Александровский рудник (Дорошевич)

Александровский рудник
автор Влас Михайлович Дорошевич

Источник: Дорошевич В. М. Как я попал на Сахалин. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905.

— Вы у меня в рудниках каторжных работ не увидите! — вдохновенно говорил мне сахалинский горный инженер, пока мы ехали те три-четыре версты, которые отделяют «столицу Сахалина» — пост Александровский, от Александровского рудника.

— Я задался целью уничтожить каторжный труд, — по крайней мере, у себя. Я много читал-с, много думал. Помните, у Достоевского определение каторжного труда? Ведь крестьянин дома работает не меньше, чем здесь, на каторге. Почему же этот труд для него «каторжный»? Потому-с, что там труд свой, а здесь чужой, подневольный. «Чужой», «подневольный» — вот что такое каторжный. И я уничтожил каторжный труд. У меня с каждого выработанного и проданного пуда откатчик, забойщик, — всяк получает процент. Они участвуют в прибылях! Они заинтересованы в предприятии. Это труд для них «свой». И посмотрите, какие результаты. Это дело! Производительность рудников увеличилась страшно. И это без порок, без дранья. Просто потому, что они работают на себя. Они работают охотно, усердно, с увлечением! Они делают это, как свою собственную работу. Меня губернатор любит. Ну, господа служащие уверяют, что это из-за сплетен, из-за наушничества. Нет-с, потому что он человек гуманный и видит, что у меня дело процветает без битья, без дранья! Я на Александровском руднике редко и бываю. Мне там и делать нечего. Работа кипит, они живут свободно, как хотят! Рудник «самоуправляется».

В такое Эльдорадо мы ехали.

Если в руднике крикнуть, — становится жутко. Голоса своего не узнаёшь. Звук не летит вольно. Его давит, и он умирает где-то вблизи.

Чем громче вы станете кричать, тем становится страшнее.

Звуки умирают тут же, около вас.

И вам приходит в голову, что, вероятно, так кричат люди, заживо похороненные, в могиле.

— Надзиратель! Надзиратель! — вопил инженер, ползя по узкой, извилистой параллели.

И от собственных криков страх ещё больше западал в его душу.

— Здесь я, здесь, ваше высокоблагородие! — говорил надзиратель, останавливаясь и ожидая, пока подползёт инженер.

— Что ж, скотина, чёрт, мерзавец, каналья, животное, убегаешь? — кричал на него, чуть не плакал, обливаясь потом, толстый инженер.

Дело в том, что горный инженер страшно боялся каторжан.

Словно какие-то черви, мы ползли в недрах земли по узеньким, кривым, извилистым «параллелям».

— Чёрт его знает, какой-то пьяница, животное, устраивал этот рудник! Понятия не имел о руднике! — рассказывал мне горный инженер. — «Параллель», каждому дураку ясно, что она должна идти параллельно штольне. А он их какими-то зигзагами, вавилонами наделал. Да и штольни! Тут, чёрт, исправить даже того, что он натворил, невозможно! Вот-с, батюшка, какие люди тут Сахалин устраивали. А мы исправляй! Бросить бы, по-настоящему, этот рудник следовало!

Параллели были узенькие и низенькие. На четвереньках идти можно было только местами, в виде роскоши. По большей же части приходилось ползти на животе. Схватиться правой рукой за какой-нибудь выступ в стенке и притягиваться на мускулах, в левой держа свечу, — сахалинские рудники отличаются тем, что в них вовсе нет каменноугольного газа.

— А рабочим здесь постоянно приходится лазить. Немудрено, что ходят все в лохмотьях.

— Здесь были «кривошейные» работы! — говорил инженер, когда мы отдыхали где-нибудь на скрещении параллели со штреком, где можно посидеть.

«Кривошейными» работами называются такие, когда рабочий, лёжа, скривив шею, чтоб не ударить себя в голову, впереди себя продалбливает в каменноугольном пласту кайлом такую дыру, чтоб в неё можно было пролезть одному человеку. Работы эти считаются не только самыми трудными, кажется, изо всех существующих но и прямо убийственными.

— Сколько, небось, народу в этих параллелях перепогибло. А на кой чёрт?! На кой дьявол надо было такие параллели проводить! Тьфу! Устраивали рудники безграмотные смотрители! — сердился инженер. — Устроят Бог знает что и пошлют в Петербург радостную телеграмму. А там думают, что и действительно тут благоустройство растёт!

В руднике, действительно, есть чего бояться: можно наткнуться на беглого.

Бежав из тюрьмы, арестанты обыкновенно прячутся в рудниках. Сюда, в темень, их никто не полезет доставать. Арестанты-рабочие таскают им хлеб. Так беглый сидит здесь, в кромешной тьме, неделю, две, больше. Пока его не известят, что поиски бросили и патрули не входят. Тогда он ночью выползает из рудника и пускается наутёк.

В руднике чёрная тьма. Чёрные стены каменноугольного пласта поглощают лучи света, свечка еле-еле освещает какой-нибудь шаг впереди вас, и наткнуться в параллели на озверевшего от тьмы и голода беглого — встреча ужасная. Вы его открыли, своим появлением вы разрушаете его бегство, отдаёте его назад в тюрьму, под плети. Он должен убить такого свидетеля, — и от озверевшего человека пощады не будет.

Но напрасно я уговаривал инженера:

— Да ведь надзиратель впереди нас ползёт. Раз он прополз, — значит никого нет!

— А, может, его впереди там уж кокнули! Кокнул и конец! Здесь нешто что услышишь? И я подползу и меня кокнут.

И инженер снова принимался вопить:

— Надзиратель! Надзиратель!.. Куда ты, чёрт, мерзавец, негодяй, уходишь? Не смей уползать, тебе говорят!

Бедняк инженер, и помимо беглых, ужасно боялся своих «благоденствовавших» каторжан:

— Хватит из штрека — и капут!

В угольном пласту мёртво и тихо. Вдруг раздаётся какой-то глухой гул, рёв. Гудит в пласту, около вас. Словно обрушилось что-то.

Это по гладко отполировавшимся штрекам летит вниз, в штольню, где его ждут откатчики с тележками, обработанный уголь из забоев.

Вдруг послышится журчанье. Вода, словно змейка, выбегает из трещины в пласту, извиваясь, перебегает через параллель и скрывается в другой трещине.

Встреча с этими родниками всегда производит какое-то приятное впечатление. Вода живая, движется, бежит, — среди мёртвого каменноугольного пласта.

В параллели сыро, тяжко, трудно дышать. Вода просачивается, капает на вас большими, тяжёлыми, холодными каплями, руки хватаются за мокрое, холодное, скользкое, вы ползёте по чёрной жидкой грязи.

Мы останавливаемся, прислушиваемся. Угольный пласт, как телефон, передаёт нам звуки. В нём слышатся мерные удары. Близко забой. Работают.

Мы ползём.

Мерные удары слышатся всё яснее, громче. Ближе, ближе. Послышался глухой человеческий говор и мы, наконец, друг за дружкой, выползаем в забой.

Работа останавливается. Рабочие снимают шапки.

— Надзиратель! Надзиратель! — кричит инженер на надзирателя, который отошёл что-то посмотреть. — Куда тебя, чёрта, к дьяволам уносит? Стой здесь! Стой здесь, говорят тебе!

И он держится осторожно и вдалеке от робко и почтительно вытянувшихся каторжан.

В каменноугольном пласту от угля душно и жарко. Чёрные стены. Пылает, еле освещая забой, несколько керосиновых факелов, — в забое, вместо воздуха, крутится какой-то вихрь керосиновой копоти.

Люди одеты в невероятные лохмотья, сквозь которые на каждом вершке видно голое, чёрное тело. Только арестантские шапки остаются целы на рабочих и составляют резкий контраст с остальными лохмотьями.

С лицами, чёрными от угля, при дрожащем красном свете факелов, под землёю, среди чёрных стен забой, — каторжане кажутся, действительно, какими-то чертями, и на них жутко смотреть.

Инженер, в сопровождении словно приклеившегося к нему надзирателя, подходит к «креплениям» — деревянным подпорам, которые ставятся в забое, чтоб не завалилось.

— Это что за крепление?! — даже не вскрикивает, взвизгивает он, — Это что? Это что?

Он тычет пальцем в заплесневевший деревянный столб, из которого сочится при этом вода и сыплются гнилушки.

— Сгнило всё! Рухнет всё! Ни один человек не уйдёт! Всех передавит!

Я не без жути поглядываю на чёрный пласт, висящий над головою, и мне вспоминаются слова инженера:

— «Я на руднике даже редко бываю. Что мне там делать»?

— Где крепильщик? Кто крепильщик?

От стены отделяется чёрный человек с кайлом.

— Как же ты, мерзавец… — начинает было инженер и вдруг, увидев кайлу, даже подпрыгивает.

— Зачем у тебя кайло? Брось кайло! Зачем у тебя кайло?!

— Так что, ваше высокоблагородие, как я в забойщиках…

— Как в забойщиках?! Твоё дело за креплениями смотреть! Всех людей, — понимаешь ли ты, всех, сколько здесь есть, — передавит!

— Так что, как он хороший забойщик, то и дозволено в свободное, то ись, время… — осторожно поясняет надзиратель, но спохватывается. — А, впрочем, они, ваше высокоблагородие, больше самовольно!

Дело объясняется очень просто.

Из попудного процента, поступающего в пользу каторжан, больше всех получают забойщики, меньше всех — крепильщики.

Крепильщик поделился с надзирателем. Ему и разрешено быть в одно и то же время и крепильщиком и забойщиком. Так он и получает за двоих. Как забойщик работает, а за креплениями смотреть некогда.

Рудник «самоуправляется».

— Нет, что же мне с ними, с чертями, делать! — охватывается инженер за голову. — Случись катастрофа, — закричат: «инженер!» Сами не могут посмотреть, что у них над головою делается! Гора над головой висит! Гора! А они креплений не могут переменить! Креплений сколько заготовлено! Подгнило всё! Переменить, только переменить не могут!

Пока инженер показывал мне устройство «невозможного» старого рудника и восклицал: «Можно в таком руднике работать? Можно?», настал час арестантского обеда.

Рабочие расползлись, как черви, по параллелям, с головокружительной быстротой, слетели на спине по штрекам, зашлёпали чуть не по колено в воде по главной штольне и ушли в тюрьму.

Туда же пошли и мы.

Я был во всех сахалинских тюрьмах, но ни из одной из них я никогда не выходил до такой степени, буквально, обсыпанный насекомыми, как из тюрьмы при Александровском руднике.

— Не садитесь, ваше высокоблагородие!.. Не облокачивайтесь… Не извольте притрагиваться… — ежесекундно предупреждал надзиратель.

Но всякие предосторожности были бы напрасны.

Лохмотья одежды, лохмотья подстилок, грязь, — всё это кишело насекомыми.

— Хлебушка кусочка съесть невозможно! — жаловались мне потом каторжане. — Всё с ними, с проклятыми, есть приходится!

— Нет-с, полюбуйтесь! Вы полюбуйтесь только! — в отчаянии восклицал инженер, когда мы подходили, указывая на «номера» тюрьмы, в живописном беспорядке в прилепившиеся по склону горы.

— Словно сакли!

— Вот-с! Фантазёр какой-то выискался! Смотритель! Местность, видите ли, горная, — так и выстроить тюремные «номера», как сакли на Кавказе! Он в «Ниве», что ли, видел! На Сахалине кавказские сакли! Нет-с, вы посмотрите, что в этих саклях делается!

— Так отчего же не перестроить?

— А я, вон видите, какие сараи для угля построил. Я, батюшка, инженер, моё дело об угле заботиться.

В «саклях» делалось, действительно, Бог знает что.

Со стен, прислонённых к горе, текло. Пол земляной, от сырости, от того, что на пол всё выплёскивается, от стоящей тут же «параши» превратившийся в грязь. Чтоб пройти к нарам по узенькому проходу, была положена доска, которая хлюпала в грязи, когда на неё ступали.

До потолка можно было достать рукою. В таком «номере» лежало на нарах от тридцати до сорока человек.

От тридцати до сорока покрытых толстейшим слоем грязи людей.

— Да вы, что же, моетесь когда? — спрашивал я у каторжан.

— Не.

— Разве бани нет?

— Есть изба, по субботам топят. Да мало кто ходит.

— Почему ж?

— Лежим в грязи, в горе в грязи. Чего ж в баню ходить? Кака баня? Только грязь пуще размажешь. Так, закусают, пойдёшь, грязь помажешь.

Люди являются из горы мокрые. Лохмотья тут же сушатся, преют, гниют.

Воздух в «камерах» был такой, что кружилась голова и подступала тошнота. Это был какой-то смрад, а не воздух.

— Опять стены портите? Опять портите? — кричал инженер. — Это ты стену прорубил? Ты?

— Так точно, ваше высокоблагородие! Виноват, ваше высокоблагородие, — отвечал, слезая с нар, каторжанин, над местом которого светилась в стене большая вырубленная дыра.

— Сколько раз вам говорили, чтоб вы стен не рубили, не портили? Сколько раз?

— По ночам больно духовито, ваше высокоблагородие. Дышать совсем нечем! Для воздуха!

— Кто здесь уборщик? Кто уборщик? — кричал инженер.

— Я, ваше высокоблагородие.

И на нарах, — при входе начальства, никто не мог встать с нар и выстроиться в проходе, как бы следовало: во-первых, пройти было бы тогда трудно, а во-вторых, «с себя на начальство натрясёшь», все только почтительно поджали ноги и сели, — на нарах, в углу, поднялась огромная фигура.

— Я, ваше высокоблагородие!

И мы с инженером невольно попятились.

Сколько я на Сахалине ни видел разбойничьих лиц, но такого, поистине, зверского, ужасного, как у этого старика, я не видел ни до ни после этого. Таких разбойничьих глаз. Страшно, когда он смотрит на вас.

— Василий Концов.

Официально — Василий Концов «уборщик камер», то есть слуга каторжан.

На самом деле — майданщик, буфетчик и ростовщик.

Мы не впадём в ошибку, если скажем, что весь Александровский рудник работает только и исключительно на Василия Концова. Впрочем, этому типу надо посвятить особую главу. Он стоит этого.

— Какой же ты уборщик? — кричал инженер. — Чего же ты смотришь? У тебя стены рубят?!

— Что ж, ваше высокоблагородие, с ними, разбойниками, поделаешь?! — мрачно отвечал Концов, с ненавистью оглядывая камеру.

Когда мы вошли, тюрьма обедала. Сидя на нарах, все жевали, — кто селёдку, кто копчёную кету.

— А баланда где? — спросил инженер.

— Баланду ещё носить! — нехотя отвечали арестанты.

Инженер прямо багровел от злости.

— Нет-с, вы должны посмотреть, какую я им кухню выстроил!

До кухни мы шли долго.

Александровский рудник разбросан на нескольких горах. Соответственно этому разбросаны и «номера» тюрем. Поближе к главной штольне каждой горы. Здесь кучка «номеров», там кучка. Горный инженер выстроил кухню в центре.

— Чтоб от каждой тюрьмы было одинаково близко.

Вышло от всех тюрем одинаково далеко.

От каждой тюрьмы до кухни надо идти версты полторы.

На плане оно очень удобно, на деле — надо обходить горы. Пока донесёшь баланду! А зимой, в пургу, это путешествие и совсем невозможно.

Усталый после работы в горе люд, придя в тюрьму, наваливается на еду, ему некогда ждать. Наедаются и спят, как сурки, до двух часов, когда надо идти опять в гору.

Вся провизия берётся у старика Концова и его приказчиков, сидящих в уборщиках по «номерам» тюрьмы.

Всё берётся, понятно, в долг, и проедает каждый рабочий, — для Сахалина совсем страшно сказать, — по 14 рублей в месяц.

Таким образом, весь «интерес» от работы, всё процентное вознаграждение с выработанного и проданного угля идёт целиком в карман ссыльнокаторжного Василия Концова.

И арестанты работают страшно напряжённо, потому что кругом должны Василию Концову, и надо платить, платить ему, без надежды когда-нибудь расплатиться совсем.

От Концова остаются гроши.

И эти гроши каторжане Александровского рудника в день получки относят на Орлово поле.

В дни получки рудничными рабочими «процентов» поселенцы из ближайших селений ведут на Орлово поле своих сожительниц, тащат самовары, карты, водку — «самосядку», сивуху своей, кустарной выделки.

Туда же грязные, похожие на негров, являются арестанты с рудника.

«Веселье» длится недолго, часа два.

Часа через два поселенцы с сожительницами, самоварами, картами и деньгами уходят.

Арестанты храпят по кустам пьяные, обыгранные поселенцами, обобранные сожительницами, в большинстве избитые.

После сиденья в горе, «слежавшиеся» в своих номерах, они пьянеют быстро с двух-трёх рюмок настоенной для крепости на табачных листьях «самосядки» — пьянеют и от водки и от воздуха, от которого отвыкли.

Просыпаются без денег, безо всего, и снова на месяц уходят в гору.

Так и живут: день в кромешной тьме «горы», ночь в смраде камеры, два часа в месяц пьяны до потери сознания.

---

Когда мы уходили с Александровского рудника, горный инженер говорил уже не так вдохновенно.

Речь его звучала горечью и обидой.

— Что же сделать? Что сделать для этого народа? Выстроил кухню, — не ходят! Вместо того, чтоб дверь, что ли, открыть, стены рубят! Баня есть, — не идут! Живут в грязи! Едят какую-то мразь! Что останется от процентного вознаграждения, — вместо того, чтобы отложить, пропивают, проигрывают. Живут зверями, скотами, хуже скотов. Ужас! Ужас! Ужас! А ведь могли бы быть людьми!

Было жаль инженера, исполненного добрых намерений, и я не спросил его:

— За тем ли прислали сюда этих людей, чтобы они работали на Василия Концова?