Шарманщик (Потапенко)
См. также одноимённые страницы.| ← Парадокс | Шарманщик : Музыкальная проза | Живая машина → |
| Источник: Потапенко И. Н. В деревне. — Одесса: Типография «Одесского листка», 1887. — С. 187. |
Я очень беден был. В борьбе с нуждой, с невзгодами, которых мне судьба обильно посылала, истощил все силы я, весь жар души моей растратил, отдал на борьбу все соки мозга моего.
Напрасно!
Меня судьба карала беспощадно. За что? Я ближнему не сделал зла; у бедняка такого же как я не отнял корку хлеба. За что же? Я Бога признавал, не богохульствовал, над правдою святой не издевался…
Я молча перенёс бы жалкий жребий свой, когда б не мать моя — старуха, которую я должен был лелеять и кормить.
И вот — собрал я всё, что было у меня, все крохи, жалкие отребья, остатки прежнего довольства, и выручил за них я каплю золота. Потом пошёл на рынок, который много лет уж я не посещал… Он показался мне собраньем дикарей, тем торжищем, где люди, с горящими от жадности глазами, продают и души, и тела, и совесть, и всё, чем отличил творец их от скотов. Здесь я купил старинную разбитую шарманку.
Я думал: «Когда-то обладал я голосом прекрасным. То было в юности. Тем голосом я пел под окнами возлюбленной моей. О, сколько страсти нежной и кипучей вливал я в эти песни! А милая моя была прекрасна как майский день. Но не любила песен; блеск золота был по сердцу ей больше, чем нежный напев серенад. И милая моя досталась не певцу, а толстому владельцу миллиона. Толстяк был добр и глуп, и в песнях он не смыслил ничего, а голос у него был хрипл как у собаки, которая весь день, всю ночь пролаяла без отдыха на ветер».
И думал я: «Возьму с собой шарманку и стану я ходить по улицам богатым и просторным. На площадях широких, многолюдных, подолгу буду я стоять и петь под звуки хриплые моей шарманки. О чём я буду петь? Сердца людские чёрствы, поэзией не тронешь их, о нет! Про нежное влеченье соловья к прекрасной розе — напрасно будешь петь! Так много роз у них роскошных и пахучих, а в клетках дорогих, золоченных, так много соловьёв, — они приелись им»…
Иль, может быть, запеть им о людских страданьях? Избави Бог меня! Я этим лишь расстрою их нервы тонкие, тогда меня велят изгнать с позором.
Я буду льстить бессовестно и грубо. Ведь люди любят лесть. Как песня колыбельная она их совесть усыпляет; и думают они, что в самом деле сердца их так добры, возвышенны, как утверждает льстец.
О, молча перенёс бы я свой жалкий жребий, когда б не мать моя — старуха, которую я должен был лелеять и кормить! И вот я взял шарманку и стал ходить по улицам просторным родного города.
Вот сад общественный. Ряд тополей высоких с осанкой гордою как будто свод небесный подпирают. Кусты сирени нежной рассыпают вокруг себя чудесный аромат. А розы — чудные красавицы садов кокетливо головками кивают и манят к себе усталого прохожего. Беспечная толпа смеётся и шумит и наполняет воздух кликами восторгов. Богатые и бедные как равные смешались без разбора и с одинаковым блаженством впивают дивный воздух — прохладный, ясный и душистый как первое дыхание весны. И я подумал: «Вот сама судьба мне случай посылает. Конечно, лесть моя в них вызовет и щедрость, и привет». И начал я им петь, а звуки хриплые шарманки сопровождали голос мой дрожащий.
Я пел: «Приветствую вас, дивные созданья! Вы — избранники Творца, богов могучих — достойные любимцы! В тот день, когда природа создала вас, люди, она сама пред вами преклонилась! И назвала вас перлом всех созданий. Вы — цвет ума! Из персей матери вы вместе с молоком всосали добродетель, и если б на земле вас не было, о люди! Исчезла б добродетель с лица земли, с рыданьями она ушла бы в вечность, из которой к нам никогда никто не возвращался. Вы!..»
Тут голос мой внезапно оборвался, и я почувствовал, как будто кто невидимой стрелой пронзил мне сердце. Это — совесть…
О, я не пел бы так! Я молча перенёс бы жалкий жребий, когда б не мать ноя — старуха, которую я должен был лелеять и кормить!
К толпе я устремил свой взор и вижу: от песни все в восторге. Довольная улыбка озаряет уста и юношей, и стариков, и бедных, и богатых, и женщин, и детей. И кто-то мне сказал так ласково, и в голосе его я слышал сердечного сочувствия так много, что в самом деле готов был полюбить я всех на свете: «Несчастный! Как он жалок! Должно быть, голодом и жаждой он замучен!.. А речь его полна возвышенного чувства! Возьми вот это и утоли свой голод, а потом — ещё нам пропоёшь!.. Должно быть, много песен очаровательных, правдивых имеешь ты в запасе!» И бросил он мне медную монету.
Как!! Хотите вы, чтоб совесть продал я за медную монету?! Совесть? Я беден, жалок, стар; я потерял уж всё, одна лишь совесть досталась мне в наследие от предков. И я хранил её на дне моей души, хранил заботливо как талисман, который принесёт мне счастье… И вот, доведенный до крайности последней, решился я продать сокровище своё, и думаете вы купить его за медные гроши? Клянусь же совестью — она дороже стоит. Нет, лесть для вас мягка, не удивишь вас ею! Безумец, я хотел растрогать вас словами, которые на рынке вы можете купить дешевле обуви.
Другую песню запою я вам! И потрясёт она высокий свод небес; деревья задрожат от звуков этой песни, и, может быть, дойдёт она до глубины сердец, что разучились содрогаться.
Я вновь завёл свою шарманку. Другой напев, исполненный и гнева, и презренья, и смеха злобного, и горечи, и плача, и проклятья — наполнил воздух.
Я запел: «Вы, гордые умом и благородством, которые на рынке вы купили! Вы, чьи сердца бесчувственны, тверды и холодны как мрамор стен тех храмов, в которых вы возносите бездушные молитвы к Творцу, и лживыми обетами и клятвами вы Бога оскорбляете! Всё зиждется у вас на преступленьи! Сегодня здесь под ясным сводом неба вы улыбаетесь друзьям, как будто жизнь за них готовы положить, а завтра вы стремитесь отнять у них последний ломоть хлеба. Я презираю вас! И слушайте! Сейчас поведаю я миру про тёмные дела, что каждый день творятся втихомолку, и стыдно будет вам смотреть в глаза друг другу, и от стыда и тяжкого позора убежите вы домой и спрячетесь в укромных уголках жилищ своих. Не стану я щадить ни бедных, ни богатых»…
Я кончить не успел, как на меня посыпался вдруг целый дождь из золотых монет. «Молчи! О, замолчи, жестокий человек! — испуганно просили голоса со всех концов общественного сада. — Вот золото тебе! Бери и уходи скорей! И если ты захочешь ещё, то приходи, ты вновь его получишь, но приходи без песен и шарманки!..»
Я золото собрал и с хохотом в душе, с злорадным хохотом, исполненным презренья, — побрёл домой, таща свою шарманку на спине.
Я презирал их. Но и себя… я также презирал. А золото жгло руки мне как уголь раскалённый…
О, не пошёл бы я на золото менять сокровище моё, наследье честных предков — совесть, когда б не мать моя — старуха, которую любил я больше жизни и должен был лелеять и кормить.