Вогнутым зеркалом можно воспользоваться для разнообразных сравнений; например, как это мимоходом было сделано выше, можно сравнить его с гением, ибо и гений концентрирует свои силы на одном пункте, чтобы, подобно вогнутому зеркалу, отбросить во внешний мир обманчивый, но прикрашенный образ вещей, или, вообще, сконцентрировать свет и теплоту для изумительных эффектов. Элегантный полигистор, наоборот, подобен выпуклому рассеивающему зеркалу, которое отражает все предметы зараз, так что их можно видеть немного позади его поверхности, равно как и уменьшенное изображение солнца, и отражает предметы по всем направлениям, навстречу каждому, — тогда как вогнутое зеркало действует лишь по одному направлению и требует определенного положения наблюдателя.
Во-вторых, вогнутому зеркалу можно уподобить всякое истинное произведение искусства, поскольку то, что оно сообщает, есть в сущности, не собственное его, ощутимое я, эмпирическое содержание, а то, что лежит вне его, что можно схватить не руками, а скорее воображением, как истинный его, трудно уловимый дух. Об этом см. в главном моем произведении гл. 34, стр. 407 (3 изд. 463 и дал.) второго тома.
Наконец, также и безнадежно влюбленный может эпиграмматически уподобить свою жестокую красавицу вогнутому зеркалу, ибо оно, подобно ей, блестит, зажигает и истребляет пламенем, а само при этом остается холодным.
Швейцария подобна гению: прекрасна и возвышенна, однако мало пригодна для произрастания питательных плодов. Напротив, Померания и низменности Гольштейна очень плодородны и пригодны для произрастания питательных злаков, зато плоски и скучны, как полезный филистер.
Я стоял перед дорожкой, протоптанной в созревающей ржи бесцеремонною ногой. Там я увидел среди бесчисленных совершенно ровных, прямых, как нитка, полноколосых стеблей множество разнообразных, синих, красных и фиолетовых, цветов, очень красивых на вид в своей естественности, со своей зеленой листвой. Но, ведь, они, подумал я, бесполезны, бесплодны и, в сущности, — простая сорная трава, которую терпят лишь потому, что нельзя ее удалить. Тем не менее именно они придают красоту и прелесть общей картине. Таким образом, роль их во всех отношениях та же, какую играют поэзия и изящные искусства в серьезной, полезной и плодородной мещанской жизни; вот почему цвета — символ поэзии и искусств.
Действительно, на земле есть много прекрасных пейзажей: но фигуры, их оживляющие, никуда не годятся; поэтому на них не следует и останавливаться.
Город с архитектоническими украшениями, монументами, обелисками, изящными фонтанами и т. п., и при всем том с жалкою уличною мостовою, как это в обычае в Германии, подобен женщине, убранной золотом и драгоценными камнями, но одетой в грязное и ободранное платье. Если вы хотите украшать свои города, подобно итальянским, то сначала вымостите их на манер итальянских. И кстати, не ставьте статуи на постаменты, вышиною с дом, но следуйте примеру итальянцев.
Символом бесстыдства и тупого нахальства можно избрать муху: тогда как все животные боятся человека больше всего и еще издали убегают от него, она садится ему на нос.
Два китайца были в первый раз в европейском театре. Один старался понять механизм декораций, что́ ему и удалось. Другой пытался, невзирая на незнакомство с языком, разгадать смысл пьесы. Астроном подобен первому, философ — последнему.
Я стоял перед ртутной ванной пневматического аппарата и черпал железной ложкой по нескольку капель, бросал вверх и вновь ловил их ложкою: если это мне не удавалось, капли падали назад в ванну, и ничто при этом не терялось, кроме их мгновенной формы; поэтому было довольно безразлично для меня, удавалось ли поймать их или нет. Так относится natura naturans, или внутренняя сущность всех вещей, к жизни и смерти индивидуумов.
Теоретическая мудрость человека, не применяющаяся на практике, подобна распустившейся розе, которая восхищает всех цветом и запахом, но увядает, и на смену ей не появляется плод.
Нет роз без шипов. Но много шипов без роз.
Собака, по праву, считается символом верности: между растениями же им должна служить сосна. Ибо она одна остается с нами как в дурные, так и в хорошие времена, и не покидает нас вместе с милостью солнца, подобно остальным деревьям, растениям, насекомым и птицам — чтобы вернуться, когда небо вновь улыбнется нам.
За одной яблоней, в полном расцвете, выросла прямая сосна со своей острой темной верхушкой. Яблоня сказала ей: „Посмотри на тысячи моих прекрасных веселых цветов, покрывающих меня всю! Что ты можешь показать в свою очередь? Темно-зеленые иглы“. — „Совершенно верно“, возразила сосна: „но когда придет зима, ты будешь стоять без листвы, а я буду иметь такой же вид, как и теперь“.
Собирая однажды с ботанической целью травы под дубом, я нашел среди прочих трав растение одинаковой величины с ними, темной окраски, со свернувшимися листьями и прямым упругим стеблем. Когда я прикоснулся к нему, растение сказало мне твердым голосом: „Оставь меня! Я не трава, пригодная для твоего гербария, подобно тем остальным, которые по природе обречены на однолетнюю жизнь. Моя жизнь измеряется столетиями: я — маленький дуб“. Так и тот, влиянию которого суждено простираться на столетия, бывает в детстве, в юности, часто даже в зрелом возрасте, вообще в течение своей жизни, по-видимому, равен прочим и незначителен подобно им. Но пусть только наступит иная пора и найдутся люди понимающие! Он не умирает подобно прочим.
Я нашел какой-то полевой цветок, удивлялся его красоте, его совершенству во всех частях и воскликнул: „Но, ведь, никто не обращает внимания на все это великолепие расцвета в тебе и в тысячах тебе подобных, — мало того, часто никто и не смотрит на тебя“. Но цветок ответил: „Ты — дурак! Неужели ты думаешь, что я цвету для того, чтобы на меня смотрели? Я цвету для самого себя, а не для других, ибо мне это нравится: моя радость, мое наслаждение в том, что я цвету и живу“.
В те времена, когда земная поверхность состояла еще из однородной, ровной, гранитной коры и не было еще сколько-нибудь благоприятных условий для возникновения какого-либо живого существа, однажды утром взошло солнце. Вестница богов, Ирида, которая также прилетела туда по поручению Юноны, воскликнула солнцу, пролетая мимо: „Что тебе за охота всходить? Ведь, нет еще глаз, чтобы видеть тебя, нет Мемнонова столба, чтобы звучать!“ Ответом было: „Но я — солнце и всхожу, ибо я — солнце: пусть взирает на меня, кто может!“
Один прелестный, цветущий зеленью оазис посмотрел кругом себя и не увидел ничего, кроме пустыни; тщетно старался он разглядеть другой оазис. Тогда он разразился жалобами: „Я несчастный, заброшенный оазис! Я обречен на одиночество! Нигде не видно мне подобного! Нет даже нигде глаза, который смотрел бы на меня и радовался моим лугам, источникам, пальмовым деревьям и кустарникам! Меня окружает одна печальная, песчаная, скалистая, безжизненная пустыня. К чему мне все мои преимущества, красоты и богатства в этом заброшенном одиночестве!“
Тогда сказала старая седая мать-пустыня: „Дитя мое, но если бы дело обстояло иначе, если бы я была не печальной и сухой пустыней, а цветущей, зеленою и оживленною, тогда ты не был бы оазисом, излюбленным местом, о котором еще издалека восторженно повествует путник; ты было бы небольшою частичкою меня и, как частичка, ты исчезло бы незамеченным. Поэтому с терпением сноси то, что служит условием твоего превосходства и твоей славы“.
Поднимающиеся на воздушном шаре не замечают, что они поднимаются; им кажется, что земля падает все ниже и ниже. Что означает это? Тайну, доступную лишь единомыслящим.
При оценке величины человека, к духовной стороне приложим обратный закон, чем к физической: последняя на расстоянии уменьшается, первая — увеличивается.
Подобно тому как лиловая слива покрыта нежным налетом от дыхания природы, так и на все вещи наложен последней как бы лак красоты. Живописцы и поэты ревностно стараются соскоблить его и накопить для того, чтобы преподнести нам его в удобоприемлемом виде. И мы жадно вбираем его в себя еще до нашего вступления в действительную жизнь. Когда затем мы вступаем в нее, то естественно, что мы видим уже вещи лишенными этого лака красоты, наложенного на них природой: ибо художники весь его использовали в дело, и мы уже ранее насладились им. Сообразно с этим и вещи кажутся нам теперь, по бо́льшей части, унылыми и лишенными всякой прелести; часто даже они противны нам. Поэтому гораздо лучше было бы оставлять на них лак, чтобы мы потом сами заметили его; правда, тогда мы наслаждались бы нм не в таких больших дозах, не наложенным густо в форме целой картины или стихотворения, — но зато мы видели бы все вещи в том ярком и радостном свете, в каком в настоящее время видит их, и то порою, человек в естественном состоянии, который не насладился уже наперед эстетическими радостями и прелестями жизни с помощью изящных искусств.
Майнцский собор, настолько закрытый зданиями, построенными вокруг и пристроенными к ному, что целиком его не видно ни с одной стороны, является для меня символом всего великого и прекрасного в мире; ибо оно должно было бы существовать лишь само для себя, но скоро им начинают злоупотреблять из нужды, теснящей нас со всех сторон, чтобы позаимствоваться чем-нибудь от прекрасного, опереться на него; таким образом, прекрасное остается в тени и портится. Этому, конечно, нечего удивляться в нашем мире нужды и потребностей, которым все должно платить свою барщину, — потребностей, которые стремятся все обратить в свои орудия, не исключая даже того, что может зародиться лишь при их мгновенном отсутствии, — т. е. не исключая красоты и истины, которой ищут ради нее самой.
Это подтверждается с особенною ясностью на примере больших и незначительных, богатых и бедных учреждений, основанных в любое время и в любой стране для поддержания и развития человеческого знания и вообще умственных запросов, облагораживающих род человеческий. Всюду это держится недолго, а затем прокрадываются в стены их грубые животные потребности, чтобы под видом служения науке извлекать вытекающие из нее выгоды. Таково происхождение шарлатанства, как это часто можно наблюдать в различных специальностях, и сущность шарлатанства, при всем разнообразии его форм, сводится к тому, что люди, не заботясь о самом деле и довольствуясь его видимостью, извлекают из него свои личные эгоистические, материальные выгоды.
Всякий герой — Самсон: сильный уступает козням многих и слабых; когда же он, наконец, потеряет терпение, он губит и их и себя; или же он — просто Гуливер среди лилипутов, чрезмерно большое число которых в конце концов одолевает его.
Одна мать давала своим детям читать басни Эзопа, для того чтобы образовать их ум и воспитать их нрав. Но очень скоро они принесли ей книгу назад, причем старший из них, умный не по летам, сказал так: „Эта книга не для нас! Она — слишком детская и глупая. Уж тому-то мы больше не поверим, чтобы лисицы, волки и вороны могли говорить: мы уже вышли из того возраста, когда верят в такие глупости!“ Кто не узнает в этом, подающем большие надежды, мальчугане будущего просвещенного рационалиста?
Стадо дикобразов легло в один холодный зимний день тесною кучей, чтобы, согреваясь взаимной теплотою, не замерзнуть. Однако вскоре они почувствовали уколы от игл друг друга, что́ заставило их лечь подальше друг от друга. Затем, когда потребность согреться вновь заставила их придвинуться, они опять попали в прежнее неприятное положение, так что они метались из одной печальной крайности в другую, пока не легли на умеренном расстоянии друг от друга, при котором они с наибольшим удобством могли переносить холод. — Так потребность в обществе, проистекающая из пустоты и монотонности личной внутренней жизни, толкает людей друг к другу; но их многочисленные отталкивающие свойства и невыносимые недостатки заставляют их расходиться. Средняя мера расстояния, которую они, наконец, находят, как единственно возможную для совместного пребывания, это — вежливость и воспитанность нравов. Тому, кто не соблюдает должной меры в сближении, в Англии говорят: keep your distance! Хотя при таких условиях потребность во взаимном теплом участия удовлетворяется лишь очень несовершенно, зато не чувствуются и уколы игл. — У кого же много собственной, внутренней теплоты, тот пусть лучше держится вдали от общества, чтобы не обременять ни себя, ни других.