернемъ страницу!—продолжалъ крестный.—Рѣзкій вѣтеръ поетъ объ острыхъ мечахъ, о мрачныхъ тяжелыхъ временахъ.
Холодный апрѣльскій день. Зачѣмъ собираются толпы народа передъ дворцомъ, возлѣ старой таможни? У берега стоитъ подъ парусами и съ поднятымъ флагомъ королевское судно. Въ окнахъ, на крышахъ—всюду народъ. На лицахъ у всѣхъ печаль, горе, боязливое ожиданіе. Всѣ взоры обращены на дворецъ, гдѣ прежде
[348]въ раззолоченныхъ покояхъ шли танцы съ факелами; теперь тамъ тихо, пусто. Всѣ смотрятъ на выступъ съ окномъ, изъ котораго часто и подолгу смотрѣлъ король Христіернъ черезъ дворцовый мостъ въ маленькій переулокъ, гдѣ жила его „Голубка“, голландская дѣвушка, вывезенная имъ изъ Бергена. Теперь ставни заперты наглухо. И вотъ, ворота отворяются, подъемный мостъ опускаютъ, изъ дворца выходитъ король Христіернъ въ сопровожденіи вѣрной супруги; она не захотѣла покинуть въ жестокой нуждѣ своего царственнаго мужа и повелителя.
Огонь кипѣлъ въ его жилахъ, горѣлъ въ его мозгу. Онъ хотѣлъ порвать со стариной, разбить оковы крестьянина, оказать покровительство горожанину и подрѣзать крылья „хищнымъ ястребамъ“, но ихъ было слишкомъ много! И вотъ, онъ покидаетъ свою родину, свое государство, отправляется за помощью къ друзьямъ и родичамъ. Супруга его и вѣрные слуги слѣдуютъ за нимъ на чужбину. Тяжелый часъ разлуки выжалъ у всѣхъ изъ глазъ слезы.
Время сложило о немъ пѣснь; въ ней сливаются три хора. Слушай, что поютъ дворяне; ихъ слова и записаны и напечатаны:
„Горе тебѣ, Христіернъ Лютый! Кровь, пролитая тобою въ Стокгольмѣ, вопіетъ противъ тебя! Горе тебѣ! Будь проклятъ!“
Хоръ монаховъ тоже осуждаетъ его: „Отринутъ ты Богомъ и нами! Ты призвалъ сюда ересь Лютера, отдалъ ей во власть церкви и каѳедры, предоставилъ слово дьяволу!.. Горе тебѣ, Христіернъ Лютый!“
Но крестьяне и горожане горько плачутъ: „Христіернъ, любезный народу! „Нельзя продавать крестьянъ какъ скотъ или обмѣнивать на охотничьихъ собакъ!“ Законъ этотъ послужитъ тебѣ хвалебнымъ гимномъ!“ Но слова бѣдняковъ разносятся по вѣтру, что мякина.
Корабль проплываетъ мимо замка, горожане бѣгутъ на валъ взглянуть еще разъ на уплывающее королевское судно.
Долго тянется время въ нуждѣ, и не ищи тогда опоры въ друзьяхъ и родичахъ!
Дядя короля, Фредерикъ Кильскій, не прочь стать королемъ Даніи.
И вотъ, онъ уже король и подступаетъ къ Копенгагену. Видишь эту картинку съ надписью: „вѣрный Копенгагенъ“? Надъ
[349]нимъ сгустились черныя облака, образующія зловѣщія фигуры и картины. Разсмотри каждую! Онѣ говорятъ о тяжелыхъ горькихъ временахъ, память о которыхъ еще жива въ народныхъ пѣсняхъ и сказаніяхъ.
А гдѣ же скитается король Христіернъ, безпріютная птица? Объ этомъ поютъ птицы небесныя; онѣ летаютъ далеко за море, въ чужія страны. Раннею весною вернулся съ юга аистъ; онъ пролеталъ надъ нѣмецкою землей и видѣлъ тамъ вотъ что:
„По степи, поросшей верескомъ, ѣхалъ бѣглецъ, король Христіернъ; на пути встрѣтилась ему жалкая повозка въ одну лошадь. Въ повозкѣ сидѣла женщина, сестра короля, маркграфиня Бранденбургская. Мужъ прогналъ ее отъ себя за ея вѣрность ученію Лютера. Царственные изгнанники встрѣтились въ мрачной степи! Долго тянется время въ нуждѣ, и не ищи тогда опоры въ друзьяхъ или родичахъ!“…
Ласточка прилетѣла изъ Сёндерборгскаго замка и жалобно запѣла: „Короля Христіерна обманули! Онъ сидитъ теперь въ мрачной башнѣ. Тяжелые шаги его оставляютъ слѣды на каменномъ полу, пальцы проводятъ борозду въ твердомъ мраморѣ стола“.
„Языкъ такъ словами не выскажетъ горе,
Какъ высказалъ мраморъ нѣмою чертой!“[9]
Морской орелъ прилетѣлъ съ вольнаго моря; по морю гуляетъ корабль, на немъ носится отважный фіонецъ, Сёренъ Норбю[10]. Счастье покровительствуетъ ему, но счастье, что вѣтеръ да погода,—перемѣнчиво!
Въ Ютландіи и Фіоніи каркаютъ во́роны и воро̀ны: „Намъ везетъ! Славно! Всюду падаль и трупы людей!“
Безпокойныя, тяжелыя времена! Идетъ „графская распря“. Крестьянинъ хватается за дубину, купецъ за ножъ. „Перебьемъ всѣхъ волковъ, не оставимъ ни единаго волчонка!“—кричатъ они. Надъ пылающими городами подымаются облака дыма.
Король Христіернъ заточенъ въ Сёндерборгскомъ замкѣ. Никогда не выйти ему на волю, не увидать Копенгагена и его тяжкой бѣды. На „Сѣверномъ выгонѣ“ стоитъ сынъ Фредерика Христіанъ III. Въ городѣ—смятеніе, голодъ и чума.
[350]
Прислонясь спиною къ церковной стѣнѣ, сидитъ исхудалая женщина въ лохмотьяхъ. Она уже умерла, но двое ребятишекъ на ея колѣняхъ еще живы и сосутъ кровь изъ груди мертвой.
Мужество истощилось, сопротивленіе сломлено. О, „вѣрный Копенгагенъ“!
Чу! Раздаются звуки фанфаръ и трубъ, грохотъ барабановъ!
Въ роскошныхъ одеждахъ изъ шелка и бархата, съ развѣвающимися перьями на шляпахъ, верхомъ на коняхъ въ золотыхъ уборахъ, ѣдутъ благородные дворяне на „Старую площадь“. Ѣдутъ они на обычную карусель или турниръ? Горожане, также въ лучшихъ своихъ нарядахъ, стекаются туда же. Какое зрѣлище манитъ ихъ? Воздвигнутъ-ли на площади костеръ для сожженія папистскихъ образовъ, или опять стоитъ тамъ палачъ, какъ у того костра, на которомъ сожгли Слагхёка?[11] Нѣтъ, король, господинъ страны, сталъ лютераниномъ и объ этомъ-то хотятъ оповѣстить датскій народъ.
Знатныя дамы и благородныя дѣвицы въ платьяхъ съ высокими воротниками, въ шапочкахъ, унизанныхъ жемчугомъ, сидятъ у открытыхъ оконъ и смотрятъ на торжество. Близъ королевскаго трона, на разостланномъ сукнѣ, подъ навѣсомъ изъ сукна, возсѣдаютъ, въ старинныхъ одѣяніяхъ, члены Государственнаго Совѣта. Король молчитъ. Воля его, утвержденная Совѣтомъ и выраженная на датскомъ языкѣ, читается вслухъ. Жестокіе упреки приходится выслушивать гражданамъ и крестьянамъ за ихъ сопротивленіе высшему сословію. Гражданъ унижаютъ, крестьянъ отдаютъ въ рабство. Затѣмъ произносится судъ и надъ епископами страны. Могуществу ихъ конецъ. Всѣ церковныя и монастырскія богатства и угодія отходятъ къ королю и дворянству.
Съ одной стороны высокомѣріе, съ другой ненависть, съ одной безумная роскошь, съ другой—стоны нищеты.
„Да, жалобно бѣдная птица пищитъ,
Богатая-жъ гордо крылами шумитъ!“
[351]
Смутное, переходное время! Тучи чередуются съ яснымъ солнышкомъ. Лучи его свѣтятъ во Дворъ Науки, въ жилище студентовъ и озаряютъ имена, которыя продолжаютъ сіять и понынѣ. Гансъ Таусенъ, сынъ бѣднаго фіонскаго кузнеца, сталъ „датскимъ Лютеромъ, дѣйствовалъ словомъ, какъ мечомъ, и завоевалъ сердце датскаго народа“. Сіяющими латинскими буквами написано на фонѣ временъ и имя Петра Палладіуса—по-датски же Петра Пладе—епископа Роскильдскаго, тоже сына бѣднаго ютландскаго кузнеца. Изъ дворянскихъ именъ яркимъ блескомъ свѣтится имя Ганса Фриса, государственнаго канцлера. Онъ сажаетъ бѣдняковъ-студентовъ за свой столъ, заботится и о нихъ, и о школьникахъ. Но громче всего раздается „ура“ въ честь самого короля Христіана, покровителя наукъ и искусствъ, и оно не умолкнетъ, пока въ Копенгагенѣ останется хоть одинъ студентъ.
Да, сквозь темныя тучи прорывались въ это смутное время и лучи солнца!
— Перевернемъ страницу.
Что за пѣснь несется съ Большого Бельта, омывающаго берега острова Самсё? Изъ моря подымается морская царевна съ зелеными, какъ водоросли, волосами и предсказываетъ крестьянину рожденіе принца, который станетъ могучимъ, великимъ государемъ!
Родился онъ въ чистомъ полѣ подъ цвѣтущимъ терновымъ кустомъ. Теперь имя его цвѣтетъ въ пѣсняхъ и преданіяхъ, во всѣхъ усадьбахъ и замкахъ. При немъ выросла биржа съ башней и шпицемъ, воздвигся замокъ Розенборгъ и глянулъ вдаль черезъ городской валъ, у студентовъ завелся свой домъ, а противъ него вознесла къ небу свою главу „Круглая башня“, колонна Ураніи. Она смотритъ на островъ Веенъ, гдѣ возвышается замокъ Ураніенборгъ, съ золочеными куполами. Какъ они блестятъ при свѣтѣ мѣсяца, когда морскія царевны поютъ о хозяинѣ замка, котораго посѣщали короли и величайшіе люди вѣка, объ избранникѣ духа, о высокорожденномъ Тихо-Браге. Онъ поднялъ имя Даніи высоко-высоко, къ звѣздному небу, чтобы оно сіяло оттуда всѣмъ просвѣщеннымъ странамъ міра, а Данія за это оттолкнула его прочь. Онъ же утѣшалъ себя въ изгнаніи:
[352]
„Не то же-ли небо повсюду?
Чего же желать мнѣ еще?“[12]
И пѣсня его обрѣла безсмертіе народной пѣсни, какъ и пророчество морской царевны о Христіанѣ IV.
— А вотъ на эту страницу гляди въ оба!—сказалъ крестный.—Тутъ картинка идетъ за картинкой, какъ въ богатырской пѣснѣ строфа за строфою. Веселое начало у этой пѣсни да печальный конецъ.
Въ королевскомъ дворцѣ рѣзвится дѣвочка. Какъ она мила! Она часто сидитъ у короля на колѣняхъ. Это любимая дочка Христіана IV—Элеонора-Христина. Ее воспитываютъ въ правилахъ строгой нравственности и женской добродѣтели, и она уже обручена съ знатнѣйшимъ представителемъ дворянства Корфицемъ Ульфельдомъ[13]. Но она еще дитя, и строгая гофмейстерина наказываетъ ее розгами. Элеонора жалуется своему милому, и она права. Какъ она умна, воспитана, образована; она знаетъ языки латинскій и греческій, поетъ по-итальянски, играетъ на лютнѣ, здраво судитъ и о папѣ, и о Лютерѣ.
Король Христіанъ покоится въ усыпальницѣ Роскильдскаго собора. Королемъ братъ Элеоноры. Въ Копенгагенскомъ дворцѣ царятъ блескъ и роскошь, красота и остроуміе. Сама королева, Софія-Амалія Люнебургская, на первомъ планѣ. Кто искуснѣе ея правитъ лошадью? Кто поспоритъ съ ней въ величественной граціи, въ умѣ и краснорѣчіи?
„Элеонора-Христина Ульфельдъ!“ Это сказалъ французскій посланникъ да еще прибавилъ: „Она всѣхъ затмѣваетъ своею красотою и умомъ!“
По блестящему дворцовому паркету катятся репейныя шишки зависти; онѣ растутъ, цѣпляются, пробираются всюду, и къ нимъ пристаетъ оскорбительная насмѣшка: „Побочная дочь! Ея колесница должна останавливаться у дворцоваго моста; тамъ, гдѣ королева проѣзжаетъ въ экипажѣ, простая женщина можетъ пройти пѣшкомъ!“ Сплетни, выдумки и ложь крутятся въ воздухѣ, словно хлопья снѣга въ мятель.
Глухою ночью Ульфельдъ беретъ свою жену за руку и выводитъ изъ дворца; ключи отъ городскихъ воротъ хранятся у
[353]него; за воротами ждутъ ихъ осѣдланные кони. И вотъ они мчатся вдоль берега, а затѣмъ отплываютъ въ Швецію.
Перевернемъ страницу. Такъ же повернулось спиною къ бѣглецамъ счастье!
Осень; дни короткіе, ночи долгія, сѣро, сыро; вѣтеръ такъ и рѣжетъ, такъ и шумитъ въ вершинахъ деревьевъ, растущихъ на валу; листва засыпаетъ опустѣвшій дворъ Педера Оксе[14], покинутый своими хозяевами. Шумитъ вѣтеръ и надъ Христіановой гаванью, и надъ домомъ Кая Люкке, обращеннымъ въ тюрьму. Самъ Кай Люкке лишенъ чести и изгнанъ изъ предѣловъ страны, гербъ его сломанъ, а изображеніе его повѣшено на высокой висѣлицѣ. Такъ наказанъ онъ за свой непочтительный отзывъ о чтимой страною королевѣ. Вѣтеръ воетъ въ вышинѣ и проносится надъ открытою площадью, гдѣ стоялъ домъ бывшаго государственнаго канцлера Ульфельда. Теперь отъ него остался лишь одинъ камень. „Я пригналъ его когда-то на льдинѣ!“ шумитъ вѣтеръ. „Камень сѣлъ на мель, ставшую впослѣдствіи Воровскимъ островомъ, проклятымъ мною. Потомъ камень попалъ во дворъ Ульфельда, гдѣ супруга его распѣвала и играла на лютнѣ, читала по-гречески да по-латыни и гордо задирала голову!“ Теперь тутъ задираетъ голову одинъ камень съ надписью:
„Измѣннику Корфицу Ульфельду
На вѣчный позоръ, поношеніе и посмѣяніе!“
Но гдѣ же сама высокорожденная госпожа? „У-у-у!“ гудитъ вѣтеръ.
Она въ Синей башнѣ, что позади дворца; волны морскія лижутъ осклизлыя стѣны башни, и въ ней уже много лѣтъ томится Элеонора-Христина. Печь въ ея коморкѣ даетъ больше дыма, нежели тепла; маленькое окошечко высоко, подъ самымъ потолкомъ!
Вотъ какъ плохо обставлена теперь любимица Христіана IV, изнѣженная дѣвушка и гордая супруга! Воспоминаніе убираетъ ей закоптѣлыя стѣны занавѣсями и коврами, уноситъ ее въ золотую пору дѣтства. Она видитъ передъ собою ласковые черты отца,
[354]вспоминаетъ блестящій свадебный пиръ, дни своего величія и дни печали въ Голландіи, въ Англіи, и на островѣ Борнгольмѣ.
„Ничто не тяжело для любящей супруги!
Поддержкой служитъ совѣсть ей и долгъ“.
Да, тогда ей ничто не казалось тяжелымъ,—тогда съ нею былъ онъ, теперь же она одна, навѣки одна! Она даже не знаетъ, гдѣ его могила, да и никто этого не знаетъ.
„Ея же вся вина была въ любви къ супругу!“
И за эту вину ей пришлось сидѣть въ заточеніи годы, многіе, долгіе годы, въ то время, какъ за стѣнами тюрьмы кипѣла жизнь. Жизнь никогда не останавливается, но мы-то остановимся на этой картинѣ и вспомнимъ объ Элеонорѣ-Христинѣ словами пѣсни:
„Супругу данную она сдержала клятву
Во всѣхъ превратностяхъ судьбы!“
— А вотъ эту картинку видишь?—спросилъ крестный.—Зима; морозъ перебросилъ мостъ между Лоландомъ и Фіоніею, мостъ для короля Шведскаго Карла Густава, и онъ стремится по нему, не останавливаясь. Въ странѣ грабежъ, убійства, ужасъ и бѣдствія.
Шведы обложили Копенгагенъ. Морозъ такъ и щиплетъ, мятель, вьюга. Но народъ вѣренъ своему королю, вѣренъ самому себѣ, и мужчины и женщины храбро выходятъ на битву. Мастеровые, лавочники, приказчики, студенты и магистры—всѣ на валу, всѣ готовы защищать родной городъ. Никто не боится каленыхъ шведскихъ ядеръ. Король Фредерикъ клянется умереть въ родномъ гнѣздѣ. Вотъ онъ объѣзжаетъ валы; съ нимъ и королева. Въ рядахъ защитниковъ—полный порядокъ; ихъ воодушевляетъ мужество, любовь къ родинѣ! Пусть себѣ шведы облекаются въ саваны, чтобы незамѣтно подобраться по бѣлому снѣгу къ городу и взять его приступомъ! На головы имъ летятъ бревна, камни, а женщины льютъ на нихъ изъ котловъ кипящую смолу и деготь.
Въ эту ночь король и горожане образовали единую несокрушимую силу, и—побѣда за ними! Колокола звонятъ, раздаются
[355]благодарственные гимны. Граждане копенгагенскіе, вы заслужили себѣ въ эту войну рыцарскія шпоры!
— А теперь что? Взгляни на картинку!
Супруга епископа Сване ѣдетъ въ закрытой колымагѣ; но такъ могутъ разъѣзжать лишь особы изъ высшаго дворянства, и гордые дворянчики ломаютъ колымагу. Жена епископа принуждена вернуться домой пѣшкомъ.
И все? Нѣтъ, скоро сломятъ кое-что поважнѣе—дворянское высокомѣріе!
Бургомистръ Гансъ Нансенъ и епископъ Сване, призывая имя Господне, протянули другъ другу руку, во имя общаго дѣла. Умныя и честныя рѣчи ихъ раздаются въ церквахъ и въ домахъ горожанъ. И вотъ все подготовлено: гавань заперта, городскія ворота тоже, бьютъ въ набатъ. Власть во всей ея полнотѣ передается королю, тому, кто не покинулъ своего гнѣзда въ часъ опасности! Да властвуетъ онъ одинъ, нераздѣльно, надъ всѣми—и большими, и малыми!
Наступаетъ эпоха самодержавія.
— Перевернемъ страницу.
Галло! Галлой! Галло! Плугъ въ сторону, пусть поля заростаютъ верескомъ,—для охоты лучше. Галло! Галлой! Чу! раздаются звуки роговъ, лай собакъ. Вонъ мчатся охотники, между ними самъ король Христіанъ V. Какъ онъ молодъ, веселъ! Во дворцѣ и въ городѣ царитъ веселье. Покои освѣщены восковыми свѣчами, дворъ факелами, а городскія улицы фонарями. Все блеститъ новизною! Пошло въ ходъ все новое: новое дворянство, вызванное изъ Германіи, новые титулы: „графы“ да „бароны“, и—нѣмецкій языкъ.
И вдругъ раздался чисто датскій голосъ. Это голосъ епископа Кинго, сына ткача; онъ поетъ свои дивные псалмы.
А вотъ и еще сынъ простого горожанина, виноторговца, Гриффенфельдъ; мысли его засіяли въ законѣ; составленный имъ сводъ законовъ сталъ вѣчнымъ золотымъ фономъ для имени его государя! Сынъ горожанина становится первымъ человѣкомъ въ странѣ, возводится въ дворянство и… пріобрѣтаетъ враговъ. И вотъ, палачъ заноситъ мечъ надъ головою Гриффенфельда. Тогда раздается голосъ помилованія, и казнь замѣняется пожизненнымъ заточеніемъ. Канцлера ссылаютъ на скалистый островъ
[356]Мункгольмъ близъ Троньема. „О, Мункгольмъ—Санктъ-Елена Даніи!“
А во дворцѣ попрежнему идутъ танцы, все блещетъ роскошью, играетъ музыка, носятся въ танцахъ благородные кавалеры и дамы.
— Вотъ правленіе Фредерика IV.
Взгляни на гордые корабли съ развѣвающимися флагами! Взгляни на взволнованное море! Оно можетъ повѣдать тебѣ о великихъ подвигахъ, о славѣ Даніи. Мы помнимъ славныя имена Сегестеда и Гюльденлёве! Помнимъ и Витфельда, взорвавшаго, ради спасенія датскаго флота, себя и свой корабль съ Данеброгомъ на воздухъ. Мы помнимъ морскія сраженія и героя, бросившагося на защиту Даніи съ норвежскихъ скалъ—Петра Торденскіольда. Имя его гремитъ надъ бурнымъ моремъ отъ берега до берега.
„Блеснула молнія сквозь тучи пыли,
Вздымавшейся съ напудренныхъ головъ,
Раскаты грома слабыхъ оглушили.
Портнишка кинулъ свой убогій кровъ,
Иглу, верстакъ и въ море смѣло прянулъ.
Въ немъ викинговъ воскресъ могучій духъ,
И на враговъ, какъ Божій громъ, онъ грянулъ!“[15]
А съ береговъ Гренландіи струится благоуханіе, какъ изъ страны Вифлеемской; тамъ распространяется свѣтъ евангельской истины миссіонеромъ Гансомъ Эгеде и его супругою.
Вотъ почему половина этой страницы золотая. Другая же половина ея траурная, пепельная съ черными крапинками, словно прожжена искрами. Эта означаетъ скорбь.
Въ Копенгагенѣ чума. Улицы пусты, двери домовъ заколочены; почти на всѣхъ бѣлые кресты,—значитъ, тамъ есть чумные больные; черный же крестъ означаетъ, что всѣ въ домѣ вымерли.
Безъ колокольнаго звона, ночью, выносятъ тѣла умершихъ. Вмѣстѣ съ трупами подбираютъ съ улицъ и полумертвыхъ. Съ грохотомъ разъѣзжаютъ тяжелыя телѣги, биткомъ набитыя
[357]трупами. А изъ постоялыхъ дворовъ несутся пьяныя пѣсни и дикіе крики. Люди хотятъ забыться, въ забытьи встрѣтить свой конецъ. Всему на свѣтѣ есть конецъ—конецъ и этой страницѣ, но на ней изображено еще другое тяжкое испытаніе Копенгагена—пожаръ.
Король Фредерикъ IV еще царствуетъ; волосы его посѣдѣли съ годами. Онъ смотритъ изъ окна дворца; на дворѣ бушуетъ вѣтеръ; стоитъ поздняя осень.
Въ маленькомъ домикѣ около западныхъ воротъ играетъ мячикомъ мальчуганъ. Мячикъ застрялъ на чердакѣ. Мальчуганъ беретъ зажженную сальную свѣчку и отправляется на чердакъ искать свой мячикъ. Въ домикѣ вспыхиваетъ пожаръ, горитъ и вся улица. Зарево разливается по небу. Пламя все растетъ! Пищи для огня довольно: сѣно, солома, сало, деготь, полѣницы дровъ, заготовленныхъ на зиму. Все объято пламенемъ. Плачъ, стоны, смятеніе. Старый король объѣзжаетъ городъ, утѣшаетъ, успокаиваетъ, отдаетъ приказанія. Взрываютъ цѣлые кварталы, чтобы остановить шествіе пламени. Но вотъ загорается сѣверная часть города, горятъ церкви: Святого Петра, Богоматери! Органъ играетъ въ послѣдній разъ: „Смилуйся надъ нами, Боже!“
Уцѣлѣли только „Круглая Башня“ да дворецъ; кругомъ же однѣ дымящіяся развалины. Но король Фредерикъ IV добръ къ народу и не оставляетъ его въ бѣдѣ; онъ утѣшаетъ и кормитъ бѣдняковъ, онъ другъ бездомныхъ!
Да будетъ благословенъ Фредерикъ IV!
— Взгляни теперь на эту страничку!
Взгляни на золоченую колесницу, окруженную слугами; впереди и сзади конвой вооруженныхъ всадниковъ. Она выѣзжаетъ изъ дворцовыхъ воротъ. Вокругъ дворца протянута желѣзная цѣпь, чтобы народъ не подходилъ къ дворцу слишкомъ близко. Люди не дворянскаго происхожденія обязаны переходить дворцовую площадь съ непокрытыми головами. Поэтому на ней рѣдко увидишь кого-нибудь; всѣ избѣгаютъ это мѣсто. Но вотъ, проходитъ одинъ, потупивъ взоръ и держа шляпу въ рукѣ. Это какъ-разъ тотъ, чье имя мы провозгласимъ громко: Людвигъ Гольбергъ.
Въ немъ геній споритъ съ остроуміемъ; но датскій театръ, дворецъ его славы, закрытъ теперь, словно пріютъ соблазна.
[358]Всякое веселье, радость похоронены; танцы, пѣніе, музыка строго воспрещены. Это время господства мрачнаго ханжества.[16]
Но вотъ, въ управленіе страною вступилъ „датскій принцъ“, какъ звала его въ дѣтствѣ мать. Опять проглянуло солнышко, запѣли птички! На престолѣ Фредерикъ V! Цѣпи съ дворцовой площади убираются прочь, датскій театръ снова открываетъ двери смѣху, веселью и здоровому юмору. Крестьяне вновь встрѣчаютъ лѣто веселыми играми. Унылый постъ смѣнился веселымъ ро́зговѣньемъ. Искусство цвѣтетъ и приноситъ плоды—звуки и краски. Послушай музыку Гретри, взгляни на игру Лондемана! И королева Даніи любитъ все датское. Да благословитъ тебя Богъ, прелестная, кроткая Луиза Англійская! Дѣти солнца воспѣваютъ хоромъ датскихъ королевъ: Филиппу, Елисавету, Луизу!
Бренные останки людей покоятся въ склепахъ, но души живутъ вѣчно, живутъ и имена. Снова шлетъ Англія невѣсту королю—юную принцессу Матильду, скоро покинутую всѣми! Но ее воспоютъ впослѣдствіи поэты! Воспоютъ ея юное сердце и горькія испытанія. А пѣсня могуча: смѣняются времена, народы, она же все остается властною. Взгляни на пожаръ Христіанборгскаго дворца! Стараются спасти, что получше. Вотъ рабочіе съ верфи тащатъ корзину съ серебромъ и дорогими вещами—цѣлое богатство. Но вдругъ они видятъ въ открытую дверь, гдѣ уже пышетъ пламя, бронзовый бюстъ короля Христіана IV, и—сокровище въ сторону! Этотъ бюстъ для нихъ дороже всѣхъ сокровищъ! Его надо спасти во что бы то ни стало. А знаютъ эти люди Христіана IV только по пѣснѣ Эвальда, да по чудной мелодіи Гартмана!
Да, въ словѣ и въ пѣснѣ удивительная сила, и когда-нибудь да оживетъ въ звучной пѣснѣ и бѣдная королева Матильда!
— Перевернемъ еще страницу.
На площади Ульфельда стоялъ позорный камень; гдѣ еще въ свѣтѣ возвышался подобный? У западныхъ воротъ воздвигли колонну; много-ли въ свѣтѣ такихъ?
Солнечные лучи цѣловали каменныя глыбы, послужившія основаніемъ „Колоннѣ Свободы“. Колокольный звонъ, всюду флаги,
[359]народъ ликуетъ и славитъ кронпринца Фредерика[17]. У стараго и у малаго въ сердцахъ и на языкѣ имена Бернсторфа, Ревентлова, Кольбьёрнсена[18]. Сіяющіе взоры, благодарныя сердца останавливаются на благословенной надписи на колоннѣ:
„Король повелѣлъ разбить оковы крестьянина; издалъ новый законъ объ отношеніяхъ между помѣщикомъ и свободнымъ крестьяниномъ, дабы послѣдній могъ стать на ноги, сдѣлаться просвѣщеннымъ, трудолюбивымъ, добрымъ, честнымъ и счастливымъ гражданиномъ!“
Какой счастливый день! Какое „лѣто въ городѣ“!
Дѣти солнца поютъ: „Добро растетъ! Красота растетъ! Скоро уберутъ позорный камень съ площади Ульфельда, а „Колонна Свободы“ все будетъ стоять, вѣчно озаряемая солнцемъ, благословляемая Богомъ, королемъ и народомъ!“
„Дорога широкая къ намъ пролегаетъ,
И свѣта конца достигаетъ“.
Дорога эта—открытое море. Она открыта и для друга, и для недруга. Недругъ и явился. Подплываетъ могучій англійскій флотъ. Великая держава надвигается на маленькое государство. Жаркое вспыхнуло сраженіе, но датчане дрались мужественно, возбуждая удивленіе враговъ и вдохновляя скальдовъ. Этотъ день вспоминается и понынѣ; Данія до сихъ поръ чтитъ день славной битвы на рейдѣ—2-е апрѣля.
Прошли годы. На Зундѣ опять показывается англійскій флотъ. Идетъ-ли онъ на Россію или на Данію? Никто не знаетъ этого, не знаетъ никто даже на самыхъ корабляхъ.
Сохранилось преданіе, что въ то утро, когда на главномъ кораблѣ былъ вскрытъ секретный пакетъ, содержавшій приказъ напасть врасплохъ на Копенгагенъ и уничтожить весь датскій флотъ, одинъ молодой капитанъ, сынъ Альбіона, обратился къ своему начальнику съ достопамятными словами: „Я клялся до послѣдняго вздоха бороться за честь и знамя Англіи, но лишь въ честномъ бою, а не предательски!“
И сказавъ это, онъ бросился за бортъ!
[360]
Врагъ подошелъ къ Копенгагену; яркимъ заревомъ загорѣлось небо, и мы лишились нашего флота, но не мужества и вѣры въ Бога. Онъ смиряетъ, онъ же и возноситъ! Раны заживаютъ, какъ раны Эйнгеріевъ[19]. Исторія Копенгагена богата утѣшительными примѣрами.
Скоро снова заблестѣло солнце въ возставшемъ изъ пепла городѣ, на богатыхъ жатвою поляхъ и на твореніяхъ ума человѣческаго. Насталъ благодатный лѣтній день мира, когда поэзія возродилась въ чудныхъ, яркихъ образахъ Эленшлегера!
И въ области науки сдѣлана находка, куда драгоцѣннѣе, нежели древній золотой рогъ: найденъ золотой „мостъ мысли“. Гансъ Христіанъ Эрстедъ начертилъ на немъ свое имя.
А вотъ, взгляни сюда! Близъ дворца и собора воздвигается зданіе, на постройку котораго жертвуютъ свою лепту даже бѣдняки.
Ты помнишь старыя каменныя глыбы, изображенныя въ началѣ альбома? Ихъ пригналъ изъ Норвегіи на льдинахъ сѣверо-восточный вѣтеръ. Теперь онѣ поднялись съ песчанаго дна по повелѣнію Торвальдсена. Онѣ служатъ фундаментомъ зданія, въ которомъ красуются мраморныя изваянія великаго мастера.
Вспомни, что я показывалъ и разсказывалъ тебѣ! Песчаная мель поднялась съ морского дна, стала защитой для гавани, на ней воздвигся Акселевъ домъ, дворецъ епископа, потомъ дворецъ короля, а нынѣ на немъ воздвигся и храмъ красоты. Проклятіе вѣтра развѣяно по воздуху, а радостное пророчество дѣтей солнца сбылось.
Много бурь пронеслось надъ Копенгагеномъ, пронесется, можетъ быть, и еще. Но побѣда все же останется за добромъ, истиною и красотою.
Альбому тутъ конецъ, но исторія Копенгагена далеко не кончена. Кто знаетъ, до чего доживешь современемъ ты самъ?
Часто надъ городомъ скоплялись черныя тучи, бушевала буря, но свѣтъ солнца затмѣвался лишь на время. Богъ же еще сильнѣе солнышка! Господь правитъ кое-чѣмъ и побольше Копенгагена!
Вотъ что сказалъ крестный, вручая мнѣ альбомъ. Глаза его сіяли, онъ былъ такъ увѣренъ въ томъ, что говорилъ. А я
[361]взялъ книгу съ такою же радостью, гордостью и осторожностью, съ какими взялъ впервые на руки свою новорожденную сестрицу.
Крестный же прибавилъ:
— Ты можешь показывать свой альбомъ кому хочешь, можешь даже сказать, что я самъ сдѣлалъ, вырѣзалъ и нарисовалъ все. Но пусть также знаютъ всѣ, кто подалъ мнѣ мысль. Ты знаешь это и разскажи! Мысль принадлежитъ старымъ ворваннымъ фонарямъ. Они вздумали въ послѣдній вечеръ своей службы показать новымъ газовымъ фонарямъ, какъ въ туманныхъ картинахъ, все, что пережилъ Копенгагенъ съ того вечера, когда въ немъ зажегся первый ворванный фонарь, и до того, когда въ немъ вспыхнули бокъ-о́-бокъ ворванные и газовые фонари.
Можешь показывать книгу всѣмъ, кому хочешь, т.-е. всѣмъ ласковымъ и доброжелательнымъ людямъ; если же явится „мертвая лошадь“—сейчасъ закрой
альбомъ крестнаго!
