Когда мы пришли въ эту хижину около полудня, то тамъ не видно было и признака жизни. На поляхъ, прилегающихъ къ ней, уже была снята жатва и они представляли какой-то грустный запустелый видъ, тѣмъ болѣе, что съ нихъ такъ тщательно были подобраны и всѣ зерна и вся солома. Палисадникъ, хлѣвы, заборы все приходило въ ветхій видъ и краснорѣчиво говорило о нищетѣ. Не видно было ни животныхъ, ни людей. Мертвая тишина, царившая вокругъ, наводила ужасъ. Хижина, конечно, была одноэтажная, солома на крышѣ почернѣла отъ времени и испортилась отъ недостатка починки.
Дверь была полуотворена. Мы тихонько подошли къ ней, почти затаивъ дыханіе; король постучался; мы стали ждать; отвѣта нѣтъ. Опять постучались. И опять нѣтъ отвѣта. Я тихонько толкнулъ полуотворенную дверь и посмотрѣлъ во внутрь хижины. Я замѣтилъ тамъ какія-то темныя формы какая-то женщина встала съ полу, подошла ко мнѣ, шатаясь, точно она только что проснулась.
— Смилуйтесь! — начала она. — У насъ все отобрано, ничего болѣе не осталось.
— Я пришелъ не для того, чтобы отбирать отъ васъ что-нибудь, добрая женщина.
— Вы не патеръ?
— Нѣтъ.
— Вы не отъ лорда изъ замка?
— Нѣтъ, я чужестранецъ.
— О, ради Бога! Бѣгите отсюда! Всякій, кто соприкасается съ нищетою и смертью, тотъ вредитъ самому себѣ. Не медлите! Уходите! Это мѣсто проклято и Богомъ и церковью.
— Пустите меня войти сюда и помочь вамъ; вы больны и встревожены.
Я нѣсколько привыкъ къ полумраку и теперь разглядѣлъ ея воспаленные глаза, пристально смотрѣвшіе на меня. Я видѣлъ, какъ она была блѣдна и худа.
— Говорю же вамъ, что это мѣсто находится подъ опалою церкви; уходите скорѣе, прежде, чѣмъ какой-нибудь бродяга увидитъ васъ и донесетъ на васъ!
— Не тревожьтесь за меня; проклятіе церкви вовсе до меня не касается. Я хочу помочь вамъ.
— Ахъ, благіе духи! Если бы только это была правда! Да благословить тебя Господь Богъ за твои добрыя слова. О, если бы мнѣ хотя глотокъ воды!.. но, нѣтъ, остановись, остановись, забудь, что я сказала! Бѣги отсюда! Но, нѣтъ, всякій долженъ бояться проклятія церкви! У насъ тутъ такая болѣзнь, отъ которой мы всѣ умираемъ. Оставь насъ, добрый чужеземецъ, и унеси съ собою самое искреннее благословеніе, какое только можетъ дать проклятый отъ церкви.
Но, не дослушавъ всей фразы, я схватилъ попавшуюся мнѣ на глаза чашку и побежалъ къ ручейку зачерпнуть воды. Это было всего на разстояніи какихъ-нибудь десяти ярдовъ. Когда я вернулся обратно, король уже былъ въ хижинѣ; онъ отнялъ доску, закрывавшую окно, такъ что въ комнату ворвался лучъ свѣта и свежій воздухъ. Все помѣщеніе было наполнено какимъ-то гнилостнымъ запахомъ. Я поднесъ чашку къ губамъ женщины: послѣдняя съ жадностью пила воду; въ это время свѣтъ упалъ ей прямо въ лицо; я взглянулъ на нея и ужаснулся. У ней была оспа!
Я въ одно мгновеніе очутился около короля и сказалъ ему на ухо:
— Сію минуту уходите отсюда, государь! Женщина умираетъ отъ той ужасной болѣзни, которая свирѣпствовала въ Камелотѣ два года тому назадъ.
Но онъ не тронулся съ мѣста.
— Я долженъ остаться и помочь!
Я опять прошепталъ:
— Этого нельзя, государь, вы должны уйти.
— У васъ хорошія мысли, но говорите вы неразумно. Для короля стыдно предаваться страху и отворачиваться оттуда, гдѣ требуется его помощь. Я не уйду; вы должны уйти. Опала церкви не касается меня, но она запрещаетъ вамъ здѣсь присутствовать и она можетъ наказать васъ за ослушаніе.
Королю было опасно оставаться здѣсь; онъ могъ поплатиться за это жизнью, но его нельзя было урезонить; если онъ замѣшалъ сюда рыцарскую честь, то уже это былъ конецъ всему дѣлу; онъ ни за что не отступится отъ своего убежденія. Я былъ въ этомъ увѣренъ и пересталъ ему противорѣчить.
— Но вашей добротѣ, милостивый сэръ, не можете-ли вы подняться по этой лѣстницѣ и посмотрѣть, что тамъ дѣлается наверху? Но не бойтесь мнѣ сказать, что тамъ дѣлается; сердце матери уже не надорвется болѣе… оно давно надорвано.
— Слушайте, — сказалъ король, — вы дадите поѣсть этой женщине, а я пойду. Съ этими словами онъ спустилъ мѣшокъ съ плечъ и положилъ его на полъ.
Я повернулся, чтобы ему помочь, но король обошелся и безъ меня. Но вотъ онъ остановился, наклонившись надъ человѣкомъ, лежавшимъ въ полумракѣ; этотъ человѣкъ, вѣроятно, не обратилъ на насъ вниманія, такъ какъ ничего не говорилъ.
— Это вашъ мужъ? — спросилъ король.
— Да.
— Онъ заснулъ?
— Да, благодареніе Богу; вотъ уже три часа! Мое сердце исполнено признательности за этотъ сонъ, которымъ онъ спитъ теперь.
Я сказалъ:
— Мы будемъ осторожны, не разбудимъ его.
— Ахъ, вы этого не можете сдѣлать, онъ умеръ.
— Да, онъ теперь торжествуетъ! Никто уже не можетъ ни вредить ему, ни наносить оскорбленій. Онъ, можетъ быть, на небѣ и блаженствуетъ; но если онъ не тамъ, то страдаетъ въ аду и все же доволенъ. Вотъ, видите-ли мы, росли вмѣстѣ мальчикомъ и девочкою; затѣмъ стали мужемъ и женою и въ теченіе двадцати пяти лѣтъ никогда не разставались до сегодняшняго дня. Подумайте, какъ долго мы любили другъ друга и страдали вмѣстѣ. Сегодня утромъ онъ былъ въ бреду; ему казалось, что мы опять мальчикъ и дѣвочка и бѣгаемъ по полямъ, какъ въ счастливые годы нашего дѣтства; и такъ въ своемъ невинномъ забытье онъ шелъ все дальше и дальше и вступилъ, наконецъ, въ тѣ невѣдомыя поля, о которыхъ мы ничего не знаемъ; но онъ ушелъ не одинъ, ему казалось, что и я тутъ вмѣстѣ съ нимъ и онъ держитъ мою руку нежную и мягкую, а не такую, какъ теперь, жесткую и костлявую. Ахъ, какъ хорошо умирать и не сознавать этого, оставаться и не знать этого. Какой конецъ можетъ быть спокойнее этого? Это было ему наградою за несчастную жизнь, которую онъ переносилъ съ большимъ терпѣніемъ.
Но вотъ послышался легкій шумъ изо того угла, гдѣ была лѣстница. Это спустился король. Я увидѣлъ, что онъ несъ что-то такое въ одной рукѣ, а другою держался за лѣстницу; когда онъ вступилъ въ полосу свѣта, я увидѣлъ, что у него была на рукахъ худенькая дѣвушка лѣтъ пятнадцати; она была въ полусознательномъ состояніи и умирала отъ оспы. Это былъ героизмъ со стороны короля, достигшій своего наиболъшаго величія; это было все равно, что невооруженному взывать смерть на поле битвы; но въ то же время какъ онъ былъ скроменъ; король нисколько не рисовался, такъ какъ тутъ не было свидѣтелей, разодѣтыхъ въ шелкъ и золото, которые могли бы рукоплескать такому великодушію; въ данномъ случаѣ, поведеніе короля было такъ же безупречно, какъ оно всегда было добросовѣстно въ мелкихъ спорахъ рыцарей, выступавшихъ на равный бой и облаченныхъ въ предохранительную броню. Онъ былъ великъ въ эту минуту, истинно великъ. Это былъ не король, закованный въ броню и убивающій исполина или дракона, а король въ одеждѣ простолюдина, несшій смерть въ своихъ рукахъ, чтобы мать-поселянка могла взглянуть въ последній разъ на своего умирающаго ребенка.
Онъ положилъ дѣвушку подлѣ матери и послѣдняя, чуть не задыхаясь отъ слезъ, стала ласкать свое дитя; въ глазахъ дѣвушки также блеснулъ мимолетный огонекъ, какъ бы въ отвѣтъ на ласки матери, но это было все! Мать склонилась надъ нею, цѣловала ее, называла ее самыми ласковыми именами, умоляя ее сказать хотя одно слово, но дѣвушка только шевелила губами, не произнося ни одного звука. Я вынулъ изъ своего мѣшка фляжку съ виномъ и хотѣлъ было дать дѣвушкѣ, но мать не позволила мнѣ этого, говоря:
— Нѣтъ, довольно ей страдать; такъ лучше. А вино вернетъ ее на время къ жизни. Вы, такой добрый и милостивый, не должны ей причинять зла. Оглядитесь вокругъ, для чего ей жить? Ея братья погибли, ея отецъ умеръ, ея мать скоро отправится въ вѣчность, проклятіе церкви тяготѣетъ надъ нею; никто не защититъ ее, если даже она будетъ погибать на большой дорогѣ. Я не спросила васъ, добрый сэръ, жива-ли ея сестра, тамъ, наверху; но не нужно было спрашивать; иначе вы не оставили бы ее тамъ…
— Она почила мирнымъ сномъ, — сказалъ король глухимъ голосомъ.
— Какой счастливый день! Ахъ, моя Анни, ты скоро соединишься съ твоею сестрою… ты уже на дорогѣ и эти милосердые друзья не воспрепятствуютъ этому.
И она продолжала ласкать и цѣловать свою умирающую дочь, гладя ее по головѣ, по лицу и называя ее самыми нежными име нами, но отвѣта не было, даже въ блестящихъ глазахъ больной. По лицу короля струились слезы: женщина замѣтила это и сказала:
— О, я понимаю тебя; ты, вѣроятно, оставилъ дома жену, бѣдняжка; вѣроятно, она и ты часто ложились спать голодными, чтобы накормить только своихъ малютокъ; вы знаете, что такое бѣдность, ежедневныя оскорбленія отъ высшихъ и высокая длань церкви и короля.
Король вздрогнулъ при этихъ словахъ, но не сказалъ ничего; онъ хорошо заучилъ свою роль и для начала прекрасно сыгралъ ее. Я хотѣлъ перемѣнить разговоръ и потому предложилъ бѣдной женщинѣ пищи и вина, но она отказалась и отъ того, и отъ другого; она не хотѣла ничего вкушать, пока смерть не дастъ ей полнаго освобожденія. Я проскользнулъ наверхъ, принесъ оттуда трупъ ея умершей дочери и положилъ его подлѣ несчастной женщины; но тутъ опять произошла раздирающая душу сцена. Когда несчастная мать нѣсколько успокоилась, я нопросилъ ее разсказать намъ ея грустную исторію.
— Вы, вѣроятно, хорошо и сами ее знаете, такъ какъ и вамъ приходилось страдать, потому что при настоящихъ условіяхъ никто не можетъ этого избѣгнуть въ Британіи. Это старая, грустная повѣсть. Мы боролись и имѣли успѣхъ, т. е. такой успѣхъ, что оставались въ живыхъ и не умирали; и это все, чего только и можно требовать. У насъ не было треволненій, какихъ бы мы не переживали до настоящаго года, который погубилъ насъ; затѣмъ, какъ говорится, всѣ бѣды обрушились на насъ и погубили насъ. Годъ тому назадъ лордъ помѣстья посадилъ нѣсколько фруктовыхъ деревьевъ на нашей фермѣ, на самой лучшей землѣ… Это было крайне недобросовѣстно съ его стороны…
— Но это было его право, — прервалъ ее король.
— Никто этого и не отрицаетъ; вѣроятно, законъ имѣлъ что-нибудь въ виду, если въ силу его то, что принадлежать лорду, это его, а что мое, то также его. Наша ферма принадлежала намъ по арендѣ; но въ тоже время онъ имѣлъ право дѣлать съ нею что хотѣлъ. Нѣсколько времени спустя, три фруктовыхъ дерева оказались срубленными. Нашихъ три взрослыхъ сына побѣжали донести объ этомъ преступленіи. И вотъ ихъ заперли въ подземелье его лордства; тамъ они и находятся. Лордъ сказалъ, что они останутся тамъ, пока не признаются; но имъ не въ чѣмъ было признаваться, такъ какъ они не были виноваты; такъ они и пробудутъ тамъ до самой смерти. Я полагаю, что вамъ хорошо извѣстно это право. Подумайте, какъ намъ было тяжело! Мы остались вдвоемъ съ мужемъ и съ обѣими дѣвочками и должны были собрать жатву, посѣянную съ такимъ трудомъ; но, кромѣ того, намъ приходилось стеречь день и ночь эту жатву отъ голубей и дикихъ животныхъ. Когда уже жатва лорда была почти готова для сбора, а, следовательно, и наша, то насъ позвали на его поля собирать его жатву безвозмездно; онъ никакъ не хотѣлъ засчитать мою работу и работу моихъ обѣихъ дочерей за моихъ троихъ заключенныхъ сыновѣй, а засчитывалъ нашу работу только за долги ихъ, такъ что намъ приходилось работать на лорда чуть-ли не во все время жатвы. А наша собственная жатва портилась, вслѣдствіе такой небрежности; между тѣмъ его лордство и патеры обвиняли насъ въ томъ, что ихъ долѣ изъ нашей жатвы нанесенъ вредъ. За штрафъ обобрали всю нашу жатву и, кромѣ того, еще заставили насъ самихъ собрать ее и все это безъ всякой платы, такъ что насъ обрекли на голодъ. Затѣмъ самое худшее заключалось въ томъ, что я, обезумѣвшая отъ голода, потерь, тоски по моимъ несчастнымъ сыновьямъ и видя въ такомъ бѣдственномъ положеніи и отчаяніи моего мужа и мою младшую дочь, я рѣшилась произнести богохульство; о! не только одно, но даже тысячу противъ церкви и противъ ея путей. Это было десять дней тому назадъ, когда я заболѣла этою ужасною болѣзнью; эти слова я сказала патеру, который пришелъ упрекать меня въ недостаткѣ смиренія передъ Богомъ. Онъ передалъ мои слова своему начальству и на меня наложили проклятіе; но проклятіе было наложено не только на мою голову, но и на всѣхъ тѣхъ, которые были такъ дороги моему сердцу; да, надъ всѣми нами тяготѣетъ проклятіе Рима.
Съ того самаго дня всѣ стали насъ избѣгать; все смотрѣли на насъ съ ужасомъ. Никто даже не подходилъ къ нашей хижинѣ, чтобы узнать, живы мы, или нѣтъ. Вся моя семья слегла. Я же превозмогла себя, какъ мать и какъ жена можетъ только это сдѣлать. Они мало ѣли въ эти дни, впрочемъ, и ѣсть-то было почти нечего. Но у насъ была вода и я имъ давала ее. О, какъ они жадно глотали ее и какъ благословляли! Но конецъ наступилъ вчера; мои силы окончательно надломились. Вчера это былъ послѣдній день, когда я еще видѣла въ живыхъ и моего мужа, и мою младшую дочь. Всѣ эти часы я пролежала здѣсь — это были не часы, а цѣлые годы для меня — я все прислушивалась, но не слышно было ни звука…
Она быстро и пристально посмотрѣла на свою старшую дочь и воскликнула:
— О, моя ненаглядная!
И тутъ она заключила ее въ свои дрожащія объятия. Она узнала хрипѣніе смерти.