Философия права (Гегель; Столпнер)/Часть 1/Отдел 3

Сочинения
автор Георг Вильгельм Фридрих Гегель
Источник: Георг Вильгельм Фридрих Гегель. Сочинения. — М.-Л.: Соцэкгиз, 1934. — Т. VII. — С. 107—123.

[107]
Отдел третий
НЕПРАВДА
§ 82

В договоре право в себе как некое положительное есть его внутрен­няя всеобщность, как нечто общее для произвола и особенной воли. Это явление права, в котором последнее и его существенное наличное бытие, особенная воля, непосредственно, т. е. случайно, совпадают друг с другом, переходит в неправде в видимость — в противопоставле­ние друг другу права в себе и особенной воли, в каковой право в себе становится особенным правом. Но истина этой видимости состоит в том, что она ничтожна и что право снова восстанавливается посред­ством отрицания этого своего отрицания, и через этот процесс своего опосредствования, через это возвращение к себе из своего отрицания оно себя определяет как действительное и имеющее силу, в то время как вначале оно было лишь в себе и нечто непосредственное.

Прибавление. Право в себе, всеобщая воля, как существенно опре­деляемая особенной волей, находится в соотношении с несуществен­ным. Это — отношение сущности к своему явлению. Хотя явление и соответствует сущности, оно, рассматриваемое с другой стороны, все же несоответственно последней, ибо явление есть ступень случай­ности, есть сущность в соответствии с несущественным. Но в неправде явление делает еще один шаг и переходит в видимость. Видимость есть наличное бытие, несоответственное сущности, — есть пустое разобщение сущности, пустая ее положенность, так что в них обеих различие носит характер разности. Видимость есть поэтому неистинное, исчезающее, когда оно хочет быть само по себе, и в этом исчезно­вении сущность показала себя как сущность, т. е. как власть над види­мостью. Сущность подвергла отрицанию свое отрицание и таким об­разом вышла укрепленной. Неправда есть такая видимость, и через ее исчезновение право получает определение некоего прочного и имею­щего силу. То, что мы только что называли сущностью, есть право в себе, по отношению к которому особенная воля снимает себя как не­ истинную. Если раньше оно обладало лишь непосредственным бытием, [108]то оно становится теперь действительным, возвратившись из своего отрицания; ибо действительность есть то, что действует и сохраняет себя в своем инобытии, между тем как непосредственное еще восприим­чиво к отрицанию.

§ 83

Право, которое в качестве некоего особенного и, следовательно, многообразного получает в противоположность его в в себе сущей всеобщности и простоте форму некоторой видимости, есть частью таковая видимость в себе или непосредственно, частью становится видимостью лишь через посредство субъекта, частью же полагается вообще как ничтожноепростодушная или гражданская неправда, обман и преступление.

Прибавление. Неправда есть, следовательно, видимость сущности, полагающая себя как самостоятельную. Если видимость есть только в себе, а не также и для себя, т. е. если неправда представляется мне правом, то она в этом случае простодушна. Видимость есть здесь видимость для права, а не для меня. Второй вид неправды представ­ляет собою обман. Здесь неправда не есть видимость для права в себе, а здесь происходит, что я представляю другому видимость как право. Когда я обманываю, право есть для меня видимость. В первом случае неправда была видимостью для права. Во втором случае для меня са­мого как для того, что представляет собою неправду, право есть лишь видимость. Третий вид неправды есть, наконец, преступление. Послед­нее есть неправда в себе и для меня; но я здесь хочу неправды и не при­бегаю даже к видимости. Пусть-де тот другой, по отношению к которо­му совершается преступление, и не рассматривает в себе и для себя сущую неправду как право. Различие между преступлением и обманом состоит в том, что в последнем еще имеется в форме его совершения признание права, чего уже нет в преступлении.

а) Простодушная неправда
§ 84

Так как воля есть внутри себя всеобщее, то вступление во владение (§ 54) и договор сами по себе и по их особенным видам, представляю­щим собою ближайшим образом различные изъявления и следствия моей воли вообще, суть основания права в отношении признания другими лицами. Их (оснований права) внешний характер в отно­шении друг друга и многообразие приводит к тому, что они в [109]отношении одной и той же вещи могут принадлежать различным лицам, каждое из которых, исходя из своего особого основания права, рас­сматривает вещь как свою собственность, благодаря чему возникают правовые коллизии.

§ 85

Эта коллизия, в которой изъявление притязания на вещь исходит из некоторого правового основания и которая составляет сферу граждан­ского юридического спора, содержит в себе признание права как чего-то всеобщего и решающего, так что вещь должна принадлежать тому, который имеет на это право. Спор касается лишь подведения вещи под собственность того или другого; это — простое отрицательное су­ждение, в котором в предикате «мое» подвергается отрицанию лишь особенное.

§ 86

У спорящих сторон признание права связано с противоположным, особенным интересом каждой из них и с таким же особым взглядом каждой из них. Против этой видимости выступает одновременно вну­три ее же самой (см. предшествующий параграф), как представляемое и требуемое, право в себе. Но оно выступает сначала лишь как должен­ствование, потому что еще нет такой воли которая, освобожденная от непосредственности интереса, имела бы, в качестве особой воли, своей целью всеобщую волю; и она здесь также и не определена как такая признанная действительность, перед лицом которой стороны должны были бы отказаться от своего особенного взгляда и интереса.

Прибавление. То, что есть само по себе право, имеет некоторое опре­деленное основание, а свою неправду, которую я считаю правом, я тоже защищаю, руководствуясь каким-либо основанием. Такова при­рода конечного и особенного, что оно неизбежно дает место случайно­стям. Коллизии, следовательно, должны получаться неизбежно, ибо мы здесь находимся на ступени конечного. Эта первая неправда под­вергает отрицанию лишь особенную волю; ко всеобщему же праву уважение сохраняется. Это, следовательно, вообще самая незначитель­ная неправда. Если я говорю: роза не красна, то я все-таки еще признаю, что она обладает цветом. Я поэтому не отрицаю рода, а отрицаю лишь особенное, красный цвет. Точно так же и здесь право признается, каждое лицо хочет правого и добивается того, чтобы с ним поступили согласно праву. Его неправда состоит лишь в том, что оно признает правом то, чего оно добивается. [110]

в) Обман
§ 87

Право в себе в его отличии от права как особенного и налично су­щего, несмотря на то, что оно в своем качестве чего-то требуемого определено как то, что существенно, есть вместе с тем в этом же своем качестве лишь нечто требуемое, и с этой стороны оно есть лишь нечто субъективное и, следовательно, несущественное и только кажущееся. Всеобщее, разжалованное особенной волей в нечто лишь кажущееся (в договоре ближайшим образом — в лишь внешнюю общность воли) — есть обман.

Прибавление. На этой второй ступени неправды относятся с уваже­нием к особенной воле, но не к всеобщему праву. В обмане особенная воля не нарушается, так как обманутого заставляют верить, что с ним поступают в согласии с правом. Требуемое право положено, следова­тельно, как нечто субъективное и лишь кажущееся, что и составляет сущность обмана.

§ 88

В договоре я приобретаю собственность, имея в виду особый харак­тер вещи, и, вместе с тем, я ее приобретаю по ее внутренней всеобщно­сти: частью по ценности, частью же как то, что входило в собственность другого. Благодаря произволу другого, мне могут в отношении этого представить ложную видимость, так что договор окажется правиль­ным в качестве обоюдного свободного менового соглашения об этой вещи, поскольку она берется в ее непосредственной единичности, но будет отсутствовать сторона в себе сущего всеобщего (это — бесконеч­ное суждение по его положительному выражению или тожественному значению. См. «Encyclop. der philosoph. Wissensch.» § 173).

§ 89

То обстоятельство, что против принятия вещи лишь как этой и против лишь мнящей воли, равно как и против произвольной воли, объективное ила всеобщее частью может быть узнано в качестве цен­ности, частью имеет силу в качестве права, а также и то обстоятельство, что противный праву субъективный произвол снимается, — все это есть здесь пока что также одно лишь требование.

Прибавление. За гражданскую и простодушную неправду не пола­гается наказания, ибо я здесь не замыслил ничего противного закону Напротив, в случае обмана выступают наказания, так как здесь дело идет о нарушении права. [111]

с) Принуждение и преступление
§ 90

В том обстоятельстве, что в собственности моя воля вкладывает себя во внешнюю вещь, заключается также и то, что она (воля), именно как она сама, рефлектируется в этой вещи, увлекается ею и ставится под власть необходимости. Она может в этой вещи частью подверг­нуться вообще насилию, частью ей могут быть насильно навязаны в качестве условия какого-нибудь владения или положительного бы­тия какая-нибудь жертва или поступок, — она может таким образом подвергнуться принуждению.

Прибавление. Настоящую неправду представляет собою преступле­ние, в котором не уважается ни право в себе, ни право, каким оно мне кажется, в котором, следовательно, нарушены обе стороны, субъек­тивная и объективная.

§ 91

Как представляющего собою живое существо, человека можно принудить, т. е. можно подчинить власти других его физическую и вообще внешнюю сторону, но свободная воля сама по себе не может быть при­нуждена (§ 5); обратное может иметь место, лишь поскольку она сама не уходит из внешнего, к которому ее прикрепляют, или из представле­ния о нем (§ 7). Можно к чему-то принудить только того, кто хочет давать себя принудить.

§ 92

Так как воля есть идея или, иными словами, так как она действи­тельно свободна лишь постольку, поскольку она обладает наличным бытием, а наличное бытие, в которое она себя вложила, есть бытие свободы, то насилие или принуждение в своем понятии само себя не­посредственно разрушает как некое волеизъявление, которое упразд­няет некое волеизъявление или наличное бытие некоей воли. Поэтому насилие или принуждение, взятое абстрактно, неправомерно.

§ 93

Реальное воплощение того факта, что оно разрушает себя в своем понятии, принуждение находит в том, что принуждение снимается принуждением; оно поэтому не только связано с правом, но и необхо­димо для последнего, — а именно, как второе принуждение, представ­ляющее собою снятие первого. [112]

Примечание. Нарушение договора неисполнением договоренного или нарушение налагаемых правом обязанностей по отношению к семье, государству, выразится ли оно делом или бездействием, есть постольку первое принуждение или, по крайней мере, насилие, по­скольку я удерживаю за собою собственность, принадлежащую дру­гому, или лишаю его того, что я был обязан ему предоставить. Педа­гогическое принуждение или принуждение, употребляемое по отноше­нию к дикости и грубости, представляется нам, правда, как первое принуждение, а не как следующее за предшествующим принуждением. Но исключительно лишь естественная воля есть сама по себе насилие над в себе сущей идеей свободы, которую нужно защитить от такой не­культурной воли и сообщить ей силу в последней. Одно из двух: или нравственное наличное бытие уже положено в виде семьи или государ­ства, и тогда эти проявления естественной воли суть насильственные действия; или имеется лишь естественное состояние, состояние насилия вообще, но тогда идея обосновывает в противовес последнему некоторое право героев.

Прибавление. В государстве нет больше места героям: последние встречаются только в период нецивилизованного (ungebildeten) со­стояния. Цель их — правовая, необходимая и государственная, и они осуществляют эту цель как свое личное дело. Герои, основывавшие государства, введшие брак и земледелие, не делали этого, разумеется, как признанное право, и эти действия представляются еще как их осо­бенная воля, но, в качестве высшего права идеи по отношению к есте­ственному состоянию, это принуждение, употребляемое героями, есть правовое принуждение, ибо добром мало достигнешь против власти природы.

§ 94

Абстрактное право есть принудительное право, так как неправда по отношению к нему есть насилие над наличным бытием моей свободы во внешней вещи; само сохранение этого наличного бытия против насилия есть, следовательно, внешний поступок и насилие, снимающее то первое насилие.

Примечание. Определять наперед без дальнейшего абстрактное или строгое право как такое право, исполнять которое дозволительно заставлять насильно, это значит ухватиться, как за основание права, за следствие, которое появляется лишь окольным путем неправды.

Прибавление. Здесь мы должны, главным образом, обратить вни­мание на различие между правом и моралью. В области морали, т. е. [113]в моей рефлексии внутрь себя, имеется также двойственность, ибо добро есть для меня цель, и я должен определять себя согласно этой идее. Наличное бытие добра есть мое решение, и я осуществляю это добро внутри себя, но это наличное бытие есть всецело внутреннее, и здесь поэтому не может иметь места принуждение. Государственные законы не могут поэтому простираться также и на умонастроение, ибо в обла­сти морали я существую для себя самого, и насилие не имеет здесь смысла.

§ 95

Первое насилие, как насилие, совершенное свободным, насилие, нарушающее наличное бытие свободы в его конкретном смысле, право как право, есть преступлениебесконечно отрицательное суждение в полном его смысле (см. мою «Логику», т. II, стр. 99), которым под­вергается отрицанию не только особенное, подведение вещи под мою волю (§ 85), но также и всеобщее, бесконечное в предикате «мое», подвергается отрицанию правоспособность, и притом без опосредство­вания моего мнения (как это происходит в обмане, § 88): это — сфера уголовного права.

Примечание. Право, нарушение которого есть преступление, имеет, правда, пока что лишь вышеуказанные формы, и преступление, следо­вательно, имеет лишь тот ближайший смысл, который относится к этим определениям. Но субстанциальным в этих формах является всеобщее, остающееся одним и тем же в своем дальнейшем развитии и формировании, а потому остается по своему понятию таким же и его нарушение, преступление. Определение, которому мы должны будем уделить внимание в следующем параграфе, касается также и особен­ного, более определенного содержания, например, преступления, выражающегося в лжеприсяге, государственном преступлении, под­делке монет и векселей и т. д.

§ 96

Поскольку можно поражать только сущую волю, а последняя вступила в области наличного бытия в сферу как количественного объема, так и качественных определений, поскольку, следовательно, одна воля отличается от другой качественно и количественно, постоль­ку не безразлично для объективной стороны преступления, поражено ли такое наличное бытие и вообще его определенность во всем его объеме, следовательно, в равной его понятию бесконечности (как, напри­мер, в убийстве, рабстве, насилии над религиозными убеждениями и [114]т. д.), или лишь со стороны одной его части; не безразлично также и то, со стороны какой именно качественной определенности она пора­жается.

Примечание. Воззрение стоиков, согласно которому существует лишь одна добродетель и один порок, драконовское законодательство, наказывавшее за каждое преступление смертью, так же как и дикость формальной чести, вкладывающей бесконечную личность в каждое оскорбление, имеют между собою то общее, что они не идут дальше абстрактной мысли о свободной воле и личности и не берут ее в ее конкретном и определенном наличном бытии, которым она как идея необходимо должна обладать. — Различие между грабежом и воров­ством относится к качественной стороне: в первом наносится ущерб мне также и как наличному сознанию, следовательно, наносится ущерб мне как этой данной субъективной бесконечности, и против меня упо­требляется личное насилие. — Некоторые качественные определения, как например, опасность для общественного спокойствия, имеет своим основанием более определенные отношения, но их часто стремятся понять окольным путем, именно, из рассмотрения их следствий, вместо того чтобы понять их из понятия самого предмета; и точно так же более опасное преступление есть, именно, само по себе, по своему непосредственному характеру, также и более тяжелое нарушение права по объему или по качеству. — Субъективное моральное качество отно­сится к более высокому различию; оно, именно, зависит от того, на­сколько то или иное событие и деяние представляют собою вообще поступок, и касается самой субъективной природы последнего; об этом будем говорить ниже.

Прибавление. Мысль не может нам дать указаний о том, какому именно наказанию должен быть подвергнут совершивший то или другое преступление, и для этого требуются положительные постановления. Нужно однако сказать, что благодаря прогрессу культуры воззрения на преступления смягчаются, и в настоящее время наказания далеко уже не так суровы, как, примерно, сто лет назад. Не преступления или наказания изменились, а изменилось отношение между ними.

§ 97

Происшедшее нарушение права как права есть некое положитель­ное, внешнее существование, но именно такое существование, которое ничтожно внутри себя. Уничтожение этого нарушения, также получаю­щее существование, есть проявление этой его ничтожности. Это — [115]действительность права как его необходимость, опосредствующая себя с собою через снятие своего нарушения.

Прибавление. Благодаря преступлению нечто изменяется, и дело существует в измененном виде, но это существование есть противопо­ложность себя самого, и постольку оно ничтожно внутри себя. Оно ничтожно, так как оно упразднило право как право. А именно право как абсолютное не может быть упразднено; проявление пре­ступления, следовательно, ничтожно в себе; эта ничтожность есть сущ­ность действия, которое производит преступление. Но то, что ничтожно, должно проявиться как таковое, т. е. показать себя как то, что само подлежит упразднению. Деяние преступника не есть начальное, поло­жительное, к которому присоединяется наказание как отрицание, а есть некое отрицательное, так что наказание есть лишь отрицание отрицания. Действительное право есть снятие этого нарушения, како­вым снятием право именно показывает, что оно имеет силу, и утверж­дает себя как необходимое опосредствованное наличное бытие.

§ 98

Нарушение права, которым затрагивается лишь внешнее наличное бытие или имущество, есть зло, ущерб какому-нибудь виду собствен­ности или достояния; снятие нарушения как причинения ущерба есть гражданское удовлетворение как возмещение, поскольку такое возме­щение может вообще иметь место.

Примечание. Уже в этой стороне удовлетворения должен выступать всеобщий характер ущерба как ущерба ценности, вместо качественного, специфического его характера, поскольку причиненный вред пред­ставляет собою разрушение и вообще невосстановим.

§ 99

Но поражение, испытанное в себе сущей волей (и, следовательно, испытанное столь же этой волей поражающего, сколь и волей поражен­ного и всех других), не обладает в этой в себе сущей воле как таковой положительным существованием; оно обладает им так же мало, как в простом продукте. Для себя эта в себе сущая воля (право, закон в себе) есть скорее то, что не имеет внешнего существования и, следовательно, не может подвергнуться поражению. Для особой воли обиженного и остальных поражение есть также лишь нечто отрицательное. Положительное существование поражения имеется лишь как особая воля преступника. Поражение этой воли как некоей налично сущей воли [116]есть, следовательно, снятие преступления, которое в противном случае имело бы силу, и это поражение есть восстановление права.

Примечание. Теория наказания есть одна из тех частей положитель­ной науки о праве, которая хуже всех других была разработана в но­вейшее время, потому что в этой теории недостаточно применения одного лишь рассудка, а существенно необходимо понятие. — Если преступление и его снятие, которое в дальнейшем выступает более определенно как наказание, рассматриваются лишь как зло вообще, то можно, разумеется, считать неразумным хотеть зла лишь потому, что уже существует другое зло (Klein, Grunds. des peinlichen Rechts, § 9 и сл.). Это поверхностное понимание наказания как зла является исходным пунктом различных теорий наказания, — теории предотвра­щения преступления, теории устрашения, застращивания, теории ис­правления преступника и т. д., и то, что должно получиться в резуль­тате наказания, определяется в этих теориях столь же поверхностно как нечто хорошее. Но здесь дело идет не о зле и не о том или другом хорошем результате, а дело идет определенно о неправде и справедли­вости. Но, благодаря вышеуказанной поверхностной точке зрения, объективное рассмотрение справедливости, представляющее собою первую и субстанциальную точку зрения на преступление, отодви­гается в сторону, а затем уже само собою получается, что существенной оказывается моральная точка зрения, субъективная сторона преступ­ления, перемешанная с тривиальными психологическими представле­ниями о большей привлекательности и силе чувственных побуждений по сравнению с разумом, о психологическом давлении и воздействии на представление (как будто такое воздействие не было бы также низве­дено свободой на степень чего-то лишь случайного). Различные сооб­ражения в связи с наказанием как явлением и с его отношением к особенному сознанию, соображения о результатах, которые наказание имеет для представления (устрашение, исправление и т. д.), имеют существенное значение на своем месте, а именно, главным образом лишь в отношении модальности наказания, но предполагают, как свою предпосылку, обоснование, что наказание само по себе справедливо. Здесь, в нашем рассуждении, важно лишь выяснить, что преступление, и именно не в качестве причины появления некоего зла, а в качестве нарушения права как права, должно быть снято, а затем важно также выяснить, каково то существование, которым обладает преступление, и которое должно быть снято. Преступление и есть то подлинное зло, которое должно быть устранено, и существенно выяснить, в чем оно заключается; до тех пор пока мы не познаем определенно относящихся [117]сюда понятий, необходимо будет господствовать путаница в воззре­ниях на наказание.

Прибавление. Фейербаховская теория наказания основывает его на застращивании и полагает, что если кто-нибудь, несмотря на угрозу, все же совершил преступление, то должно последовать наказание, потому что преступник знал о нем раньше. Но как обстоит дело с право­мерностью угрозы? Последняя исходит из понимания человека как несвободного и хочет принудить его посредством представления о не­коем грозящем ему зле. Но право и справедливость должны иметь своим обиталищем свободу и волю, а не несвободу, к каковой обращает­ся угроза. Похоже на то, что, как мы замахиваемся палкой на собаку, так и с человеком обращаются, следуя такому обоснованию наказания, не согласно его чести и свободе, а как с собакой. Но угроза, которая в сущности может довести человека до такого возмущения, что он за­хочет доказать свою свободу по отношению к ней, совершенно отодви­гает в сторону справедливость. Психологическое принуждение может относиться лишь к качественным и количественным различиям преступ­ления, а не к природе самого преступления, и уголовным кодексам, которые возникли на почве этого учения, недоставало, следовательно, надлежащего фундамента.

§ 100

Поражение, постигающее преступника, не только справедливо в себе, — в качестве справедливого поражения оно представляет собою вместе с тем его в себе сущую волю, наличное бытие его свободы, его право, — а есть также право, положение в самом преступнике, т. е. оно положено в его налично сущей воле, в его поступке. Ибо в его по­ступке как поступке разумного существа подразумевается, что он есть нечто всеобщее, что им устанавливается закон, который это ра­зумное существо признает для себя в этом поступке, закон, под кото­рый его, следовательно, можно подвести, как под то, что есть его право.

Примечание. Беккария, как известно, совершенно не признавал за государством права на смертную казнь, так как нельзя предпола­гать, чтобы в общественном договоре содержалось согласие индиви­дуумов дать себя умертвить, а скорее следует допускать совершенно противоположное предположение. Но государство не есть вообще договор (см. § 75) и защита и обеспечение жизни и собственности инди­видуумов как единичных отнюдь не есть его субстанциальная сущ­ность, а, скорее, наоборот, государство есть то наивысшее, которое изъявляет притязание также и на самое эту жизнь и самое эту [118]собственность и требует от индивидуума, чтобы он принес их в жертву. Далее, не только верно то, что государство должно выдвигать, сделать имею­щим силу понятие преступления, его разумность в себе и для себя, причем безразлично, произойдет ли это с согласия индивидуумов или без их согласия, — но следует еще прибавить, что в поступке пре­ступника заключается, кроме того, также и формальная разумность, воление единичного человека. В том, что мы рассматриваем наказание, как заключающее в себе его собственное право, сказывается, что мы по­читаем преступника как разумное существо. Эта честь не воздается ему, если мы не заимствуем из самого его преступления понятия и мерила его наказания; и столь же мало мы воздаем ему эту честь, когда мы рас­сматриваем его как вредного зверя, которого нужно обезвредить, или когда мы его наказываем в целях устрашения и исправления. — Что же касается, далее, способа существования справедливости, то и помимо этого форма, которую она принимает в государстве, а именно, форма наказания, не единственна, и государство не есть необходимая предпосылка справедливости самой по себе.

Прибавление. Требование Беккарии, чтобы именно сам человек дал свое согласие на наказание, совершенно правильно, но преступник дает это согласие уже своим поступком. Как природа преступления, так и собственная воля преступника требуют снятия исходящего от него нарушения права. Несмотря на это, старания Беккарии вызвать отмену смертной казни имели благотворные результаты. Хотя ни Иосиф II, ни французы не были в состоянии осуществить полнейшую отмену последней, однако это все же привело к тому, что стали пони­мать, какие преступления заслуживают смертной казни и какие не заслуживают такого сурового наказания. Смертная казнь сделалась благодаря этому реже, как и подобает этой высшей мере наказания.

§ 101

Снятие преступления есть возмездие постольку, поскольку оно согласно своему понятию есть нарушение нарушения и поскольку по своему наличному бытию преступление обладает определенным качественным и количественным объемом, и, следовательно, его отри­цание как наличное бытие тоже обладает именно таковым объемом. Но это зиждущееся на понятии тожество есть равенство не в специфи­ческом характере нарушения, а в его в себе сущем характере, есть ра­венство по его ценности.

Примечание. Так как в обычной науке о праве дефиниция определе­ния — здесь — дефиниция определения наказания — заимствуется из [119]всеобщего представления, из психологического опыта сознания, то, за­метим, что такой опыт несомненно, показал бы, что вызывавшееся и поныне вызываемое преступлением всеобщее чувство народов и индивидуумов гласило в прошлом и гласит и поныне совершенно определенно, что преступление заслуживает наказания и что с преступником должно быть поступлено так, как он сам поступил. Никак нельзя понять, почему эти науки, положения которых имеют своим источником всеобщее представление, на сей раз принимают положения, противоречащие тому, что тоже является так называемым всеобщим фактом сознания. — Однако главную трудность внесло в представле­ние о возмездии положение о равенстве между наказанием и преступле­нием; но, помимо всего прочего, справедливость постановлений о нака­зании со стороны его качественного и количественного характера долж­на рассматриваться как нечто более позднее, чем сама его суть. Если бы даже и оказалось, что для этих дальнейших определений нам при­ходится искать других принципов, чем для общего характера наказа­ния, то все же последний остается неизменным. Однако, вообще говоря, само понятие должно содержать в себе основной принцип также и осо­бенного. Но этот характер понятия следует скорее видеть в той необ­ходимой связи, которая заключается в том, что преступление как в себе ничтожная воля содержит, следовательно, в самом себе свое унич­тожение, которое выступает как наказание. Именно это внутреннее тожество отражается для рассудка во внешнем существовании как равенство. Качественный же и количественный характер преступле­ния и его снятия входит в сферу внешнего; а в последнем и помимо этого невозможно абсолютное определение (ср. § 49); такое абсолютное определение остается в области конечного лишь требованием, которое рассудок должен очерчивать все более и более точными границами, что является делом чрезвычайно важным, но продолжающимся до бесконечности и допускающим лишь приближение, остающееся верным в продолжение многих лет. — Если же мы не только не примем во вни­мание этой природы конечного, а еще, кроме того, окончательно остановимся на абстрактном, специфическом равенстве, то возникнет не только непреодолимая трудность определения меры и характера на­казаний (в особенности, когда психология еще привлечет к рассмотре­нию величину чувственных побуждений и связанную с этим слишком большую силу злой воли или, если угодно, слишком слабую силу и сво­боду воли вообще), но очень легко также изобразить возмездие в нака­зание как абсурд (как воровство за воровство, грабеж за грабеж, глаз за глаз, зуб за зуб, причем в конце концов ведь можно себе [120]представить преступника одноглазым или беззубым), с которым однако понятие не имеет ничего общего, абсурд, который всецело должен быть поставлен за счет привнесенного специфического равенства. Ценность, как внутренне равное в вещах, которые в своем специфическом суще­ствовании совершенно различны, есть определение, встречающееся уже в договорах (см. выше) и также в предъявленном преступнику граждан­ском иске (§ 95); благодаря ей представление выходит за пределы не­посредственного характера вещи, поднимаясь до всеобщего. В преступ­лении, в котором бесконечность деяния представляет собою основной его характер, тем более исчезает лишь внешне специфическое, и ра­венство остается лишь основным правилом установления существа заслуженного преступником наказания, а не внешней специфической формы последнего. Лишь со стороны этой специфической формы воров­ство, грабеж и штраф, тюрьма и т. д. суть безусловно неравные; со стороны же своей ценности, со стороны того их всеобщего свойства, что все они суть нарушения, они сравнимы друг с другом. А затем, как мы заметили выше, уж дело рассудка искать приближения к равенству этой их ценности. Кто не понимает самой по себе сущей связи между преступлением и его уничтожением, кто, далее, не усвоил мысли о ценно­сти и о сравнимости преступления и его уничтожения со стороны их ценности, тот может (Klein, Grunds. des peinlichen Rechts § 9) видеть в подлинном наказании лишь произвольное связывание некоторого зла с некоторым недозволенным поступком.

Прибавление. Возмездие есть внутренняя связь и тожество двух определений, которые представляются различными и внешнее суще­ствование которых на самом деле отлично друг от друга. Возмездие, постигающее преступника, имеет вид чужого определения, определения, не принадлежащего ему, но ведь наказание, как мы уже видели, есть проявление преступления, т. е. другая половина, которая необхо­димо предполагается первой половиной. Неприемлемым делается воз­мездие на первый взгляд благодаря тому, что оно кажется чем-то иммо­ральным, местью и может, таким образом, считаться чем-то личным. Но не личное, а само понятие осуществляет возмездие. Мне отмщение, говорит бог в библии, и если угодно усматривать в слове «возмез­дие» представление об особом капризе субъективной воли, то нужно сказать, что это слово означает обращение самой формы преступления против себя. Евмениды спят, но преступление пробуждает их, и, сле­довательно, собственное деяние преступника проявляет свою силу. Если в отношении возмездия вообще не должно стремиться к специфи­ческому равенству, то дело обстоит иначе в отношении убийства, [121]которое необходимо наказывается смертью. Ибо, так как жизнь составляет весь объем наличного бытия, то наказание не может состоять в эквива­лентной ценности, которой не существует, а может состоять лишь в новом отнятии жизни.

§ 102

В этой сфере непосредственности права снятие преступления есть ближайшим образом месть, которая справедлива по своему содержа­нию, поскольку она есть возмездие. Но по своей форме она есть посту­пок некоей субъективной воли, которая может вкладывать свою бесконечность в каждое совершившееся поражение и справедливость ко­торой поэтому вообще случайна, причем эта субъективная воля есть также и для другого лишь особенная воля. Благодаря тому, что она высту­пает как положительный поступок некоей особенной воли, месть ста­новится новым нарушением; в качестве такового противоречия она впадает в бесконечный прогресс и неограниченно передается по наследству от поколения к поколению.

Где преступление преследуется и наказывается не как crimina publica (публичное преступление), а как privata [частное] (например, воровство и грабеж у древних евреев и римлян, некоторые преступле­ния еще и теперь у англичан и т. д.), там наказание, по крайней мере отчасти, еще не потеряло черт мести. Нечто отличное от частной ме­сти представляет собою месть героев, ищущих приключений стран­ствующих рыцарей и т. п., имевшая место в периоды основания госу­дарств.

Прибавление. В том общественном состоянии, в котором еще нет ни судей, ни закона, наказание всегда носит форму мести, и эта форма остается несовершенной, поскольку она есть поступок субъективной воли и, следовательно, не соответствует содержанию. Лица, отправляю­щие правосудие, суть, правда, тоже лица; однако, их воля есть всеоб­щая воля закона, и они не хотят вкладывать в наказание того, чего нет в природе вещей. Потерпевшему, напротив, данное нарушение права представляется не в его количественной и качественной ограничен­ности, а лишь как нарушение права вообще, и он легко может не со­блюсти меры в возмездии, что, в свою очередь, привело бы к новому нарушению права. У некультурных народов месть бессмертна, как например, у арабов, где лишь высшая сила или невозможность вы­полнения может помешать совершению акта мести; в некоторых современных законодательствах еще имеется остаток мести, так как [122]они предоставляют индивидуумам решать, жаловаться ли в суд на нанесенное им вредительство.

§ 103

Требование, чтобы это противоречие (подобно противоречию при другом нарушении права) (§§ 86, 89), сказывающееся в способе снятия нарушения права, было разрешено, представляет собою требование справедливости, освобожденной как от субъективных интересов и форм, так и от случайности силы, — следовательно, не мстящей, а наказующей справедливости. Здесь мы имеем прежде всего требование воли, которая, в качестве особенной субъективной воли, волит всеобщее как таковое. Но это понятие морали не есть лишь нечто требуемое, а возникло в самом этом движении.

Переход от права к морали
§ 104

Преступление и мстящая справедливость представляют собою ту форму развития воли, в которой она вступила в пределы различия ме­жду всеобщей в себе сущей волей и единичной для себя сущей волей, про­тивостоящей первой; а затем они предполагают, далее, что в себе сущая воля, благодаря снятию этой противоположности, возвратилась в себя и, следовательно, стала сама для себя сущей и действительной. Таким образом право, подтвержденное в противопоставлении себя лишь для себя сущей единичной воле, есть и имеет силу, как действительное через свою необходимость. — Эта формация есть вместе с тем получившая дальнейшее развитие внутренняя определенность понятия воли. Согласно понятию последней ее получение действительности в ней самой означает, что снято в-себе-бытие и та форма непосредственности, в которой она ближайшим образом пребывает и форму которой она имеет в абстрактном праве (§ 21); оно означает, следовательно, что воля полагает себя ближайшим образом подчиненной противопо­ложности между всеобщей в себе сущей волей и единичной для себя сущей волей, а затем посредством снятия этой противоположности, отрицание отрицания определяет себя как волю в ее наличном бытии, свободную не только в себе, но и для себя самой, как соотносящую себя с собою отрицательность. Свою личность, каковой она только и была в абстрактном праве, воля имеет теперь своим предметом. Такая для себя бесконечная субъективность свободы составляет принцип моральной точки зрения. [123]

Примечание. Если присмотримся ближе к тем моментам, проходя через которые понятие свободы развилось из сначала абстрактной определенности в соотносящую себя с собою самой определенность воли, развилось, следовательно, в самоопределение субъективности, то мы увидим, что в собственности эта определенность есть абстрактное «мое» и потому пребывает во внешней вещи, что в договоре эта определен­ность есть опосредствованное волей и лишь общее «мое», что в неправде воля сферы права, ее абстрактное в-себе-бытие или непосредственность, положена как случайность единичной волей, которая и сама случайна. В стадии морали она преодолена так, что сама эта случайность, как рефлектированная внутрь себя и тожественная с собою, есть беско­нечная внутри себя сущая случайность воли, ее субъективность.

Прибавление. Полнота истины предполагает, что понятие обладает наличным бытием и что это его бытие ему соответствует. В праве воля имеет свое наличное бытие в некотором внешнем; дальнейшее разви­тие заключается в том, что воля должна иметь это наличное бытие в самой себе, в некотором внутреннем; она должна быть сама для себя субъективностью и ставить себя перед самой собою. Это отношение к себе есть утвердительное отношение, но она может его достигнуть лишь через снятие своей непосредственности. Снятая в преступлении непосредственность ведет, таким образом, через наказание, т. е. через ничтожность этой ничтожности, к утверждению — к морали.