Я сознаю, что совершаю некий акт самоотрицания, предлагая публике такие стихи, которые не имеют притязаний на поэтическое достоинство — уже потому одному, что нельзя одновременно быть и философом, и поэтом. Делаю я это исключительно и единственно ради тех, кто впоследствии, с течением времени, проявит столь живое участие к моей философии, что, пожалуй, захочет свести и некоторое личное знакомство с ее зачинателем, — а этого знакомства тогда уже нельзя будет больше осуществить. И вот, так как в стихотворениях, под защитой размера и рифмы, человек скорее отваживается показывать свое субъективное внутреннее существо, чем в прозе, и вообще беседует с другими более человечески, более лично, во всяком случае — иначе, чем в философских, и тем в некоторой степени ближе подходит к читателю, то этим грядущим благожелателям я и приношу ту жертву, что помещаю здесь некоторые, большей частью в юных летах написанные, поэтические опыты, ожидая, что они будут мне за это благодарны: остальных же прошу считать это частным делом между мною и теми, которое случайно только получило здесь огласку. Отдавать в печать свои стихи, это в литературе то же, что в обществе петь одному, — именно акт личного самопожертвования; побудить меня к нему могло только указанное выше соображение.
Конца не видно долгой зимней ночи;
Сова и буря воют без помехи;
На ветхих стенах зыблются доспехи.
Навек свои ль закрыло солнце очи?
Могил отверстых страшные виденья
Ведут кругом свои немые хоры:
Но их бегут мои живые взоры:
Испуган дух, но жаждет исцеленья.
О день, о день — его зову я страстно!
Рассеет он виденья и кошмары.
Лучи зари его нам обещали.
Вот сноп огня на бездны брызжет властно,
И вспыхнут в небе дивные пожары;
Лазурь так глубока, и беспредельны дали.
Как-то бродил я в долине меж гор, осененных лесами,
В солнечный день и смотрел на зубчатые члены утесов;
Вырвались хмуро они от питомцев окрестного леса.
Вот сквозь журчанье и рокот лесного ручья услыхал я,
Как один мощный утес остальным говорил горделиво:
„Радуйтесь, братья, со мной, — вы, старейшие дети творенья,
Радуйтесь вы, что и нынче лучи животворного солнца
Нас озаряют любовно как в первый же день мирозданья, —
В день как впервые над нами, над нами оно засияло.
Многие зимы с тех пор, подвигаясь стопой замедленной,
Снежной одели нас шапкою; лед нас покрыл бородою.
Многих из нашей семьи величавой с тех пор одолели
Недруги наши, они — плодовитое племя растений,
Времени недолговечные чада, но к новым рожденьям —
Горе, о горе — способные вечно; они схоронили,
Густо покрыли собою уж многих из нашего рода,
Солнце сокрыли от братьев, на солнце взиравших с отрадой,
Прежде чем гнилью рожденная тварь появилась.
Эти растения. Знайте ж, что ныне и нам угрожают,
Тесной толпой отовсюду на вас они прут беспощадно.
Будьте же тверды, о братья, и вместе держитесь упорно,
К солнцу главы подымите, да солнце вам долго сияет!“
О, как покоен ты в бурю, которая гнет все и рушит,
Неколебимый и тихий, о луч благодатного солнца!
Ясный как ты и как ты с безмятежной улыбкой, —
В жизненной буре и скорби мудрец неизменно покоен.
Нависли хмуро облака.
Весь Гарц окутала тоска,
И мир угрюм.
Вдруг пелену суровых туч
Прорезал солнца яркий луч, —
И смех, и шум!
Луч лег сперва на мирный склон;
Объял его там дивный сон,
Свои смежил он взоры.
Потом к вершине он приник,
И просветлел вершины лик.
Как любят солнце горы!
Она его приносит в мир, и Сын
Взирает в ужасе на торжище мирское,
На дикий хаос злобы и страстей,
На вечное безумье и волненье,
На зрелище неисцелимых мук.
Он в ужасе. Но луч покоя и доверья,
Победы гордый луч на ног почил, —
Завет незыблемый грядущего спасенья.
Я выносил его во глубине сердечной,
С тяжелой мукою, с любовью бесконечной.
Я долго не хотел являть его рожденья,
Но знаю: предо мной прекрасное творенье.
Ропщите вкруг него сколь вам угодно страстно:
Ему для жизни это вовсе не опасно.
Убить его нельзя, — скрыть может вероломство:
Наверно памятник воздвигнет мне потомство.
(„День, когда опочил Кант, был так ясен и безоблачен, как это редко бывает у нас: только маленькое, легкое облачко в зените парило в небесной лазури. Рассказывают, что какой-то солдат на мосту обратил на него внимание присутствующих и сказал: смотрите, вот душа Канта; она летит к небу“. C. F Reusch, Kant und seine Tischgenossen, S. 11).
Тебе вослед смотрел я в даль лазури;
В дали лазурной реял твой полет.
Теперь один я средь житейской бури, —
Отрады дух твоя мне книга шлет.
О, слов твоих нетленная святыня
Да льет кругом свой животворный звук!
Мне чужды все: вокруг меня пустыня,
И жизнь долга, и мир исполнен мук.
То кобольд, нам служить готовый.
В беде любой помощник наш и друг.
Он нужен каждый день, и смерти ковы
Сразили б нас, когда б исчез он вдруг.
Но править им должны мы крайне строго,
Чтоб мощь его была всегда в узде;
Заботы с ним для нас уж очень много,
Необходим надзор за ним везде.
Ведь он плетет коварные тенета,
Изменник он, предатель и злодей,
И вся к тому ведет его забота,
Чтобы сгубить спокойствие людей.
Когда на волю вырвется он властно
И сбросит иго тягостных цепей, —
За плен свой мстит сурово он и страстно,
И волю он дает всей ярости своей.
Уж мы тогда рабы, уж он властитель;
Вернуть не мысли прежние права;
Над нами мощь свою проявит мститель,
Бессильны все моленья и слова.
Вчерашний раб восстал в грозе жестокой,
Он сеет смерть разнузданной рукой.
Недолог срок: часы тоски глубокой, —
И гибнет господин и дом родной.
На черном камне золото пытали.
Но желтого следа не увидали.
„Не настоящее оно“ — решили,
К металлам низменным его сложили.
Но камень тот, хотя и цветом черен,
Все ж не был оселок, что́ уж бесспорен.
Да, золото металл ли настоящий.
Проявит только камень надлежащий.
„Несколько дней лишь, немного часов мы живем, расцветаем“ —
Так говорили мне в ярком и пышном уборе цветы, —
„Но не пугает насколько нас близость печального Орка:
Мы пребываем бессменно, и вечно живем мы как ты“.
В одном экземпляре трагедии „Нуманция“ Сервантеса, который я случайно приобрел на аукционе, прежний владелец его записал следующий сонет А. В. Шлегеля. Прочитав названную трагедию, я написал здесь же стансы, которые я назвал „Bruststimme“, как Шлегель свои — „Kopfstimme“.
Roms Heeren, die von langem Kampf erschlaffen,
Numancia frei und kühn entgegenstunde.
Da naht des unabwendbar’n Schicksals Stunde
Als Scipio neu der Krieger Zucht erschaffen.
Umbollwerkt nun, verschmachtend, helfen Waffen
Den Tapfern nicht; sie weihn im Todesbunde
Sich, Weiber, Kinder, einer Flamme Schlunde
Um den Triumph die Beute zu entraffen.
So triumphirt, erliegend noch, Hispania
Stolz wandein ihre Heldenblutverströmer
Zur Unterwelt, auf würdigem Kothurne.
Wen Libyen nicht erzeugte, noch Hyrkania,
Der weint: es weinten wohl die letzten Römer
Hier an des letzten Numantiners Urne.
Сервантес нам изобразил,
Как город сам себя убил.
Когда все гибнет, нет исхода
Иного, чем сама природа.
Не удивляюсь тому, что клевещут порой на собак:
Слишком ведь часто — увы! пристыжает собака людей.
Ты мысли и шутки намерен везде расточать,
И к дружбе с тобою людей призывать?!
Дай лучше им что-нибудь лакать и жрать:
Толпой они будут к тебе прибегать.
Я, утомлен, пришел к своей лете,
Под лаврами чело мое устало;
Но я свершил, покорствуя мечте,
Все то, что мне душа предуказала.