19 марта, в 5¼ час. пополудни, возвратился в Кишинёв его высочество главнокомандующий, в сопровождении герцога Евгения Максимилиановича Лейхтенбергского с начальником штаба и свитою после двенадцатидневного путешествия, совершённого для осмотра войск действующей армии. На станции великий князь был встречен всеми начальствующими лицами, наличными офицерами и чинами штаба; находящиеся в Кишинёве войска стояли шпалерами по Каушанской улице; у дворца был поставлен почётный караул. Погода стояла отвратительная, но несмотря на это, Каушанская улица на всём её протяжении и бульвар пред домом его высочества всё более и более наполнялись публикою. Встреча со стороны войск и народа была радостная, потому что в этот день и войска, и кишинёвская публика впервые увидели великого князя после выздоровления от тяжёлой и продолжительной болезни. Почувствовав облегчение, его высочество ещё 25 января переехал с небольшою, ближайшею своею свитою в Одессу для пользования тёплыми морскими ваннами и уже из сего последнего города, не заезжая в Кишинёв, отправился в путешествие для осмотра войск, расположенных вдоль железнодорожных линий.
22 марта великий князь главнокомандующий, в начале второго часа пополудни, выехал на обыкновенную свою прогулку, в открытой коляске. Подъехав к городской гауптвахте, Его Высочество приказал барабанщику ударить тревогу, которая и была от него принята всеми частями войск, расположенных в самом Кишинёве. Насколько тревога эта была неожиданна для войск, можно судить уже из того, что даже самые ближайшие к Главнокомандующему лица не были предупреждены о ней заранее. Тем не менее, едва ли прошло пять минут после того, как раздалась первая дробь барабана, а терские и кубанские казаки уже мчались отдельными группами к сборному пункту и живо выстраивались на Каушанской улице, против дома, занимаемого Великим Князем. Отсюда, впрочем, конвойный дивизион, по распоряжению Главнокомандующего, был переведён на Московскую улицу, к городскому саду, где и назначен был общий сборный пункт для всего кишиневского гарнизона. Пока город во всех концах своих оглашался звуками тревоги, Его Высочество от городской гауптвахты проехал к бывшим гусарским казармам, где ныне квартирует часть летучего отряда, составленного из команд гвардейского экипажа, гвардейских сапёр, гальванёров и команды черноморского флота. Все эти части уже были в сборе и спешили к назначенному пункту. От гусарских казарм Главнокомандующий направился к Инзовой горе, где расположен понтонный № 3-го полубатальон, уже запрягавший лошадей в свои громоздкие экипажи, а отсюда Его Высочество проследовал на базарную площадь, где в ожидании Его прибытия собрались уже верхами лица главной квартиры и штаба действующей армии. Главнокомандующий, пригласив к себе в коляску начальника штаба, генерал-адъютанта Непокойчицкого, поехал в сопровождении свиты мимо войск, собравшихся на Московской улице менее чем в полчаса от начала тревоги. Здороваясь с каждою частию, Великий Князь миновал голову общей колонны и, остановившись против ворот городского собора, вышел из коляски и приказал трубачу подать кавалерии сигнал движения рысью. Мимо Его Высочества проследовали повзводно кубанский и терский эскадроны, за ними донская казачья сотня, а далее пошла пехота, с музыкой и барабанным боем. Марш пехоты открывали гвардейские сапёры, а за ними остальные команды летучего отряда и пеший конвой Главнокомандующего, составленный, в количестве двух рот, из людей от разных пехотных войск армии. Далее следовали 53-й пехотный Волынский и 54-й пехотный Минский полки, местный батальон, полубатальон Бендерского крепостного полка, 14-я артиллерийская бригада, понтонные полубатальоны № 3-го и № 4-го и наконец полные обозы всех частей войск, участвовавших в тревоге. Смотр окончился к четырём часам и Его Высочество остался вполне доволен быстротою и отличным порядком, в каком вышли войска, а также их бодрым молодецким видом, и благодарил отдельно каждую проходившую мимо Его часть.
И граждане, и военные — все у нас теперь в весьма возбуждённом состоянии. Несколько дней тому назад всё было погружено в озлоблённое уныние: ожидали, что Лондонский протокол будет подписан Англиею не иначе, как ценою предварительного указа о разоружении нашей армии. Некоторые экзальтированные головы уже с горечию высказывали, что после этого ничего больше не остается, как снять военный мундир; составилось множество пари — будет или не будет поход. Многие и притом весьма солидные люди держатся такого мнения, что если во имя идеи мира во что бы то ни стало наша действующая армия будет демобилизирована, то это породит в её среде массу недовольных, причем недовольство будет возбуждено не вследствие одного только патриотического чувства, загнанного вовнутрь души и там подавленного силою внешних политических обстоятельств, но пищу ему дадут и чисто материальные условия. Каждый казак, который, для того чтобы явиться по призыву на службу, быть может, свёл на базар последнюю пару волов, а жена его после того пошла в батрачки; каждый призывной солдат, оставивший без обеспечения семью или потерявший выгодное место где-нибудь в городе, либо на фабрике — все эти люди, для того чтобы явиться в ряды, понесли более или менее чувствительные для них потери и лишения в чисто материальном, насущном смысле. И теперь распустить их по домам, после почти полугодового томительного и напряжённого ожидания, распустить ни с чем — это одно уже (по господствующему здесь, почти общему мнению) способно поселить в этих людях глухое чувство недовольства. Я уже не говорю про офицеров, которые тоже терпят немало лишений, особенно же из числа семейных людей, вынужденных столько времени жить, по большей части весьма скудно, на два дома. Прибавьте к этому и нравственное чувство нашей военной интеллигенции и молодёжи, которые, при весьма высоком подъёме патриотического чувства, смотрят на демобилизацию (если таковая произойдёт), как на факт постыдного отступления России от её исторического призвания, как на признак её государственной немощи.
Таковы-то господствующие здесь мнения. Недовольство современным положением действительно существует, и даже весьма немалое. Более всего кажутся невыносимыми эти беспрестанные колебания политического барометра. Поверите ли, иногда по два, по три раза на один день приходится людям менять своё внутреннее настроение: то вдруг пронесутся слухи о каких-нибудь распоряжениях воинственного свойства — и всё мгновенно оживает, наполняется надеждою испить водицы дунайской, лица проясняются, группы офицеров покрывают городской бульвар, ведут оживлённые разговоры, чуть не поздравляют друг друга с походом; то вдруг какая-нибудь газета или частное известие из Петербурга принесёт слух миротворительного свойства, на подкладке тех или других дипломатических уступок с нашей стороны, — и вот, лица мгновенно вытягиваются, опять наступает уныние и глухой, озлоблённый ропот. Но не думайте, чтобы наша армия была заражена духом задорного шовинизма, подобно французам пред войною 1870 года, — нет, этого вы у нас не встретите! Тут, в офицерской фронтовой среде, нет ни самохвальства, ни самонадеянности, ни кичливо презрительного отношения к будущим противникам. Каждый офицер, разве за весьма немногими исключениями, и каждый солдат смотрит вполне серьёзно и скромно на предстоящее ему трудное дело и с убеждением почитает его за дело святое; недовольство же наше, которое за последнее время проявляется — увы! слишком часто, имеет своим источником единственно лишь глубокое патриотическое чувство, которое томится и дрожит от сомнения, что неужели Россия отступит от своего святого дела с ущербом для её достоинства и в угоду явно враждебной нам Англии.
В настоящую минуту на нашем военном горизонте ясно. Не знаю, что и как будет завтра, а может быть даже и сегодня к вечеру, но дело в том, что, судя по некоторым признакам, кажется, скоро запахнет боевым порохом. Так, например, летучий отряд из моряков и гвардейских сапёров выступил сегодня ночью в Бендеры для практических занятий на Днестре по погружению и вылавливанию торпед; понтонные парки ушли вчера ещё из Кишинёва на границу; из Тирасполя и Бендер велено передвинуть к Унгенам (пограничный пункт) осадные и инженерные парки; в войсках, особенно в кавалерии, тоже готовятся к приближению к пограничной линии; иные части, как говорят, уже выступили на новые квартиры близ границы; в главной квартире часто появляются то сербские, то румынские военные агенты, появлялся и г. Варшавский, показываются порою г-да Грегр, Горвиц, Коган и некоторые другие личности с предложениями на интендантские поставки en grand; с ними, как слышно, у начальника полевого штаба и у главного интенданта армии идут серьёзные переговоры. В главное полевое казначейство уже отправлено из Петербурга 50 миллионов золотом на нужды войск и для раздачи жалованья при переходе за границу. Говорят даже, будто 7-го апреля двинемся в поход, но… здесь уже не раз назначали дни выступления (разумеется, по слухам) и доселе всё это оказывалось пуфом. Позволительно сомневаться, как бы и на сей раз седьмое не оказалось бы первым апреля. Но как бы то ни было, а военные приготовления весьма и весьма уже заметны. Чем-то всё это разрешится…
Вообще, со времени возвращения в Кишинёв Великого Князя Главнокомандующего военная жизнь здесь заметно оживилась; лица, долго хранившие печать раздумья под давлением томительной неизвестности, прояснились. Все с горячим нетерпением ожидают приезда Государя и надеются, что этот приезд принесёт с собою слово, возвещающее великие события. Все — или почти все — проникнуты серьёзным сознанием своей задачи и не скрывают от себя трудностей предстоящего дела, но потому-то ещё более проникаются глубоким убеждением, что дело это необходимо потребует от них больших усилий и самопожертвования и что оно во что бы то ни стало должно быть доведено до конца соответственно чести и достоинству России, соответственно упованиям христиан Балканского полуострова. Здесь, в офицерской фронтовой среде, люди скромно и серьёзно заняты каждый своим служебным делом, и каждый проникнут чувством военного братства, взаимной поддержки и, так сказать, военной круговой поруки. Общественная и частная жизнь офицеров точно также не выходит из самых скромных рамок. Здесь вовсе не слышно о кутежах или буйных приключениях, не льётся шампанское, как бывало во время о́но, и окончательно не существует азартной игры. Шулера́, понаехавшие сюда с разных концов России и даже из-за границы, в надежде на богатую золотую жатву, жестоко обманулись в своих расчётах, и уже многие уехали из Кишинёва восвояси, унося в душе чувство самого горького разочарования в наших офицерах. Военное общество, довольно многочисленное в Кишиневе, ежедневно сходится преимущественно в городском клубе, который любезно предоставил ему бесплатный вход и пользование столом. Обед из трёх блюд стоит здесь 50 копеек. Бутылка пива, или скромная полубутылка местного вина — вот и вся роскошь, какою позволяет себе приправить свой стол большинство нашего офицерства. Отношения к местному обществу с первых же дней установились самые дружелюбные, каковые продолжают оставаться и по сю пору, и можно быть уверенным, что кишинёвцы не помянут лихом своих временных гостей. До сих пор не выходило никаких неприятностей и недоразумений ни в служебных, ни в общественных, ни в частных отношениях между военным и местным гражданским элементами, да можно надеяться, что так пойдёт и до конца. Вообще эта серьёзность отношения к делу и скромная сдержанность, составляя наиболее выдающиеся нравственные черты чинов действующей армии, служат, по мнению многих почтенных боевых ветеранов былых времён, добрым залогом того, что эта армия честно и стойко исполнит до конца предстоящий ей вскоре долг.
Все разговоры, все помыслы и заботы военнослужащих лиц направлены теперь на несомненную близость похода за границу. Все готовы к этому событию, но… всё-таки с невольно-тоскливым чувством сомневаются порою — суждено ли ему осуществиться…