Шарманщик (Краснова)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| ← Живое привидѣніе | Шарманщикъ : Сюжетъ заимствованъ[1] | Груша → |
| Источникъ: Краснова Е. А. Разсказы. — СПб: Типографія бр. Пателеевыхъ, 1896. — С. 233. |
I
править«Сынъ въ пажескомъ корпусѣ, и далеко, далеко не изъ послѣднихъ… Милый Жоржъ! Мужъ — какъ шелковый, даромъ что полный генералъ. За дочерью ухаживаетъ препорядочный молодой человѣкъ, да еще изъ министерства иностранныхъ дѣлъ. Единственный сынъ — тоже немало значитъ. Какъ ни скупъ старикъ, а „умретъ — все сыну достанется“; вотъ только жаль — мать умерла: урожденная княжна была. Дорога́ немножко эта дипломатическая карьера, но зато до чего она можетъ довести! А вдругъ когда-нибудь Вѣрочка будетъ посланницей!? Чего добраго? И какъ пріятно имѣть зятя aux affaires étrangères![2] Правда, Ртищева прозвали étranger aux affaires[3] — ну, такъ чтожь такое — молодой человѣкъ! Ишь, ишь, какъ онъ за ней увивается!»
Такъ размышляла ея превосходительство, Анна Сергѣевна Ермолина, отдыхая на террасѣ своей дачи, въ Павловскѣ, и съ умиленіемъ наблюдая за оживленною сценою, происходившею на зеленой лужайкѣ. Тамъ играли въ крокетъ: многіе дѣйствительно увивались за многими, а въ томъ числѣ и молодой человѣкъ изъ министерства иностранныхъ дѣлъ увивался около дочери ея превосходительства, Вѣрочки.
Былъ онъ въ самомъ дѣлѣ преизящный молодой человѣкъ и носилъ pince-nez[4] только для виду, потому что обладалъ во всѣхъ отношеніяхъ прекрасными глазами. Его бѣлокурые усики шли къ нему просто необыкновенно — таково было мнѣніе Вѣрочки, за которою онъ увивался. Что до самой Вѣрочки, то не даромъ мамаша говорила про нее: «совершенный амуръ — вся въ меня!» Хорошенькая, живая и граціозная, въ самомъ идеальномъ дачномъ костюмѣ, какой можетъ быть созданъ изъ батиста и бретонскихъ кружевъ, въ воздушной шляпкѣ, отягченной полевыми цвѣтами, распустившимися за витриной m-me Mathilde[5], на Невскомъ, — она была неотразима.
Кромѣ нея было много хорошенькихъ дѣвушекъ на лужайкѣ, и крокетъ кипѣлъ оживленіемъ. Особенно отличался юный питомецъ пажескаго корпуса, любимецъ мамаши. Онъ ухаживалъ за самыми хорошенькими барышнями, а съ ихъ взрослыми кавалерами обращался съ высоты своего шестнадцатилѣтняго величія, — строго и несправедливо. Впрочемъ, для молодого Ртищева, изъ министерства иностранныхъ дѣлъ, онъ дѣлалъ исключеніе, потому что считалъ его своимъ закадычнымъ другомъ, и не даромъ: тотъ всегда предоставлялъ ему валяться вверхъ ногами на диванахъ своего кабинета и предлагалъ самыя крѣпкія сигары, какъ взрослому, когда онъ приходилъ къ нему въ гости, чтобы занять денегъ. А денегъ никогда не давалъ, — «у самого никогда нѣтъ», — говорилъ онъ. И Жоржъ охотно вѣрилъ.
— Когда бъ мамаша знала!..
Хорошо было въ Павловскѣ, на дачѣ ея превосходительства. Его превосходительство былъ только слегка хозяиномъ у себя дома, и то только въ тѣ минуты, когда надо было разбранить кучера: на это генералъ еще годился. Теперь же онъ просто храпѣлъ въ столовой, на томъ мѣстѣ, гдѣ застала его рюмка послѣобѣденнаго ликера; а его величественная супруга съ трудомъ поддерживала свое достоинство въ глубокомъ креслѣ, на террасѣ, и любовалась на рѣзвую молодежь, стараясь не засыпать.
Свѣтлый петербургскій вечеръ обливалъ весь садъ мягкимъ свѣтомъ. Изъ цвѣтниковъ доносилось благоуханіе резеды и левкоевъ; въ благовоспитанномъ газонѣ трещали неблаговоспитанные кузнечики, а въ большой англійской клумбѣ, около искусственной бесѣдки, заплетенной дикимъ виноградомъ, даже защелкалъ соловей, не соображая, какъ это было неумѣстно. Его могло извинить только то, что въ бесѣдкѣ онъ ясно различилъ влюбленную пару и нашелъ необходимымъ примѣниться къ обстоятельствамъ. Что же, если не соловьиное пѣніе, идетъ къ нѣжному дуэту, который, очевидно, собирались исполнить дочка ея превосходительства и молодой человѣкъ изъ министерства иностранныхъ дѣлъ?
Они довольно долго пробыли въ бесѣдкѣ, что не скрылось отъ проницательнаго взора любящей мамаши, возвышавшейся на подобіе горы на террасѣ, подъ сѣнью холщевыхъ маркизъ и вьющихся ипомей. Когда же они вышли изъ бесѣдки, красивые глаза молодого человѣка блестѣли еще болѣе обыкновеннаго, а въ петлицѣ его лѣтней жакетки красовалась бѣлая роза, которую передъ тѣмъ всѣ видѣли у корсажа Вѣрочки. А сама Вѣрочка раскраснѣлась до невозможности, постоянно опускала глазки, и еще похорошѣла. На ея личикѣ появилось новое, торжественное выраженіе, и соловей слышалъ, какъ она шепнула на порогѣ бесѣдки:
— Сегодня же поговорите съ мамашей…
Конечно, это относилось къ будущему дипломату, и онъ немедленно направился къ дому, соображая, съ какой стороны будетъ удобнѣе взять приступомъ материнскую крѣпость. Но тутъ на террасѣ появилось новое лицо — выѣздной лакей ея превосходительства, съ подносомъ въ рукѣ.
— Что тамъ такое?..
Лицо генеральши изъ благодушнаго мгновенно превратилось въ брезгливое и кислое; она отличалась особенной брезгливостью относительно прислуги, и ея выѣздной обыкновенно проходилъ трудную школу, прежде чѣмъ былъ выдрессированъ настолько, что научался надѣвать шубу и теплыя калоши на тучныя плечи и необъятныя ноги барыни, не дотрогиваясь до ея превосходительства.
— Депеша, ваше превосходительство.
— Давай.
Подносъ приблизился въ почтительной и помѣстительной длани выѣздного.
— Да это совсѣмъ не ко мнѣ, любезный. Отнеси господину Ртищеву, Павлу Александровичу Рти-ще-ву.
«Что бы это значило?» — прибавила генеральша мысленно.
Увы! это значило, что влюбленнаго немедленно требовали въ Петербургъ «по дѣлу, нетерпящему отлагательствъ», извѣщая, что родитель его скоропостижно вернулся изъ-за границы; «остальное лично». Телеграмма была отъ повѣреннаго старика Ртищева. Что значило это «остальное»? Когда бы онъ могъ это подозрѣвать, то, конечно, не такъ весело простился бы съ предметомъ своей страсти, бѣдный молодой человѣкъ! Разговоръ съ мамашей не состоялся, но «ce qui est remis, n’est pas perdu»,[6] — нѣжно шепнулъ онъ кому слѣдовало и мимоходомъ успѣлъ даже поцѣловать дрожащую ручку, которую впрочемъ и не думали у него отнимать.
— Я вернусь скоро, скоро… можетъ быть завтра, ангелъ!
И съ этимъ заявленіемъ онъ поспѣшилъ на желѣзную дорогу: до поѣзда оставалось всего какихъ-нибудь десять минутъ, но зато вокзалъ былъ въ двухъ шагахъ.
Съ генеральской дачи было слышно, какъ засвистѣлъ паровозъ, предупреждая Вѣрочку, что увозитъ въ Петербургъ ея нареченнаго жениха, ибо нужно-ли говорить, что насколько зависѣло отъ нея, онъ уѣхалъ женихомъ, а зависѣло отъ нея очень многое!.. Итакъ, паровозъ успокоительно просвистѣлъ, давая знать, что вотъ, дескать, ѣдемъ! Не безпокойтесь, доставимъ благополучно! И все стихло.
Тогда Вѣрочка глубоко вздохнула, провожая глазами дымокъ, заклубившійся надъ деревьями парка, потомъ немножко подумала и улыбнулась.
Ахъ, совсѣмъ, совсѣмъ напрасно!
II
правитьИзъ оконъ просторной кухни, помѣщавшейся въ подвальномъ этажѣ дома ея превосходительства, на Конногвардейскомъ бульварѣ, — виднѣлся мокрый троттуаръ, на которомъ отражались фонари. Деревья бульвара торчали унылыми пучками розогъ, простирая свои обнаженныя вѣтки къ тусклому октябрьскому небу, нависшему надъ Петербургомъ. Между небомъ и мостовой все пространство заполнялъ не то сѣрый туманъ, не то какая-то ужасная изморозь, сырая и пронизывающая до костей.
Въ кухнѣ было тепло и свѣтло: вся она сіяла газовыми рожками и блескомъ только что вычищенной мѣдной посуды. Посреди кухни стояла подбоченясь толстая кухарка, «кардонъ блю»[7], какъ она сама себя величала. Съ интересомъ внимая разговорамъ общества, собравшагося въ сотый разъ на дню пить свой цикорный кофе, она сама не участвовала въ преніяхъ, и только иногда обращалась къ судомойкѣ, немилосердно бренчавшей тарелками, чтобы замѣтить ей, что она желтоглазая чухна и косолапая деревенщина.
— Ужь изойдетъ она слезьми, вся изойдетъ! — уныло потрясая головою, утверждала почтенная особа въ шиньонѣ и «панье», горничная ея превосходительства. — Сердце мое изныло, на нее глядя — краше въ гробъ кладутъ!
— По ихнему званію эфтихъ глупостевъ невозможно, — возражалъ басистый выѣздной, развалившійся преважно на стулѣ и игравшій толстою часовою цѣпочкою. — Какъ теперь женился старый хрычъ на молодой, она можетъ все изъ его сдѣлать. Можетъ, или не можетъ?
— Ужь извѣстно! — одобрительно вставила кухарка.
— Опять же, дѣти у ихъ могутъ пойти. Во всѣхъ случаяхъ, причемъ же онъ останется, Ртищевъ-то баринъ молодой? Первое — мотать онъ даже очень способенъ; второе — чтобы ему наживать, этого онъ у себя въ головѣ не держитъ. Стало быть, по всему наша генеральша въ своемъ разсужденіи справедливы выходятъ…
— У нашей барышни и на двоихъ бы хватило! — бойко перебила вторая горничная. — Очень намъ нужно, что у ихъ ничего нѣтъ!
— Это опять другой разговоръ. Это разговоръ пустой. По видимости выходитъ, что какъ старый женился, молодой намъ болѣе не женихъ. Кабы старикъ не вздумалъ этого, очень бы мы согласны нашу барышню за Павла Александровича отдать, а теперь нечего тутъ и разговаривать.
— Нечего, нечего! А зачѣмъ же барыня сами потакали? — затараторила молодая горничная, вступаясь за свою барышню. — Не надо было заводить, а ежели ужь разъ сами потачку дали, теперь уже поздно назадъ идти! Я сама слышала, какъ и молодой баринъ за сестрицу спорился, и очень даже съ мамашей ругались…
— А ты лучше прималчивай объ эфтомъ! — неожиданно раздалось изъ угла, гдѣ дремалъ генеральскій камердинеръ.
Всѣ расхохотались, а горничная обидѣлась.
— Чего мнѣ молчать!? Въ носъ бросается!? И какъ это самъ енаралъ не вмѣшается, удивляюсь, ей-Богу!?
— Вотъ и видно, что дура, — заключилъ камердинеръ. — На что же ему вмѣшиваться-то? Нешто его кто слушаетъ?
Раздался опять хохотъ, но старшая горничная опять заныла.
— И настроили, настроили ее, голубушку барышню, — завела она жалобно, — а тутъ вотъ на, поди! Не принимать Павла Александрыча, и полно! И носится теперь это барыня, съ эфтимъ — прости Господи! купидономъ безмозглымъ, и покоя бѣдняжкѣ не даетъ. Чѣмъ тебѣ не милъ, чѣмъ не хорошъ? Ужь и я давеча не вытерпѣла: «что это, — говорю, — ваше превосходительство, чего вы въ емъ, въ нѣмцѣ, не видали? И носище-то у его съ топорище», — говорю. А она мнѣ, барыня-то: «ты, — говоритъ, — Матрена, себя забываешь! У него, — говоритъ, — Матрена, милліоны!» А что въ нихъ, въ милліонахъ, когда рожа крива?.. Охъ, доведутъ они ее до бѣды, доведутъ!
III
правитьИ дѣйствительно, надъ Вѣрочкою стряслась бѣда: въ ея судьбѣ произошла ужасная перемѣна. Только что она размечталась о своемъ счастіи и позволила своему сердцу утонуть въ любви къ тому, кого считала своимъ женихомъ, все пошло вверхъ дномъ…
Старый Ртищевъ удивилъ всѣхъ, внезапно женившись. Красивая молодая жена, подцѣпившая его въ Киссингенѣ, забрала его совершенно въ руки вмѣстѣ со всѣмъ состояніемъ, и единственный его сынъ очутился въ прескверномъ положеніи, да еще вдобавокъ рисковалъ сдѣлаться не единственнымъ… Вслѣдствіе всего этого, кредитъ молодого человѣка сразу понизился до нуля, а генеральша не только не допустила его изъяснить свои чувства, но даже приказала совсѣмъ не принимать, опасаясь съ его стороны «дерзкой настойчивости».
— Кстати, Жоржъ, запрещаю тебѣ бывать у Ртищева.
— Ваше дѣло запрещать, а мое — не слушаться, — пробормоталъ Жоржъ чрезвычайно явственно.
— Что такое?
Но Жоржъ уже стоялъ передъ зеркаломъ и показывалъ свой весьма длинный и хорошо повѣшенный языкъ.
Тѣмъ дѣло для него и кончилось.
Но для его сестры это было только началомъ тяжкихъ испытаній.
Ничего такъ не боялась генеральша для своей дочери, какъ «смѣшного». А смѣшное, или лучше сказать, «ридикюль»[8], заключалось, по ея понятіямъ, въ позднемъ замужествѣ. Между тѣмъ, Вѣрочкѣ уже пошелъ двадцать второй годъ! А потому, забраковавъ одного кандидата на должность своего зятя, мамаша немедленно озаботилась пріисканіемъ другого и остановила свое благосклонное вниманіе на томъ господинѣ, котораго ея почтенная горничная окрестила названіемъ «безмозглаго купидона». Къ сожалѣнію, чуждый министерству иностранныхъ дѣлъ, онъ прямо происходилъ изъ государственныхъ имуществъ, и имѣлъ за себя камеръ-юнкерскій мундиръ и остзейскій титулъ. Вѣрочка будетъ баронессой, и пятьдесятъ лѣтъ совсѣмъ ужь не такъ много, особенно если у кого обезпеченный доходъ съ имѣнія. Слѣдовательно, все прекрасно. Оставались только сущіе пустяки: чтобы баронъ возымѣлъ намѣреніе, а Вѣрочка согласилась. Съ барономъ справиться оказалось очень нетрудно, но Вѣрочка упрямилась. Мамаша принялась горько раскаяваться въ томъ, что не выдержала ее въ институтѣ, а пустила учиться вмѣстѣ съ княжнами, для которыхъ мать-вольнодумка устроила курсы у себя на дому. «Вотъ вамъ эти хваленыя словесности и ботаники! Одно непослушаніе и модныя идеи! И нелегкая меня дернула тогда связаться съ этою княгинею!» — съ сердцемъ размышляла генеральша, обсуждая въ прочувствованномъ монологѣ поведеніе своей дочери.
Резоны и приставанія доводили Вѣрочку до слезъ; но вышло еще хуже, когда баронъ сдѣлалъ предложеніе и приставанія смѣнились приказаніями. Тутъ даже генералъ попробовалъ вмѣшаться, но получилъ отказъ и поспѣшно ретировался въ кабинетъ.
Не такъ легко было обратить въ бѣгство Жоржа. Мамашинъ любимецъ храбро вступился за сестру и совершенно вышелъ изъ себя, услыхавши, что мамаша дала согласіе барону вопреки желанію Вѣрочки. Въ какія-нибудь пять минутъ онъ пообѣщался переломать барону всѣ кости, побить у мамаши зеркала, вызвать ненавистнаго барона на дуэль, наполучить смертельныхъ ранъ и умереть въ мученіяхъ, бѣжать изъ родительскаго дома вмѣстѣ съ сестрой и «цѣнными бумагами», и еще многое другое въ томъ же духѣ. Мамаша замахала руками и бѣжала съ поля сраженія. Но на другой день съ новымъ жаромъ возобновила нападеніе, вооружившись букетомъ, который баронъ осмѣлился прислать «своей нареченной невѣстѣ» съ запиской, въ которой онъ извѣщалъ, что непремѣнно явится вечеромъ, въ качествѣ счастливѣйшаго изъ смертныхъ.
Это было уже слишкомъ!
Расщипавши букетъ на мелкія части, Вѣрочка разбросала его по полу, истоптала хорошенько своими маленькими ножками, сѣла къ окошку и стала горько плакать, усердно утирая глазки.
Нервы у нея были разстроены до послѣдней степени, а потому неудивительно, что она расплакалась еще пуще, когда за окномъ раздались заунывные звуки шарманки, затянувшей раздирающую арію изъ «Травіаты». Шарманка завывала довольно долго, такъ что Вѣрочка совсѣмъ вышла изъ терпѣнія. Желая прекратить свое мученье, она отворила форточку и бросила шарманщику нѣсколько мѣдныхъ пятаковъ, которые разсыпались и громко звякнули о мостовую.
— Этого еще не доставало! — трагически воскликнула ея превосходительство изъ другой комнаты. — Ты съума сошла, Вѣрочка! Битый часъ этотъ негодяй раздираетъ мнѣ слухъ своей шарманкою, а ты еще его поощряешь!
— Да я затѣмъ, чтобы онъ поскорѣе ушелъ, мамаша!
— Прекрасное средство, нечего сказать! — и мамаша съ негодованіемъ сама поспѣшила къ форточкѣ, и, угрожая одновременно головою и рукою, потрясавшею носовымъ платкомъ, энергично закричала на улицу, — к-шъ! Убирайся! Не надо, не надо!
Но ничто не помогало, и шарманщикъ только удвоивалъ свое рвеніе, къ великому негодованію барыни.
Она гнѣвно захлопнула форточку и удалилась въ свои аппартаменты.
IV
править— Карнѣй!
— Чего изволите, ваше превосходительство?
— Ступай сію минуту, скажи этому разбойнику, чтобы онъ убирался.
— Кому-съ?
— Шарманщику!
— Да я посылалъ давеча Григорія, ваше превосходительство, такъ онъ не уходитъ-съ.
— Ступай самъ. Скажи, чтобы онъ убирался сію минуту! Это ни на что не похоже — каждый день сюда таскается вотъ уже цѣлый мѣсяцъ.
— Шестую недѣлю-съ.
— Скажи, что я его въ полицію отправлю!
— Да онъ по нашему не понимаетъ, ваше превосходительство. Должно, венгерецъ или итальянецъ какой: и борода у его кустастая, и цвѣту какъ бы не здѣшняго-съ.
— Гони его въ шею! Слышишь!?
— Слушаюсь-съ. Только осмѣлюсь доложить…
— Ахъ, ты, Господи, наказаніе! Что я тебѣ говорю? Пошелъ.
— Я только къ тому, ваше превосходительство, что барышня Вѣра Петровна-съ оченно ихъ приваживаютъ, энтихъ шарманщиковъ. Потому и отогнать никакъ невозможно. Можно сказать, немало цѣлковыхъ перекидали-съ. Поминутно въ лавочку ходишь, энти самыя деньги мѣнять…
Въ сосѣдней комнатѣ хлопнула форточка и цѣлый свертокъ мелочи полетѣлъ на мостовую.
— Вѣрочка, да ты, ей-Богу, съума сошла! — воскликнула мамаша внѣ себя.
— Барыня барышнѣ говорятъ, что ты, молъ, рехнулась; оно и точно, что, пожалуй, справедливо, — сообщалъ Карнѣй въ кухнѣ.
— Рехнулись и есть; все съ эстой тоски съ любовной, отъ размышленіевъ, — проговорила Матрена, вздыхая.
— Ужь вы тоже, Матрена Ѳедоровна! Я чай, она и думать забыла про свою, про эту любовь, — презрительно замѣтила кухарка. — Теперь дѣло на свадьбу пошло…
Это было справедливо. Еще въ октябрѣ Вѣрочка и слышать не хотѣла про барона; но не прошло и мѣсяца, какъ она весьма спокойно и развязно объявила мамашѣ, что согласна исполнить ея желаніе и выйти замужъ, съ тѣмъ непремѣннымъ условіемъ, что свадьба будетъ отложена до весны и что до самой свадьбы мамаша обѣщаетъ не объявлять ея невѣстой оффиціально, чтобы этого никто не зналъ. Мамаша торжествовала, но торжество ея нѣсколько омрачалось условіями, поставленными дочкой, и тѣмъ обстоятельствомъ, что, сдѣлавшись невѣстой, Вѣрочка продолжала обращаться съ барономъ, какъ съ постороннимъ.
Въ тотъ единственный разъ, когда онъ осмѣлился поцѣловать у нея руку, невѣста стремительно побѣжала въ свою комнату и вымыла эту руку, какъ можно старательнѣе. Какъ хотите, это было странно!
Вѣрочка утверждала, что приличія не позволяютъ благовоспитанной барышнѣ допускать какія бы то ни было фамильярности со стороны жениха, особенно, задолго до свадьбы.
— Къ тому же, мамаша, вы знаете, какъ я застѣнчива! — прибавила она.
Мамаша прежде этого никогда не замѣчала; но если такъ… Что прикажете на это отвѣчать? Оставалось утѣшиться приданымъ и совершенно зарыться въ простыни и салфетки.
V
правитьКто пришелъ въ негодованіе, узнавши о предстоящемъ событіи, такъ это Жоржъ.
— О женщины, женщины! еще и башмаковъ не износили![9] — воскликнулъ онъ, возмутившись и припоминая, что гдѣ-то слышалъ какое-то такое выраженіе, примѣненное въ какомъ-то такомъ случаѣ, — ну, словомъ, вродѣ этого.
— Вѣрочка, а я вѣдь ей-Богу вѣрилъ, что ты влюблена въ Ртищева! — укоризненно сказалъ онъ сестрѣ, оставшись съ ней вдвоемъ. — Ужь если не за Ртищева, такъ выходила бы лучше за этого болвана Кривцова: онъ же такъ за тобой ухаживаетъ!
Въ отвѣтъ на это братское увѣщаніе, Вѣрочка заплакала горькими слезами.
— Душка, не плачь! Плюнь ты на мамашу! Пускай она сама выходитъ за своего барона, если онъ ей такъ нравится.
— Да вѣдь она ужь за-а-мужемъ, Жоржъ, за па-па-шей.
— Ну, такъ я его отколочу, и дѣло съ концомъ, и не нужно никакой свадьбы… Не плачь, не плачь, Вѣрочка!
Вѣрочка не только перестала плакать, но вдругъ даже развеселилась и начала смѣяться сквозь слезы.
— А давно ты его видѣлъ, Жоржъ?
— Кого? Поля? — третьяго дня.
— А какъ же мамаша запретила тебѣ къ нему ходить? — и она принялась хохотать до упаду.
— Успокойся ты, ради Бога! Что это съ тобой!? — съ безпокойствомъ проговорилъ Жоржъ, совершенно сбитый съ толку.
— А что онъ тебѣ говорилъ?
— Кто? Поль? да ничего особеннаго.
— Ничего особеннаго?
— Конечно, ничего. Чему ты такъ смѣешься? Вѣра, выпей воды! Честное слово выпей!
«Не сошла-ли она съума? — мысленно прибавилъ ошеломленный Жоржъ, выходя изъ комнаты. — Вотъ поди, разбери ихъ, этихъ женщинъ!»
Онъ махнулъ рукой и рѣшился отправиться во французскій театръ, благо вечеръ былъ субботній и время свободное. По крайней мѣрѣ, развлеченіе! Потомъ выспаться и завтра все яснѣй будетъ. Но вышло не такъ, какъ онъ предполагалъ…
VI
правитьВо-первыхъ, вмѣсто того, чтобы сидѣть въ партерѣ Михайловскаго театра и скромно созерцать добропорядочную пьесу, онъ переодѣлся въ штатское платье и украсилъ своимъ присутствіемъ Картавовскій храмъ искусства, въ которомъ звонили на этотъ разъ «Корневильскіе колокола». А во-вторыхъ, встрѣтилъ тамъ «взрослаго» друга, обладателя собственныхъ саней; и такъ какъ обратный путь лежалъ имъ какъ разъ мимо Бореля, которому они оба ужь и безъ того были много должны, то и оказалось, что мамашинъ любимецъ очутился у родительскаго подъѣзда очень поздно. При этомъ шляпа сидѣла у него совсѣмъ на затылкѣ, въ головѣ было немножко странно и онъ не очень хорошо отличалъ правую руку отъ лѣвой, такъ что даже нисколько не удивился тому, что швейцарская была ярко освѣщена въ этотъ поздній часъ, и тамъ стоялъ самъ толстый Карнѣй, въ обществѣ дворника и околодочнаго.
— Э, Карнѣй! Какъ ты поживаешь? — привѣтствовалъ его молодой баринъ изъ-за густого дыма крѣпкой сигары, отъ которой ему было ужасъ какъ тошно.
— Бѣда, Юрій Петровичъ! Бѣда у насъ стряслась! — отвѣчалъ Карнѣй, совсѣмъ невпопадъ.
— Что-о ты, ей-Богу? — съ любопытствомъ освѣдомился юный Жоржъ, подпирая руки въ боки, чтобы стоять покрѣпче.
— Барышня-то наша! И вотъ случись же такая напасть!..
— Ну, что ты тамъ болтаешь!?
— Чего мнѣ болтать, своими глазами видѣлъ! Опять же и околодочный и дворникъ… Сами извольте спросить — вотъ они стоятъ.
— Да что мнѣ у околодочнаго спрашивать!? Вотъ, очень нужно!
Карнѣй нагнулся чуть не къ самому уху барина и произнесъ таинственно:
— Барышня пропали: ужь три часа, какъ нѣтъ. Убѣжали-съ!
— Какъ? Куда убѣжала?
— Совсѣмъ ушли-съ изъ родительскаго дому-съ. Въ бѣгство изволили обратиться.
— А свадьба-то?
— Стало быть, ужь и свадьбѣ теперича не бывать… Какая ужь тутъ свадьба!?
Къ немалому удивленію Карнѣя, молодой баринъ вдругъ разразился неудержимымъ хохотомъ, замахалъ руками и, задыхаясь отъ смѣха, возопилъ въ неистовомъ восторгѣ:
— Поддедюлили мамашу! Уррра!
Затѣмъ онъ утихъ и, совершенно отрезвленный радостной вѣстью, спросилъ:
— А она не спитъ?
— Мамаша-то? Какое тутъ спать! Ужь сколько спирту вынюхали: въ истерикахъ лежатъ. Давеча горничная съ горячими салфетками побѣжала.
Успокоенный такимъ образомъ, Жоржъ отправился наверхъ въ мамашину спальную.
— Ахъ, Жоржъ, ахъ, Жоржъ! — закричала ея превосходительство съ кушетки, на которой предавалась негодованію въ самомъ плачевномъ видѣ.
— Вы какъ будто чѣмъ-то разстроены, мамаша?
— Онъ ничего не знаетъ! Бѣдное дитя! Она погубила себя и погубила всѣхъ насъ, Жоржъ!
— Кто, мамаша?
— Сестра твоя, негодная эта дѣвчонка! Боже мой, Боже мой, никогда мнѣ не поднять головы послѣ такого позора!
— И не поднимайте, потому что сами виноваты! Что вы къ ней приставали, какъ съ ножемъ къ горлу?
— Молчи, дерзкій мальчикъ!
— Замолчу, успокойтесь. И тоже убѣгу… очень скоро. А гдѣ папаша?
— Почемъ я знаю, гдѣ этотъ ужасный человѣкъ? Онъ, онъ со своей непростительной слабостью всему виной! Онъ, онъ…
«Экъ куда хватила!» — подумалъ изумленный Жоржъ и пошелъ отыскивать отца.
Онъ сидѣлъ въ креслѣ у своего письменнаго стола, подавленный событіями. Видъ у него былъ такой жалкій, что Жоржу вдругъ представилось, что сестра вовсе ужь не такъ хорошо поступила, и что радоваться, можетъ быть, неумѣстно.
— Вотъ такъ происшествіе! — произнесъ онъ совсѣмъ инымъ тономъ.
— Да, мой другъ, происшествіе, — уныло отозвался генералъ. — Я, впрочемъ, не сталъ бы очень винить бѣдную дѣвочку, если бы только…
— Если бы что, папаша?
— Если бы она убѣжала съ кѣмъ-нибудь другимъ, Жоржъ.
— Да, такъ она не одна?.. Ну, да, конечно! Такъ она съ кѣмъ же? Съ Кривцовымъ?
— Кабы еще съ Кривцовымъ, куда ни шло. Все-таки онъ въ гвардіи!
— Такъ не съ Экземплярскимъ же?
Жоржа начинало разбирать нѣкоторое безпокойство. Экземплярскій былъ его бывшій репетиторъ, — семинаристъ, вздыхавшій по Вѣрочкѣ.
— Ахъ, если бы съ Экземплярскимъ!
— Папаша, вы меня пугаете! Съ кѣмъ же, наконецъ? Я могу подумать, Богъ знаетъ, что: что она съ прикащикомъ изъ магазина…
— Хуже, Жоржъ! Хуже!
— Ради Бога, скажите же, наконецъ! Я съума сойду! Съ трубочистомъ, что-ли?!
— Съ шарманщикомъ, мой милый! Кто бы могъ этого ожидать? Съ шарманщикомъ, ты только подумай!
Жоржъ раскрылъ было ротъ, но только свистнулъ.
— Представь себѣ, какой скандалъ! Бѣдная, бѣдная! И завтра весь Петербургъ объ этомъ узнаетъ. Намъ просто никуда показаться нельзя будетъ!
— Чортъ знаетъ, что такое!
— Я себя виню во всемъ; да, во всемъ… Бѣдная дѣвочка была доведена до крайности, мнѣ слѣдовало вступиться.
— Положимъ, мамаша хоть святого выведетъ изъ терпѣнія, но шарманщикъ!?. Согласитесь, папаша, что это слишкомъ!
— Соглашаюсь, мой другъ, соглашаюсь…
— Да вы совершенно увѣрены, что она… бѣжала? Вы ее хорошо искали?
— Еще бы! Въ десять часовъ мы ея хватились… Она цѣлый день была такая странная, и глазки заплаканы…
— Но почему же вы думаете, что она съ шарманщикомъ?
— Всѣ говорятъ, Жоржъ. Вся прислуга. Видѣли.
— Видѣли и не остановили?!
— То есть видѣла-то не прислуга, а какой-то мальчишка, и, кажется, околодочный; а когда мы хватились…
— Да это ни на что не похоже! Надо хорошенько узнать, разспросить! Я бѣгу!
И Жоржъ устремился внизъ въ швейцарскую.
VII
правитьТамъ собралась вся домашняя прислуга, и кромѣ того, тутъ же находились околодочный, дворникъ и мальчишка изъ мелочной лавки, вокругъ котораго всѣ столпились, заинтересованные его повѣствованіемъ. При появленіи молодого барина, онъ замолчалъ.
— Карнѣй, ты видѣлъ, какъ барышня… вышла? Ты, что-ли, ее выпускалъ?
— Я-съ, Юрій Петровичъ. Около девяти часовъ этакъ вышла, одѣмши въ пальтѣ, и съ саквояжемъ.
— Такъ ты чтоже ея не остановилъ?
— Да смѣю-ли я, баринъ? И какъ же мнѣ ихъ теперича останавливать? Еще кабы я зналъ… Ну точно, что мнѣ удивительно, зачѣмъ онѣ, и съ саквояжемъ; однако же опять…
— Хорошо, хорошо. Ты говоришь въ девять часовъ…
— Въ десятомъ часу мы ихъ хватились, — вмѣшалась молодая горничная. — Пошла это я къ нимъ въ бадуваръ, доложить, что чай поданъ, а ихъ ужь и слѣдъ простылъ.
— Кого, ихъ? Что ты выдумываешь?
— Обнаковенно Вѣры Петровны. Гляжу: всѣ комоды и ящики переворочены, я туды-сюды — ищу, зову, такъ меня вдругъ и осѣнило! Бѣгу это я къ Карнѣю Васильевичу…
— Хорошо, хорошо… Дѣло не въ этомъ. Да что вы это всѣ здѣсь стоите? Убирайтесь вонъ! — вдругъ огрызнулся баринъ. — Мнѣ нужно одного Карнѣя! Ты почему же думаешь, что барышня… не одна? А?
— Осмѣлюсь доложить, баринъ, — выступилъ городовой, — какъ вся прислуга въ полномъ согласіи насчетъ того, что у здѣшняго дома постоянно шарманщики прохаживались, и барышня деньги ежедневно имъ кидали, и съ другой стороны, мальчишка изъ лавки напротивъ; опять же и эту вещь у самаго дома я нашелъ на трохтуарѣ.
— Что ты городишь? Какой мальчишка? Какая вещь?
Тутъ прислуга разступилась, и Жоржъ увидѣлъ, во-первыхъ, курносаго мальчишку въ вихрахъ и въ бѣломъ передникѣ, а во-вторыхъ — шарманку.
— Очень оно подозрительно выходитъ, — продолжалъ городовой уже совершенно увѣренно. — Да и не то что, а прямо мальчишку извольте допросить: онъ все долженъ знать.
— Что такое онъ долженъ знать?
— Барышню видѣлъ, и шырманщика видѣлъ; — сѣли въ карету и поѣхали! — бойко и задорно объявилъ мальчишка.
— Что ты врешь, дуракъ?
— А дуракъ, такъ я и домой пойду.
— Говори толкомъ, болванъ! Вотъ тебѣ цѣлковый! Ну, что ты видѣлъ?
— Что видѣлъ? Да то, что вышла барышня, сѣла съ шырманщикомъ въ карету и поѣхали. А шырманку на трохтуарѣ оставили, — прибавилъ мальчишка, ухмыляясь.
— Разсказывай все, по порядку! Какъ? Когда? Да смотри, не ври!
— Нечего и разсказывать. Вертѣлся онъ тутъ подъ вечеръ…
— Кто, онъ?
— Извѣстно, шырманщикъ. Вертѣлся, вертѣлся, заигралъ. Барышня окошко отворила, и платкомъ замахала. Сейчасъ онъ побѣжалъ…
— Да ты какъ это видѣлъ?
— Извѣстно, какъ: изъ лавки. Противъ васъ. Барышню тоже не со вчерашняго дня знаю. Побѣжалъ это шырманщикъ, а я гляжу, что будетъ. Вижу, подъѣхала карета, на углу вотъ противу погреба остановилась. Карета стала; онъ и выходитъ. А немного погодя и барышня вышла. Встрѣтились на трохтуарѣ, говорить стали, она платочкомъ утирается, а онъ ее за ручку и повелъ. Сѣли въ карету и уѣхали. Вотъ и городовой видѣлъ.
— Точно, что видѣлъ. По привычкѣ даже и нумеръ у ней, у кареты, записалъ. Нумеръ двѣ тысячи сто семьдесятъ второй.
— Двадцать пять цѣлковыхъ тебѣ, если ты мнѣ эту карету разыщешь и узнаешь, куда барышню возили! Только живо!
— Слушаю, ваше благородіе!
Городовой исчезъ съ быстротою молніи, и черезъ три часа Жоржъ уже зналъ, что карета № 2.172 отвозила его сестру и ея похитителя на варшавскую желѣзную дорогу къ одиннадцатичасовому поѣзду.
VIII
править— Какъ? Сейчасъ ѣхать? Но куда же мы поѣдемъ, Жоржъ?
— По варшавской желѣзной дорогѣ, папаша.
— Куда? Куда, скажи мнѣ? Почемъ ты знаешь, куда она уѣхала?
— Ахъ, Боже мой, узнаемъ какъ-нибудь! Будемъ вездѣ разспрашивать по дорогѣ, авось выслѣдимъ. Все лучше, чѣмъ такъ-то сидѣть.
— А какъ же ты то? А классы?
— Классы, классы! Чортъ съ ними, съ классами! А мамаша на что? Пускай улаживаетъ, какъ знаетъ. Да вотъ и она сама!
— Какой скандалъ, какой скандалъ! — воскликнула мамаша, входя. — Низкая, неблагодарная дѣвчонка!
— Вотъ ужь нисколько, мамаша. И чего вы право; какого зятя вамъ еще нужно? Если только онъ на ней женится…
— Ахъ, молчи, Жоржъ! молчи!
— Такой красивый иностранецъ, и независимое положеніе имѣетъ, не то, что бѣдный Поль Ртищевъ!
— Молчи Жоржъ. Ахъ, молчи!
— Такъ будетъ отлично на нашихъ jour fixe’ахъ[10]: онъ будетъ играть, а мы подсвистывать!
Ея превосходительство упала въ кресло въ сильнѣйшей истерикѣ, но вдругъ раздумала, вскочила и поспѣшно удалилась.
— Ну, папаша, теперь въ путь-дорогу. Собирайтесь скорѣе, да захватите побольше денегъ!
— Куда же мы?
— По варшавской дорогѣ, все впередъ. На первый разъ хоть въ Берлинъ. Кстати, были у Вѣрочки деньги?
— Денегъ немного, но она взяла всѣ свои драгоцѣнности, кромѣ только того браслета, что этотъ проклятый…
— Желаю ему провалиться въ преисподнюю. Значитъ у нея есть съ чѣмъ уѣхать. Экая досада, что она совершеннолѣтняя! Ужь повѣрьте, что она постарается махнуть подальше.
— А если они на Вѣну, Жоржъ?
— Поѣдемъ въ Вѣну, очень просто.
— Ну, а если мы ее найдемъ?
— Отнимемъ, а ему переломаемъ ребра. Или нѣтъ… Ее отнимемъ и выдадимъ за Ртищева, и больше ничего.
— А если…
Но тутъ вошелъ камердинеръ съ чемоданомъ. Разговоръ пока прекратился, а черезъ два часа Жоржъ уже усаживалъ унылаго папашу въ купэ перваго класса, въ которомъ имъ предстояло ѣхать въ Берлинъ.
IX
правитьОдна за другой летѣли телеграммы изъ-заграницы на имя ея превосходительства генеральши Ермолиной, и всѣ онѣ гласили одно и то же: «ничего нового!» Наконецъ, черезъ недѣлю послѣ отъѣзда отца и сына, телеграфъ извѣстилъ опечаленную мамашу, что явилась надежда отыскать ея дочь. «Напали на слѣдъ, ѣдемъ въ Бернъ», — стояло въ телеграммѣ.
— Бернъ! Такъ онъ еще и швейцарецъ! — воскликнула ея превосходительство въ ужасѣ.
Между тѣмъ, измученный и упавшій духомъ генералъ вмѣстѣ съ неутомимымъ Жоржемъ дѣйствительно напали на слѣдъ. Разспрашивая всюду кондукторовъ и желѣзнодорожныхъ служителей и чиновниковъ, разыскивая по всѣмъ отелямъ въ Варшавѣ, въ Кенигсбергѣ, въ Берлинѣ, они щедро расточали талеры направо и налѣво, повторяя на всѣхъ языкахъ примѣты бѣглецовъ: «молодая дѣвица средняго роста, брюнетка, волосы на лбу подстрижены бахромой, на лѣвой щекѣ около губъ родинка. Въ черной бархатной шубѣ, обшитой соболями. Господинъ высокаго роста, окладистая черная борода и курчавые волосы; въ толстомъ пальто и мягкой войлочной шляпѣ; на шеѣ красный шарфъ». Но долго все оставалось тщетнымъ. Генералъ пріунылъ и жалобно умолялъ Жоржа вернуться домой, но Жоржъ упорствовалъ. Наконецъ, въ одномъ изъ берлинскихъ отелей на ихъ разспросы отвѣчали утвердительно: кельнеръ и портье видѣли даму, подходящую къ описанію; она была навѣрное русская — дала два талера на водку. Съ ней былъ и господинъ, но какой — кельнеръ не запомнилъ.
— Гдѣ же они? Въ какомъ номерѣ?
Они уѣхали въ Бернъ три дня тому назадъ. Жоржъ отослалъ къ матери успокоительную телеграмму и потащилъ папашу въ Бернъ.
Но тутъ ихъ ожидало горькое разочарованіе. Отчего-то Жоржу представлялось, что какъ только они пріѣдутъ въ Бернъ, такъ и увидятъ бѣглецовъ, спокойно гуляющими близь желѣзнодорожнаго вокзала. Вышло совсѣмъ не то: ужь нѣсколько дней они жили въ Бернѣ и снова послали въ Петербургъ извѣщеніе, что «ничего новаго».
— Довольно, Жоржъ. Ѣдемъ домой. Вѣдь ты видишь, что ничего сдѣлать нельзя.
— Не вижу, папаша.
— Однако, мой милый…
Въ дверь постучались. Вошелъ кельнеръ съ газетами.
— Послушайте, — обратился къ нему Жоржъ, осѣненный внезапнымъ вдохновеніемъ. — Видите вы этотъ золотой!?
— Zwanzig Frank? о ja! Excellenz.[11]
— Прекрасно. Теперь, смотрите. Вотъ фотографическая карточка. Возьмите ее. Если вы найдете даму, которая изображена на этомъ портретѣ и доставите мнѣ ея адресъ, вы получите пять такихъ золотыхъ. Идетъ?
Кельнеръ живо замоталъ головой, взялъ карточку и юркнулъ въ дверь.
— И ты воображаешь, что изъ этого что-нибудь выйдетъ? — спросилъ генералъ недовѣрчиво.
— А вотъ, посмотримъ, — спокойно отозвался Жоржъ съ того дивана, на которомъ помѣстился въ своей любимой позѣ, т. е. вверхъ ногами, съ французскимъ романомъ въ рукѣ.
На другой день онъ послалъ за своимъ кельнеромъ и съ удовольствіемъ узналъ, что тотъ отлучился на цѣлый день.
— Вотъ, видите, папаша; что я вамъ говорилъ!? Эти кельнеры здѣсь всѣ другъ друга знаютъ; онъ обойдетъ отели, разспроситъ своихъ знакомыхъ и все развѣдаетъ лучше любого сыщика. Ужь если они здѣсь, имъ отъ него не спрятаться.
— Ну, еще погоди радоваться.
Но Жоржъ былъ правъ. Подъ вечеръ, часовъ въ восемь его повѣренный явился съ таинственнымъ самодовольнымъ видомъ и объявилъ, что дама найдена и что экипажъ уже ждетъ господъ у подъѣзда, чтобы свезти ихъ по требуемому адресу.
Черезъ полчаса они уже были у цѣли своего странствія. Къ немалому изумленію Жоржа, экипажъ ихъ остановился передъ красивымъ зданіемъ, украшеннымъ гербомъ и флагомъ русскаго государства.
— Это что за домъ? — спросилъ Жоржъ у проворнаго кельнера, соскочившаго съ козелъ, чтобы открыть дверцы.
— Домъ русскаго посольства, Excellenz[12].
— Какъ? Неужели въ нашемъ посольствѣ согласились укрывать барышню, удравшую изъ родительскаго дома съ бродягой? Не можетъ быть! — сказалъ Жоржъ по-русски, и затѣмъ уже по-нѣмецки добавилъ, для кельнера. — Доннерветтеръ[13]!
— Молодая дама находится здѣсь, — любезно отозвался кельнеръ, — и супругъ съ нею.
— А-а, смуглый такой господинъ высокаго роста, съ черной кудрявой бородой?
— Прошу извиненія у господъ, но господинъ совсѣмъ не смуглый, нѣтъ. Скорѣе бѣлокурый и бороды не носитъ.
— Такъ это не они! Это совсѣмъ не они!
— Excellenz[12], даму я нашелъ, а насчетъ господина мнѣ ничего не было приказано. Дама та самая, — настойчиво увѣрялъ кельнеръ.
— Ну, будь что будетъ! Форвертсъ[14], маршъ! — воинственно воскликнулъ Жоржъ, и побѣжалъ вверхъ по лѣстницѣ.
Папаша поплелся за нимъ, уговаривая его успокоиться.
— Ужь ты ради Бога съ ней не горячись, если это она! — повторилъ онъ.
— Не безпокойтесь; я съ ней и разговаривать не буду. Вы ее сейчасъ берите и везите къ намъ въ отель. А съ этимъ негодяемъ я самъ справлюсь.
— Смотри, Жоржъ, эти итальянцы народъ опасный. А вдругъ у него ножикъ, или кинжалъ?
— Ну, вотъ еще!
— Пожалуйте, господа!
Передъ ними отворилась какая-то дверь, въ которую впустилъ новоприбывшихъ очевидно уже предупрежденный лакей. Они миновали переднюю, еще одну комнату, вошли въ столовую, гдѣ навстрѣчу имъ поднялись съ своихъ мѣстъ господинъ и дама, сидѣвшіе за очень мило убраннымъ чайнымъ столомъ. Да, они ихъ нашли: это была Вѣрочка и ея похититель. Взглянувши мелькомъ на сестру и убѣдившись, что это дѣйствительно она, Жоржъ прямо бросился къ шарманщику, накинулся на него, какъ разъяренный звѣрь, вскрикнулъ, отшатнулся и принялся душить его въ своихъ объятіяхъ. Генералъ взглянулъ, заморгалъ и началъ протирать глаза…
Передъ нимъ стоялъ Павелъ Александровичъ Ртищевъ.
Прежде чѣмъ его превосходительство могъ придти въ себя, Вѣрочка уже висѣла у него на шеѣ и со слезами и поцѣлуями просила у него прощенія, восклицая, что Поль самый лучшій мужъ въ свѣтѣ и что они, честное слово, собирались сами писать!
— Поль, какъ я радъ! Въ жизни я не былъ такъ радъ! Вѣрочка, поцѣлуй и меня, душка! — кричалъ Жоржъ, въ восторгѣ.
Поцѣлуи и объятія сдѣлались общими; въ смятеніи генералъ нѣсколько разъ поцѣловалъ Жоржа вмѣсто Вѣрочки, а Поль тоже ошибся и поцѣловалъ Вѣрочку. Наконецъ, всѣ успокоились.
— Ты вѣдь насъ простишь, папаша? — спрашивала Вѣрочка.
— Разумѣется, мой ангелъ. Но какъ ты насъ всѣхъ напугала! Я-то, мой другъ, прощу — но мамаша твоя…
— Ха-ха-ха! Воображаю! Вотъ будетъ потѣха! — разразился Жоржъ.
— Да, милые мои, я боюсь, что она будетъ недовольна, — содрогаясь, произнесъ генералъ. — Это очень вѣроятно. Но скажите, какимъ образомъ вы очутились въ русскомъ посольствѣ, — съ какой стати, друзья мои?
— Поль здѣсь служитъ, — съ гордостью объявила Вѣрочка. — Онъ вторымъ секретаремъ!
— Давно-ли?
— Уже вторая недѣля!
— Поздравляю съ дипломатическимъ назначеніемъ, господинъ шарманщикъ, — закричалъ неугомонный пажъ. — А кстати, что это тебѣ за фантазія пришла идти въ шарманщики?
— Самъ не знаю, честное слово. Совсѣмъ съума сходилъ, когда меня отъ васъ выгнали, ну въ отчаянную минуту и пришло въ голову. Фантазія дикая, конечно. Но вѣдь вышло очень хорошо! Неправда-ли, Вѣра?
— Выгодно, не спорю. Сколько она тебѣ денегъ въ форточку-то перекидала! Ты ихъ куда же дѣвалъ?
— Папироски покупалъ!
Это показалось забавнымъ даже и папашѣ, нѣсколько пріунывшему въ виду перспективы супружескаго гнѣва.
— Въ первый разъ, какъ она меня узнала, съ ней чуть обморокъ не сдѣлался. А потомъ привыкла и премилыя записочки мнѣ писала!
— И въ нихъ деньги завертывала? Ай-да дочка! — догадался папаша.
— Именно. А я ей писалъ въ лавочкѣ, что напротивъ васъ, и отправлялъ съ мелочью, за которой она посылала для меня же. Все шло черезъ мальчишку…
— Ишь, подлецъ, мальчишка! Мнѣ небось этого не сказалъ! — замѣтилъ Жоржъ.
— Такъ мы и насчетъ побѣга условились. Сначала Вѣра и слышать не хотѣла, а какъ мамаша пристала къ ней съ барономъ…
— Поль, счастливая мысль! — перебилъ вдохновенный Жоржъ, — возьму я твою благословенную шарманку и поставлю къ себѣ въ комнату; и чуть только мамаша начнетъ чудить, я сейчасъ изъ «Травіаты»!..
Затѣмъ счастливое семейство усѣлось вокругъ чайнаго стола.
Жоржъ сохранилъ шарманку; но играть ему на ней не пришлось, потому что воинственный пылъ ея превосходительства остылъ самъ собой, особенно съ тѣхъ поръ, какъ ее держатъ въ повиновеніи дѣти Вѣры Петровны Ртищевой.