взялъ книгу съ такою же радостью, гордостью и осторожностью, съ какими взялъ впервые на руки свою новорожденную сестрицу.
Крестный же прибавилъ:
— Ты можешь показывать свой альбомъ кому хочешь, можешь даже сказать, что я самъ сдѣлалъ, вырѣзалъ и нарисовалъ все. Но пусть также знаютъ всѣ, кто подалъ мнѣ мысль. Ты знаешь это и разскажи! Мысль принадлежитъ старымъ ворваннымъ фонарямъ. Они вздумали въ послѣдній вечеръ своей службы показать новымъ газовымъ фонарямъ, какъ въ туманныхъ картинахъ, все, что пережилъ Копенгагенъ съ того вечера, когда въ немъ зажегся первый ворванный фонарь, и до того, когда въ немъ вспыхнули бокъ-о́-бокъ ворванные и газовые фонари.
Можешь показывать книгу всѣмъ, кому хочешь, т.-е. всѣмъ ласковымъ и доброжелательнымъ людямъ; если же явится „мертвая лошадь“—сейчасъ закрой
взял книгу с такою же радостью, гордостью и осторожностью, с какими взял впервые на руки свою новорожденную сестрицу.
Крёстный же прибавил:
— Ты можешь показывать свой альбом кому хочешь, можешь даже сказать, что я сам сделал, вырезал и нарисовал всё. Но пусть также знают все, кто подал мне мысль. Ты знаешь это и расскажи! Мысль принадлежит старым ворванным фонарям. Они вздумали в последний вечер своей службы показать новым газовым фонарям, как в туманных картинах, всё, что пережил Копенгаген с того вечера, когда в нём зажёгся первый ворванный фонарь, и до того, когда в нём вспыхнули бок о бок ворванные и газовые фонари.
Можешь показывать книгу всем, кому хочешь, т. е. всем ласковым и доброжелательным людям; если же явится «мёртвая лошадь» — сейчас закрой
Передъ бумажною фабрикою были свалены вороха тряпокъ, собранныхъ отовсюду. У всякой тряпки была своя исторія, каждая держала свою рѣчь, но нельзя же слушать всѣхъ заразъ! Нѣкоторыя были здѣшнія, другія заграничныя. Одной датской тряпкѣ случилось лежать рядомъ съ норвежской; первая была мягкой датской, вторая суровой норвежской закваски. И вотъ, это-то и было самое забавное въ нихъ, съ чѣмъ, навѣрно, согласится всякій благоразумный норвежецъ и датчанинъ.
Онѣ узнали другъ друга по языку, хотя датскій и норвежскій языки—по словамъ норвежской тряпки—такъ же различны, какъ французскій и еврейскій.
— Мы беремъ свой языкъ изъ нѣдръ народа въ сыромъ, первобытномъ видѣ, а датчане создаютъ себѣ искусственно приторный, пошлый языкъ!—прибавила норвежская тряпка.
Разговоръ вели, вѣдь, тряпки, а тряпка такъ ужъ и есть тряпка, изъ какой бы страны ни была; значеніе онѣ пріобрѣтаютъ лишь въ ворохахъ, какъ тряпье.
— Я дочь Норвегіи!—продолжала первая.—И этимъ, я думаю, сказано довольно! Я крѣпка волокнами, какъ древнія скалы старой Норвегіи, страны свободной, конституціонной, которая не
Перед бумажною фабрикою были свалены вороха тряпок, собранных отовсюду. У всякой тряпки была своя история, каждая держала свою речь, но нельзя же слушать всех зараз! Некоторые были здешние, другие заграничные. Одной датской тряпке случилось лежать рядом с норвежской; первая была мягкой датской, вторая суровой норвежской закваски. И вот, это-то и было самое забавное в них, с чем, наверно, согласится всякий благоразумный норвежец и датчанин.
Они узнали друг друга по языку, хотя датский и норвежский языки — по словам норвежской тряпки — так же различны, как французский и еврейский.
— Мы берём свой язык из недр народа в сыром, первобытном виде, а датчане создают себе искусственно приторный, пошлый язык! — прибавила норвежская тряпка.
Разговор вели, ведь, тряпки, а тряпка так уж и есть тряпка, из какой бы страны ни была; значение они приобретают лишь в ворохах, как тряпьё.
— Я дочь Норвегии! — продолжала первая. — И этим, я думаю, сказано довольно! Я крепка волокнами, как древние скалы старой Норвегии, страны свободной, конституционной, которая не
