Шарманщик (Краснова)
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
См. также одноимённые страницы.| ← Живое привидение | Шарманщик : Сюжет заимствован[1] | Груша → |
| Источник: Краснова Е. А. Раcсказы. — СПб: Типография бр. Пателеевых, 1896. — С. 233. |
- Википроекты
I
править«Сын в пажеском корпусе и далеко, далеко не из последних… Милый Жорж! Муж — как шёлковый, даром что полный генерал. За дочерью ухаживает препорядочный молодой человек да ещё из министерства иностранных дел. Единственный сын — тоже немало значит. Как ни скуп старик, а „умрёт — всё сыну достанется“; вот только жаль — мать умерла: урождённая княжна была. Дорога́ немножко эта дипломатическая карьера, но зато до чего она может довести! А вдруг когда-нибудь Верочка будет посланницей!? Чего доброго? И как приятно иметь зятя aux affaires étrangères![2] Правда, Ртищева прозвали étranger aux affaires[3] — ну, так что ж такое — молодой человек! Ишь, ишь, как он за ней увивается!»
Так размышляла её превосходительство, Анна Сергеевна Ермолина, отдыхая на террасе своей дачи, в Павловске, и с умилением наблюдая за оживлённою сценою, происходившею на зелёной лужайке. Там играли в крокет: многие действительно увивались за многими, а в том числе и молодой человек из министерства иностранных дел увивался около дочери её превосходительства, Верочки.
Был он в самом деле преизящный молодой человек и носил pince-nez[4] только для виду, потому что обладал во всех отношениях прекрасными глазами. Его белокурые усики шли к нему просто необыкновенно — таково было мнение Верочки, за которою он увивался. Что до самой Верочки, то не даром мамаша говорила про неё: «Совершенный амур — вся в меня!» Хорошенькая, живая и грациозная, в самом идеальном дачном костюме, какой может быть создан из батиста и бретонских кружев, в воздушной шляпке, отягчённой полевыми цветами, распустившимися за витриной m-me Mathilde[5], на Невском, — она была неотразима.
Кроме неё было много хорошеньких девушек на лужайке, и крокет кипел оживлением. Особенно отличался юный питомец пажеского корпуса, любимец мамаши. Он ухаживал за самыми хорошенькими барышнями, а с их взрослыми кавалерами обращался с высоты своего шестнадцатилетнего величия, — строго и несправедливо. Впрочем, для молодого Ртищева, из министерства иностранных дел, он делал исключение, потому что считал его своим закадычным другом, и не даром: тот всегда предоставлял ему валяться вверх ногами на диванах своего кабинета и предлагал самые крепкие сигары как взрослому, когда он приходил к нему в гости, чтобы занять денег. А денег никогда не давал, — «у самого никогда нет», — говорил он. И Жорж охотно верил.
— Когда б мамаша знала!..
Хорошо было в Павловске, на даче её превосходительства. Его превосходительство был только слегка хозяином у себя дома и то только в те минуты, когда надо было разбранить кучера: на это генерал ещё годился. Теперь же он просто храпел в столовой, на том месте, где застала его рюмка послеобеденного ликёра; а его величественная супруга с трудом поддерживала своё достоинство в глубоком кресле, на террасе, и любовалась на резвую молодёжь, стараясь не засыпать.
Светлый петербургский вечер обливал весь сад мягким светом. Из цветников доносилось благоухание резеды и левкоев; в благовоспитанном газоне трещали неблаговоспитанные кузнечики, а в большой английской клумбе, около искусственной беседки, заплетённой диким виноградом, даже защёлкал соловей, не соображая, как это было неуместно. Его могло извинить только то, что в беседке он ясно различил влюблённую пару и нашёл необходимым примениться к обстоятельствам. Что же, если не соловьиное пение, идёт к нежному дуэту, который, очевидно, собирались исполнить дочка её превосходительства и молодой человек из министерства иностранных дел?
Они довольно долго пробыли в беседке, что не скрылось от проницательного взора любящей мамаши, возвышавшейся наподобие горы на террасе, под сенью холщовых маркиз и вьющихся ипомей. Когда же они вышли из беседки, красивые глаза молодого человека блестели ещё более обыкновенного, а в петлице его летней жакетки красовалась белая роза, которую перед тем все видели у корсажа Верочки. А сама Верочка раскраснелась до невозможности, постоянно опускала глазки и ещё похорошела. На её личике появилось новое, торжественное выражение, и соловей слышал, как она шепнула на пороге беседки:
— Сегодня же поговорите с мамашей…
Конечно, это относилось к будущему дипломату, и он немедленно направился к дому, соображая, с какой стороны будет удобнее взять приступом материнскую крепость. Но тут на террасе появилось новое лицо — выездной лакей её превосходительства, с подносом в руке.
— Что там такое?..
Лицо генеральши из благодушного мгновенно превратилось в брезгливое и кислое; она отличалась особенной брезгливостью относительно прислуги, и её выездной обыкновенно проходил трудную школу, прежде чем был выдрессирован настолько, что научался надевать шубу и тёплые калоши на тучные плечи и необъятные ноги барыни, не дотрагиваясь до её превосходительства.
— Депеша, ваше превосходительство.
— Давай.
Поднос приблизился в почтительной и поместительной длани выездного.
— Да это совсем не ко мне, любезный. Отнеси господину Ртищеву, Павлу Александровичу Рти-ще-ву.
«Что бы это значило?» — прибавила генеральша мысленно.
Увы! Это значило, что влюблённого немедленно требовали в Петербург «по делу, не терпящему отлагательств», извещая, что родитель его скоропостижно вернулся из-за границы; «остальное лично». Телеграмма была от поверенного старика Ртищева. Что значило это «остальное»? Когда бы он мог это подозревать, то, конечно, не так весело простился бы с предметом своей страсти, бедный молодой человек! Разговор с мамашей не состоялся, но «ce qui est remis, n’est pas perdu»,[6] — нежно шепнул он кому следовало и мимоходом успел даже поцеловать дрожащую ручку, которую впрочем и не думали у него отнимать.
— Я вернусь скоро-скоро… может быть завтра, ангел!
И с этим заявлением он поспешил на железную дорогу: до поезда оставалось всего каких-нибудь десять минут, но зато вокзал был в двух шагах.
С генеральской дачи было слышно, как засвистел паровоз, предупреждая Верочку, что увозит в Петербург её наречённого жениха, ибо нужно ли говорить, что насколько зависело от неё, он уехал женихом, а зависело от неё очень многое!.. Итак, паровоз успокоительно просвистел, давая знать, что вот, дескать, едем! Не беспокойтесь, доставим благополучно! И всё стихло.
Тогда Верочка глубоко вздохнула, провожая глазами дымок, заклубившийся над деревьями парка, потом немножко подумала и улыбнулась.
Ах, совсем-совсем напрасно!
II
правитьИз окон просторной кухни, помещавшейся в подвальном этаже дома её превосходительства, на Конногвардейском бульваре, — виднелся мокрый тротуар, на котором отражались фонари. Деревья бульвара торчали унылыми пучками розог, простирая свои обнажённые ветки к тусклому октябрьскому небу, нависшему над Петербургом. Между небом и мостовой всё пространство заполнял не то серый туман, не то какая-то ужасная изморозь, сырая и пронизывающая до костей.
В кухне было тепло и светло: вся она сияла газовыми рожками и блеском только что вычищенной медной посуды. Посреди кухни стояла подбоченясь толстая кухарка, «кардон блю»[7], как она сама себя величала. С интересом внимая разговорам общества, собравшегося в сотый раз на дню пить свой цикорный кофе, она сама не участвовала в прениях и только иногда обращалась к судомойке, немилосердно бренчавшей тарелками, чтобы заметить ей, что она — желтоглазая чухна и косолапая деревенщина.
— Уж изойдёт она слезьми, вся изойдёт! — уныло потрясая головою, утверждала почтенная особа в шиньоне и «панье», горничная её превосходительства. — Сердце моё изныло, на неё глядя — краше в гроб кладут!
— По ихнему званию эфтих глупостев невозможно, — возражал басистый выездной, развалившийся преважно на стуле и игравший толстою часовою цепочкою. — Как теперь женился старый хрыч на молодой, она может всё из его сделать. Может или не может?
— Уж известно! — одобрительно вставила кухарка.
— Опять же, дети у их могут пойти. Во всех случаях, причём же он останется, Ртищев-то барин молодой? Первое — мотать он даже очень способен; второе — чтобы ему наживать, этого он у себя в голове не держит. Стало быть, по всему наша генеральша в своём рассуждении справедливы выходят…
— У нашей барышни и на двоих бы хватило! — бойко перебила вторая горничная. — Очень нам нужно, что у их ничего нет!
— Это опять другой разговор. Это разговор пустой. По видимости выходит, что как старый женился, молодой нам более не жених. Кабы старик не вздумал этого, очень бы мы согласны нашу барышню за Павла Александровича отдать, а теперь нечего тут и разговаривать.
— Нечего, нечего! А зачем же барыня сами потакали? — затараторила молодая горничная, вступаясь за свою барышню. — Не надо было заводить, а ежели уж раз сами потачку дали, теперь уже поздно назад идти! Я сама слышала, как и молодой барин за сестрицу спорился, и очень даже с мамашей ругались…
— А ты лучше прималчивай об эфтом! — неожиданно раздалось из угла, где дремал генеральский камердинер.
Все расхохотались, а горничная обиделась.
— Чего мне молчать!? В нос бросается!? И как это сам енарал не вмешается, удивляюсь, ей-Богу!?
— Вот и видно, что дура, — заключил камердинер. — На что же ему вмешиваться-то? Нешто его кто слушает?
Раздался опять хохот, но старшая горничная опять заныла.
— И настроили, настроили её, голубушку барышню, — завела она жалобно, — а тут вот на, поди! Не принимать Павла Александрыча, и полно! И носится теперь это барыня, с эфтим — прости Господи! — купидоном безмозглым, и покоя бедняжке не даёт. Чем тебе не мил, чем не хорош? Уж и я давеча не вытерпела: «Что это, — говорю, — ваше превосходительство, чего вы в ём, в немце, не видали? И носище-то у его с топорище», — говорю. А она мне, барыня-то: «Ты, — говорит, — Матрёна, себя забываешь! У него, — говорит, — Матрёна, миллионы!» А что в них, в миллионах, когда рожа крива?.. Ох, доведут они её до беды, доведут!
III
правитьИ действительно, над Верочкою стряслась беда: в её судьбе произошла ужасная перемена. Только что она размечталась о своём счастье и позволила своему сердцу утонуть в любви к тому, кого считала своим женихом, всё пошло вверх дном…
Старый Ртищев удивил всех, внезапно женившись. Красивая молодая жена, подцепившая его в Киссингене, забрала его совершенно в руки вместе со всем состоянием, и единственный его сын очутился в прескверном положении да ещё вдобавок рисковал сделаться не единственным… Вследствие всего этого, кредит молодого человека сразу понизился до нуля, а генеральша не только не допустила его изъяснить свои чувства, но даже приказала совсем не принимать, опасаясь с его стороны «дерзкой настойчивости».
— Кстати, Жорж, запрещаю тебе бывать у Ртищева.
— Ваше дело — запрещать, а моё — не слушаться, — пробормотал Жорж чрезвычайно явственно.
— Что такое?
Но Жорж уже стоял перед зеркалом и показывал свой весьма длинный и хорошо повешенный язык.
Тем дело для него и кончилось.
Но для его сестры это было только началом тяжких испытаний.
Ничего так не боялась генеральша для своей дочери как «смешного». А смешное, или лучше сказать, «ридикюль»[8], заключалось, по её понятиям, в позднем замужестве. Между тем, Верочке уже пошёл двадцать второй год! А потому, забраковав одного кандидата на должность своего зятя, мамаша немедленно озаботилась приисканием другого и остановила своё благосклонное внимание на том господине, которого её почтенная горничная окрестила названием «безмозглого купидона». К сожалению, чуждый министерству иностранных дел, он прямо происходил из государственных имуществ и имел за себя камер-юнкерский мундир и остзейский титул. Верочка будет баронессой, и пятьдесят лет совсем уж не так много, особенно если у кого обеспеченный доход с имения. Следовательно, всё прекрасно. Оставались только сущие пустяки: чтобы барон возымел намерение, а Верочка согласилась. С бароном справиться оказалось очень нетрудно, но Верочка упрямилась. Мамаша принялась горько раскаиваться в том, что не выдержала её в институте, а пустила учиться вместе с княжнами, для которых мать-вольнодумка устроила курсы у себя на дому. «Вот вам эти хвалёные словесности и ботаники! Одно непослушание и модные идеи! И нелёгкая меня дёрнула тогда связаться с этою княгинею!» — с сердцем размышляла генеральша, обсуждая в прочувствованном монологе поведение своей дочери.
Резоны и приставания доводили Верочку до слёз; но вышло ещё хуже, когда барон сделал предложение, и приставания сменились приказаниями. Тут даже генерал попробовал вмешаться, но получил отказ и поспешно ретировался в кабинет.
Не так легко было обратить в бегство Жоржа. Мамашин любимец храбро вступился за сестру и совершенно вышел из себя, услыхавши, что мамаша дала согласие барону вопреки желанию Верочки. В какие-нибудь пять минут он пообещался переломать барону все кости, побить у мамаши зеркала, вызвать ненавистного барона на дуэль, наполучить смертельных ран и умереть в мучениях, бежать из родительского дома вместе с сестрой и «ценными бумагами», и ещё многое другое в том же духе. Мамаша замахала руками и бежала с поля сражения. Но на другой день с новым жаром возобновила нападение, вооружившись букетом, который барон осмелился прислать «своей наречённой невесте» с запиской, в которой он извещал, что непременно явится вечером, в качестве счастливейшего из смертных.
Это было уже слишком!
Расщипавши букет на мелкие части, Верочка разбросала его по полу, истоптала хорошенько своими маленькими ножками, села к окошку и стала горько плакать, усердно утирая глазки.
Нервы у неё были расстроены до последней степени, а потому неудивительно, что она расплакалась ещё пуще, когда за окном раздались заунывные звуки шарманки, затянувшей раздирающую арию из «Травиаты». Шарманка завывала довольно долго, так что Верочка совсем вышла из терпения. Желая прекратить своё мучение, она отворила форточку и бросила шарманщику несколько медных пятаков, которые рассыпались и громко звякнули о мостовую.
— Этого ещё не доставало! — трагически воскликнула её превосходительство из другой комнаты. — Ты с ума сошла, Верочка! Битый час этот негодяй раздирает мне слух своей шарманкою, а ты ещё его поощряешь!
— Да я затем, чтобы он поскорее ушёл, мамаша!
— Прекрасное средство, нечего сказать! — и мамаша с негодованием сама поспешила к форточке, и, угрожая одновременно головою и рукою, потрясавшею носовым платком, энергично закричала на улицу. — К-ш! Убирайся! Не надо, не надо!
Но ничто не помогало, и шарманщик только удваивал своё рвение, к великому негодованию барыни.
Она гневно захлопнула форточку и удалилась в свои апартаменты.
IV
править— Корней!
— Чего изволите, ваше превосходительство?
— Ступай сию минуту, скажи этому разбойнику, чтобы он убирался.
— Кому-с?
— Шарманщику!
— Да я посылал давеча Григория, ваше превосходительство, так он не уходит-с.
— Ступай сам. Скажи, чтобы он убирался сию минуту! Это ни на что не похоже — каждый день сюда таскается вот уже целый месяц.
— Шестую неделю-с.
— Скажи, что я его в полицию отправлю!
— Да он по нашему не понимает, ваше превосходительство. Должно, венгерец или итальянец какой: и борода у его кустастая, и цвету как бы не здешнего-с.
— Гони его в шею! Слышишь!?
— Слушаюсь-с. Только осмелюсь доложить…
— Ах, ты, Господи, наказание! Что я тебе говорю? Пошёл.
— Я только к тому, ваше превосходительство, что барышня Вера Петровна-с оченно их приваживают, энтих шарманщиков. Потому и отогнать никак невозможно. Можно сказать, немало целковых перекидали-с. Поминутно в лавочку ходишь, энти самые деньги менять…
В соседней комнате хлопнула форточка, и целый свёрток мелочи полетел на мостовую.
— Верочка, да ты, ей-Богу, с ума сошла! — воскликнула мамаша вне себя.
— Барыня барышне говорят, что ты, мол, рехнулась; оно и точно, что, пожалуй, справедливо, — сообщал Корней в кухне.
— Рехнулись и есть; всё с эстой тоски с любовной, от размышлениев, — проговорила Матрёна, вздыхая.
— Уж вы тоже, Матрёна Фёдоровна! Я чай, она и думать забыла про свою, про эту любовь, — презрительно заметила кухарка. — Теперь дело на свадьбу пошло…
Это было справедливо. Ещё в октябре Верочка и слышать не хотела про барона; но не прошло и месяца, как она весьма спокойно и развязно объявила мамаше, что согласна исполнить её желание и выйти замуж, с тем непременным условием, что свадьба будет отложена до весны, и что до самой свадьбы мамаша обещает не объявлять её невестой официально, чтобы этого никто не знал. Мамаша торжествовала, но торжество её несколько омрачалось условиями, поставленными дочкой, и тем обстоятельством, что, сделавшись невестой, Верочка продолжала обращаться с бароном как с посторонним.
В тот единственный раз, когда он осмелился поцеловать у неё руку, невеста стремительно побежала в свою комнату и вымыла эту руку как можно старательнее. Как хотите, это было странно!
Верочка утверждала, что приличия не позволяют благовоспитанной барышне допускать какие бы то ни было фамильярности со стороны жениха, особенно, задолго до свадьбы.
— К тому же, мамаша, вы знаете, как я застенчива! — прибавила она.
Мамаша прежде этого никогда не замечала; но если так… Что прикажете на это отвечать? Оставалось утешиться приданым и совершенно зарыться в простыни и салфетки.
V
правитьКто пришёл в негодование, узнавши о предстоящем событии, так это Жорж.
— О женщины, женщины! Ёще и башмаков не износили![9] — воскликнул он, возмутившись и припоминая, что где-то слышал какое-то такое выражение, применённое в каком-то таком случае, — ну, словом, вроде этого.
— Верочка, а я ведь ей-Богу верил, что ты влюблена в Ртищева! — укоризненно сказал он сестре, оставшись с ней вдвоём. — Уж если не за Ртищева, так выходила бы лучше за этого болвана Кривцова: он же так за тобой ухаживает!
В ответ на это братское увещание, Верочка заплакала горькими слезами.
— Душка, не плачь! Плюнь ты на мамашу! Пускай она сама выходит за своего барона, если он ей так нравится.
— Да ведь она уж за-а-мужем, Жорж, за па-па-шей.
— Ну, так я его отколочу, и дело с концом, и не нужно никакой свадьбы… Не плачь, не плачь, Верочка!
Верочка не только перестала плакать, но вдруг даже развеселилась и начала смеяться сквозь слёзы.
— А давно ты его видел, Жорж?
— Кого? Поля? — Третьего дня.
— А как же мамаша запретила тебе к нему ходить? — и она принялась хохотать до упаду.
— Успокойся ты, ради Бога! Что это с тобой!? — с беспокойством проговорил Жорж, совершенно сбитый с толку.
— А что он тебе говорил?
— Кто? Поль? Да ничего особенного.
— Ничего особенного?
— Конечно, ничего. Чему ты так смеёшься? Вера, выпей воды! Честное слово, выпей!
«Не сошла ли она с ума? — мысленно прибавил ошеломлённый Жорж, выходя из комнаты. — Вот поди, разбери их, этих женщин!»
Он махнул рукой и решился отправиться во французский театр, благо вечер был субботний, и время — свободное. По крайней мере, развлечение! Потом выспаться, и завтра всё ясней будет. Но вышло не так, как он предполагал…
VI
правитьВо-первых, вместо того, чтобы сидеть в партере Михайловского театра и скромно созерцать добропорядочную пьесу, он переоделся в штатское платье и украсил своим присутствием Картавовский храм искусства, в котором звонили на этот раз «Корневильские колокола». А во-вторых, встретил там «взрослого» друга, обладателя собственных саней; и так как обратный путь лежал им как раз мимо Бореля, которому они оба уж и без того были много должны, то и оказалось, что мамашин любимец очутился у родительского подъезда очень поздно. При этом шляпа сидела у него совсем на затылке, в голове было немножко странно, и он не очень хорошо отличал правую руку от левой, так что даже нисколько не удивился тому, что швейцарская была ярко освещена в этот поздний час, и там стоял сам толстый Корней, в обществе дворника и околоточного.
— Э, Корней! Как ты поживаешь? — приветствовал его молодой барин из-за густого дыма крепкой сигары, от которой ему было ужас как тошно.
— Беда, Юрий Петрович! Беда у нас стряслась! — отвечал Корней, совсем невпопад.
— Что-о ты, ей-Богу? — с любопытством осведомился юный Жорж, подпирая руки в бока, чтобы стоять покрепче.
— Барышня-то наша! И вот случись же такая напасть!..
— Ну, что ты там болтаешь!?
— Чего мне болтать, своими глазами видел! Опять же и околоточный и дворник… Сами извольте спросить — вот они стоят.
— Да что мне у околоточного спрашивать!? Вот, очень нужно!
Корней нагнулся чуть не к самому уху барина и произнёс таинственно:
— Барышня пропали: уж три часа, как нет. Убежали-с!
— Как? Куда убежала?
— Совсем ушли-с из родительского дому-с. В бегство изволили обратиться.
— А свадьба-то?
— Стало быть, уж и свадьбе теперича не бывать… Какая уж тут свадьба!?
К немалому удивлению Корнея, молодой барин вдруг разразился неудержимым хохотом, замахал руками и, задыхаясь от смеха, возопил в неистовом восторге:
— Поддедюлили мамашу! Уррра!
Затем он утих и, совершенно отрезвлённый радостной вестью, спросил:
— А она не спит?
— Мамаша-то? Какое тут спать! Уж сколько спирту вынюхали: в истериках лежат. Давеча горничная с горячими салфетками побежала.
Успокоенный таким образом, Жорж отправился наверх в мамашину спальную.
— Ах, Жорж, ах, Жорж! — закричала её превосходительство с кушетки, на которой предавалась негодованию в самом плачевном виде.
— Вы как будто чем-то расстроены, мамаша?
— Он ничего не знает! Бедное дитя! Она погубила себя и погубила всех нас, Жорж!
— Кто, мамаша?
— Сестра твоя, негодная эта девчонка! Боже мой, Боже мой, никогда мне не поднять головы после такого позора!
— И не поднимайте, потому что сами виноваты! Что вы к ней приставали как с ножом к горлу?
— Молчи, дерзкий мальчик!
— Замолчу, успокойтесь. И тоже убегу… очень скоро. А где папаша?
— Почём я знаю, где этот ужасный человек? Он, он со своей непростительной слабостью всему виной! Он, он…
«Эк куда хватила!» — подумал изумлённый Жорж и пошёл отыскивать отца.
Он сидел в кресле у своего письменного стола, подавленный событиями. Вид у него был такой жалкий, что Жоржу вдруг представилось, что сестра вовсе уж не так хорошо поступила, и что радоваться, может быть, неуместно.
— Вот так происшествие! — произнёс он совсем иным тоном.
— Да, мой друг, происшествие, — уныло отозвался генерал. — Я, впрочем, не стал бы очень винить бедную девочку, если бы только…
— Если бы что, папаша?
— Если бы она убежала с кем-нибудь другим, Жорж.
— Да, так она не одна?.. Ну, да, конечно! Так она с кем же? С Кривцовым?
— Кабы ещё с Кривцовым, куда ни шло. Всё-таки он в гвардии!
— Так не с Экземплярским же?
Жоржа начинало разбирать некоторое беспокойство. Экземплярский был его бывший репетитор, — семинарист, вздыхавший по Верочке.
— Ах, если бы с Экземплярским!
— Папаша, вы меня пугаете! С кем же, наконец? Я могу подумать, Бог знает, что: что она с приказчиком из магазина…
— Хуже, Жорж! Хуже!
— Ради Бога, скажите же, наконец! Я с ума сойду! С трубочистом, что ли?!
— С шарманщиком, мой милый! Кто бы мог этого ожидать? С шарманщиком, ты только подумай!
Жорж раскрыл было рот, но только свистнул.
— Представь себе, какой скандал! Бедная, бедная! И завтра весь Петербург об этом узнает. Нам просто никуда показаться нельзя будет!
— Чёрт знает, что такое!
— Я себя виню во всём; да, во всём… Бедная девочка была доведена до крайности, мне следовало вступиться.
— Положим, мамаша хоть святого выведет из терпения, но шарманщик!?. Согласитесь, папаша, что это слишком!
— Соглашаюсь, мой друг, соглашаюсь…
— Да вы совершенно уверены, что она… бежала? Вы её хорошо искали?
— Ещё бы! В десять часов мы её хватились… Она целый день была такая странная, и глазки заплаканы…
— Но почему же вы думаете, что она с шарманщиком?
— Все говорят, Жорж. Вся прислуга. Видели.
— Видели и не остановили?!
— То есть видела-то не прислуга, а какой-то мальчишка и, кажется, околоточный; а когда мы хватились…
— Да это ни на что не похоже! Надо хорошенько узнать, расспросить! Я бегу!
И Жорж устремился вниз в швейцарскую.
VII
правитьТам собралась вся домашняя прислуга, и кроме того, тут же находились околоточный, дворник и мальчишка из мелочной лавки, вокруг которого все столпились, заинтересованные его повествованием. При появлении молодого барина он замолчал.
— Корней, ты видел, как барышня… вышла? Ты, что ли, её выпускал?
— Я-с, Юрий Петрович. Около девяти часов этак вышла, одемши в пальте, и с саквояжем.
— Так ты что же её не остановил?
— Да смею ли я, барин? И как же мне их теперича останавливать? Ещё кабы я знал… Ну точно, что мне удивительно, зачем они и с саквояжем; однако же опять…
— Хорошо, хорошо. Ты говоришь в девять часов…
— В десятом часу мы их хватились, — вмешалась молодая горничная. — Пошла это я к ним в бадувар доложить, что чай подан, а их уж и след простыл.
— Кого, их? Что ты выдумываешь?
— Обнаковенно Веры Петровны. Гляжу: все комоды и ящики переворочены, я туды-сюды — ищу, зову, так меня вдруг и осенило! Бегу это я к Корнею Васильевичу…
— Хорошо, хорошо… Дело не в этом. Да что вы это все здесь стоите? Убирайтесь вон! — вдруг огрызнулся барин. — Мне нужно одного Корнея! Ты почему же думаешь, что барышня… не одна? А?
— Осмелюсь доложить, барин, — выступил городовой, — как вся прислуга в полном согласии насчёт того, что у здешнего дома постоянно шарманщики прохаживались, и барышня деньги ежедневно им кидали, и с другой стороны, мальчишка из лавки напротив; опять же и эту вещь у самого дома я нашёл на трохтуаре.
— Что ты городишь? Какой мальчишка? Какая вещь?
Тут прислуга расступилась, и Жорж увидел, во-первых, курносого мальчишку в вихрах и в белом переднике, а во-вторых — шарманку.
— Очень оно подозрительно выходит, — продолжал городовой уже совершенно уверенно. — Да и не то что, а прямо мальчишку извольте допросить: он всё должен знать.
— Что такое он должен знать?
— Барышню видел, и шырманщика видел; — сели в карету и поехали! — бойко и задорно объявил мальчишка.
— Что ты врёшь, дурак?
— А дурак, так я и домой пойду.
— Говори толком, болван! Вот тебе целковый! Ну, что ты видел?
— Что видел? Да то, что вышла барышня, села с шырманщиком в карету и поехали. А шырманку на трохтуаре оставили, — прибавил мальчишка, ухмыляясь.
— Рассказывай всё, по порядку! Как? Когда? Да смотри, не ври!
— Нечего и рассказывать. Вертелся он тут под вечер…
— Кто, он?
— Известно, шырманщик. Вертелся, вертелся, заиграл. Барышня окошко отворила и платком замахала. Сейчас он побежал…
— Да ты как это видел?
— Известно, как: из лавки. Против вас. Барышню тоже не со вчерашнего дня знаю. Побежал это шырманщик, а я гляжу, что будет. Вижу, подъехала карета, на углу вот противу погреба остановилась. Карета стала; он и выходит. А немного погодя и барышня вышла. Встретились на трохтуаре, говорить стали, она платочком утирается, а он её за ручку и повёл. Сели в карету и уехали. Вот и городовой видел.
— Точно, что видел. По привычке даже и номер у неё, у кареты, записал. Номер две тысячи сто семьдесят второй.
— Двадцать пять целковых тебе, если ты мне эту карету разыщешь и узнаешь, куда барышню возили! Только живо!
— Слушаю, ваше благородие!
Городовой исчез с быстротою молнии, и через три часа Жорж уже знал, что карета № 2.172 отвозила его сестру и её похитителя на варшавскую железную дорогу к одиннадцатичасовому поезду.
VIII
править— Как? Сейчас ехать? Но куда же мы поедем, Жорж?
— По Варшавской железной дороге, папаша.
— Куда? Куда, скажи мне? Почём ты знаешь, куда она уехала?
— Ах, Боже мой, узнаем как-нибудь! Будем везде расспрашивать по дороге, авось выследим. Всё лучше, чем так-то сидеть.
— А как же ты то? А классы?
— Классы, классы! Чёрт с ними, с классами! А мамаша на что? Пускай улаживает, как знает. Да вот и она сама!
— Какой скандал, какой скандал! — воскликнула мамаша, входя. — Низкая, неблагодарная девчонка!
— Вот уж нисколько, мамаша. И чего вы право; какого зятя вам ещё нужно? Если только он на ней женится…
— Ах, молчи, Жорж! Молчи!
— Такой красивый иностранец, и независимое положение имеет, не то, что бедный Поль Ртищев!
— Молчи Жорж. Ах, молчи!
— Так будет отлично на наших jour fixe’ах[10]: он будет играть, а мы — подсвистывать!
Её превосходительство упала в кресло в сильнейшей истерике, но вдруг раздумала, вскочила и поспешно удалилась.
— Ну, папаша, теперь в путь-дорогу. Собирайтесь скорее да захватите побольше денег!
— Куда же мы?
— По Варшавской дороге, всё вперёд. На первый раз хоть в Берлин. Кстати, были у Верочки деньги?
— Денег немного, но она взяла все свои драгоценности, кроме только того браслета, что этот проклятый…
— Желаю ему провалиться в преисподнюю. Значит у неё есть с чем уехать. Экая досада, что она совершеннолетняя! Уж поверьте, что она постарается махнуть подальше.
— А если они на Вену, Жорж?
— Поедем в Вену, очень просто.
— Ну, а если мы её найдём?
— Отнимем, а ему переломаем рёбра. Или нет… Её отнимем и выдадим за Ртищева, и больше ничего.
— А если…
Но тут вошёл камердинер с чемоданом. Разговор пока прекратился, а через два часа Жорж уже усаживал унылого папашу в купе первого класса, в котором им предстояло ехать в Берлин.
IX
правитьОдна за другой летели телеграммы из-за границы на имя её превосходительства генеральши Ермолиной, и все они гласили одно и то же: «ничего нового!» Наконец, через неделю после отъезда отца и сына, телеграф известил опечаленную мамашу, что явилась надежда отыскать её дочь. «Напали на след, едем в Берн», — стояло в телеграмме.
— Берн! Так он ещё и швейцарец! — воскликнула её превосходительство в ужасе.
Между тем, измученный и упавший духом генерал вместе с неутомимым Жоржем действительно напали на след. Расспрашивая всюду кондукторов и железнодорожных служителей и чиновников, разыскивая по всем отелям в Варшаве, в Кёнигсберге, в Берлине, они щедро расточали талеры направо и налево, повторяя на всех языках приметы беглецов: «Молодая девица среднего роста, брюнетка, волосы на лбу подстрижены бахромой, на левой щеке около губ родинка. В чёрной бархатной шубе, обшитой соболями. Господин высокого роста, окладистая чёрная борода и курчавые волосы; в толстом пальто и мягкой войлочной шляпе; на шее красный шарф». Но долго всё оставалось тщетным. Генерал приуныл и жалобно умолял Жоржа вернуться домой, но Жорж упорствовал. Наконец, в одном из берлинских отелей на их расспросы отвечали утвердительно: кельнер и портье видели даму, подходящую к описанию; она была наверное русская — дала два талера на водку. С ней был и господин, но какой — кельнер не запомнил.
— Где же они? В каком номере?
Они уехали в Берн три дня тому назад. Жорж отослал к матери успокоительную телеграмму и потащил папашу в Берн.
Но тут их ожидало горькое разочарование. Отчего-то Жоржу представлялось, что как только они приедут в Берн, так и увидят беглецов, спокойно гуляющими близ железнодорожного вокзала. Вышло совсем не то: уж несколько дней они жили в Берне и снова послали в Петербург извещение, что «ничего нового».
— Довольно, Жорж. Едем домой. Ведь ты видишь, что ничего сделать нельзя.
— Не вижу, папаша.
— Однако, мой милый…
В дверь постучались. Вошёл кельнер с газетами.
— Послушайте, — обратился к нему Жорж, осенённый внезапным вдохновением. — Видите вы этот золотой!?
— Zwanzig Frank? O ja! Excellenz.[11]
— Прекрасно. Теперь, смотрите. Вот фотографическая карточка. Возьмите её. Если вы найдёте даму, которая изображена на этом портрете и доставите мне её адрес, вы получите пять таких золотых. Идёт?
Кельнер живо замотал головой, взял карточку и юркнул в дверь.
— И ты воображаешь, что из этого что-нибудь выйдет? — спросил генерал недоверчиво.
— А вот, посмотрим, — спокойно отозвался Жорж с того дивана, на котором поместился в своей любимой позе, т. е. вверх ногами, с французским романом в руке.
На другой день он послал за своим кельнером и с удовольствием узнал, что тот отлучился на целый день.
— Вот, видите, папаша; что я вам говорил!? Эти кельнеры здесь все друг друга знают; он обойдёт отели, расспросит своих знакомых и всё разведает лучше любого сыщика. Уж если они здесь, им от него не спрятаться.
— Ну, ещё погоди радоваться.
Но Жорж был прав. Под вечер, часов в восемь его поверенный явился с таинственным самодовольным видом и объявил, что дама найдена, и что экипаж уже ждёт господ у подъезда, чтобы свезти их по требуемому адресу.
Через полчаса они уже были у цели своего странствия. К немалому изумлению Жоржа, экипаж их остановился перед красивым зданием, украшенным гербом и флагом русского государства.
— Это что за дом? — спросил Жорж у проворного кельнера, соскочившего с козел, чтобы открыть дверцы.
— Дом русского посольства, Excellenz[12].
— Как? Неужели в нашем посольстве согласились укрывать барышню, удравшую из родительского дома с бродягой? Не может быть! — сказал Жорж по-русски и затем уже по-немецки добавил, для кельнера. — Доннерветтер[13]!
— Молодая дама находится здесь, — любезно отозвался кельнер, — и супруг с нею.
— А-а, смуглый такой господин высокого роста, с чёрной кудрявой бородой?
— Прошу извинения у господ, но господин совсем не смуглый, нет. Скорее белокурый и бороды не носит.
— Так это не они! Это совсем не они!
— Excellenz[12], даму я нашёл, а насчёт господина мне ничего не было приказано. Дама та самая, — настойчиво уверял кельнер.
— Ну, будь что будет! Форвертс[14], марш! — воинственно воскликнул Жорж и побежал вверх по лестнице.
Папаша поплёлся за ним, уговаривая его успокоиться.
— Уж ты ради Бога с ней не горячись, если это она! — повторил он.
— Не беспокойтесь; я с ней и разговаривать не буду. Вы её сейчас берите и везите к нам в отель. А с этим негодяем я сам справлюсь.
— Смотри, Жорж, эти итальянцы народ опасный. А вдруг у него ножик или кинжал?
— Ну, вот ещё!
— Пожалуйте, господа!
Перед ними отворилась какая-то дверь, в которую впустил новоприбывших очевидно уже предупреждённый лакей. Они миновали переднюю, ещё одну комнату, вошли в столовую, где навстречу им поднялись со своих мест господин и дама, сидевшие за очень мило убранным чайным столом. Да, они их нашли: это была Верочка и её похититель. Взглянувши мельком на сестру и убедившись, что это действительно она, Жорж прямо бросился к шарманщику, накинулся на него как разъярённый зверь, вскрикнул, отшатнулся и принялся душить его в своих объятиях. Генерал взглянул, заморгал и начал протирать глаза…
Перед ним стоял Павел Александрович Ртищев.
Прежде чем его превосходительство мог придти в себя, Верочка уже висела у него на шее и со слезами и поцелуями просила у него прощения, восклицая, что Поль — самый лучший муж в свете, и что они, честное слово, собирались сами писать!
— Поль, как я рад! В жизни я не был так рад! Верочка, поцелуй и меня, душка! — кричал Жорж, в восторге.
Поцелуи и объятия сделались общими; в смятении генерал несколько раз поцеловал Жоржа вместо Верочки, а Поль тоже ошибся и поцеловал Верочку. Наконец, все успокоились.
— Ты ведь нас простишь, папаша? — спрашивала Верочка.
— Разумеется, мой ангел. Но как ты нас всех напугала! Я-то, мой друг, прощу — но мамаша твоя…
— Ха-ха-ха! Воображаю! Вот будет потеха! — разразился Жорж.
— Да, милые мои, я боюсь, что она будет недовольна, — содрогаясь, произнёс генерал. — Это очень вероятно. Но скажите, каким образом вы очутились в русском посольстве, — с какой стати, друзья мои?
— Поль здесь служит, — с гордостью объявила Верочка. — Он вторым секретарём!
— Давно ли?
— Уже вторая неделя!
— Поздравляю с дипломатическим назначением, господин шарманщик, — закричал неугомонный паж. — А кстати, что это тебе за фантазия пришла идти в шарманщики?
— Сам не знаю, честное слово. Совсем с ума сходил, когда меня от вас выгнали, ну в отчаянную минуту и пришло в голову. Фантазия дикая, конечно. Но ведь вышло очень хорошо! Неправда ли, Вера?
— Выгодно, не спорю. Сколько она тебе денег в форточку-то перекидала! Ты их куда же девал?
— Папироски покупал!
Это показалось забавным даже и папаше, несколько приунывшему ввиду перспективы супружеского гнева.
— В первый раз, как она меня узнала, с ней чуть обморок не сделался. А потом привыкла и премилые записочки мне писала!
— И в них деньги завёртывала? Ай-да дочка! — догадался папаша.
— Именно. А я ей писал в лавочке, что напротив вас, и отправлял с мелочью, за которой она посылала для меня же. Всё шло через мальчишку…
— Ишь, подлец, мальчишка! Мне небось этого не сказал! — заметил Жорж.
— Так мы и насчёт побега условились. Сначала Вера и слышать не хотела, а как мамаша пристала к ней с бароном…
— Поль, счастливая мысль! — перебил вдохновенный Жорж, — возьму я твою благословенную шарманку и поставлю к себе в комнату; и чуть только мамаша начнёт чудить, я сейчас из «Травиаты»!..
Затем счастливое семейство уселось вокруг чайного стола.
Жорж сохранил шарманку; но играть ему на ней не пришлось, потому что воинственный пыл её превосходительства остыл сам собой, особенно с тех пор, как её держат в повиновении дети Веры Петровны Ртищевой.