Чёрный рыцарь (Немирович-Данченко)/ДО

Черный рыцарь : Легенда
авторъ Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко

Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Святочные разсказы. — СПб.: Безплатное приложеніе къ журналу «Природа и Люди», 1904. — С. 135.

I

Давнымъ-давно это было, такъ давно, что люди забыли даже имя Чернаго рыцаря, хоть въ свое время немало сдѣлалъ онъ имъ горя и зла! Правда, потомъ онъ опамятовался и инымъ человѣкомъ сталъ, но зло какъ-то помнится дальше, чѣмъ добро… И родился Черный рыцарь необычайно. Сказываютъ, наканунѣ цѣлыя стаи воронья налетѣли на замокъ, гдѣ жили его отецъ и мать, знатные феодалы, кругомъ которыхъ трепетало все, что было послабѣе. Налетѣло воронье и разсѣлось по зубцамъ и карнизамъ стѣнъ и башенъ, стало въ бойницы ихъ накидываться, трепеща большими черными крыльями, унизало шпили чернаго замка, и даже крестъ надъ домашнею церковью его почернѣлъ — все отъ тѣхъ же воронъ. И было такъ до утра, когда родился Черный рыцарь. Немного спустя, налетѣли другія стаи какихъ-то чудесныхъ бѣлыхъ птицъ и стали клевать воронъ… Не сдались вороны, начался между ними бой на жизнь и на смерть; цѣлый день боролись они надъ замкомъ. То бѣлое облако отгоняло черную тучу прочь, то черная туча набрасывалась на бѣлое облако, и оно высоко подымалось въ голубое, безоблачное небо. И продолжалось такъ вплоть до «Ave Maria»^[1]… И когда ударилъ колоколъ, и глухіе звуки всколыхнули воздухъ, — казалось, бѣлымъ птицамъ новую силу дали они, собралось опять бѣлое облако и такъ стремительно ударило въ черную тучу, что вся она, дрогнувъ, разсѣялась на всѣ четыре стороны, и долго еще въ сумеркахъ тихо подступавшаго вечера слышались далекіе уже крики воронья… Бѣлыя птицы всю ночь сидѣли на тѣхъ шпиляхъ, башняхъ, башенкахъ, стѣнахъ и бойницахъ, гдѣ еще недавно были черные ихъ противники, — и только тогда, когда подъ золотыми лучами солнца заблисталъ крестъ замковой церкви, свѣтлое облако невѣдомыхъ птицъ снялось и полетѣло въ высоту. Вассалы долго слѣдили за нимъ. Оно не разсѣевалось, напротивъ — поднималось все выше и выше, пока не утонуло въ ослѣпительномъ свѣтѣ ярко разгорѣвшагося дня… Всѣ сочли это за знаменіе и рѣшили, что первую половину своей жизни молодой графъ будетъ жестокъ и грозенъ. Станутъ имъ владѣть силы ада, темныя, страшныя силы, и подъ наитіемъ ихъ совершитъ онъ много преступленій; но потомъ случится что-нибудь особенное — и разомъ измѣнится онъ къ лучшему.

Феодалъ, отецъ его, былъ владѣтельнымъ графомъ. На всю округу онъ наложилъ свою желѣзную перчатку. Правомъ жизни и смерти онъ пользовался въ полной мѣрѣ и самое рожденіе своего наслѣдника отпраздновалъ неслыханнымъ злодѣйствомъ. Онъ призвалъ къ себѣ астрологовъ, чтобы тѣ составили ему предсказаніе о судьбѣ его сына. До самаго часа появленія его на свѣтъ они были заперты въ высокую башню, съ кровли которой слѣдили за небесными свѣтилами. Чѣмъ болѣе углублялись они въ эту таинственную, хотя и вѣчно раскрытую намъ книгу, гдѣ каждая звѣзда является буквою невѣдомаго намъ языка, — тѣмъ мрачнѣе и озабоченнѣе становились ихъ лица. А когда все уже было разобрано ими, и они сошли внизъ и подали старому графу составленный ими гороскопъ, тотъ приказалъ имъ пойти опять и провѣрить сказанное. Мрачно и зловѣще повелѣлъ онъ имъ это, а самъ остался въ одинокомъ своемъ креслѣ у громаднаго камина и продолжалъ глядѣть на цѣлое море пламени, разлившееся тамъ; по раскаленнымъ золотымъ углямъ бѣжали серебристыя змѣи, вспыхивали и гасли чьи-то брилліантовыя очи; порою огоньки казались крыльями, трепетавшими надъ черною корою. Въ залѣ было темно, и свѣтъ камина одинъ дрожалъ на старыхъ щитахъ, шлемахъ, панцыряхъ и латахъ, развѣшанныхъ по стѣнамъ, на мечахъ и гербахъ, кичливо красовавшихся надъ дверями. Но вотъ въ дверяхъ показались предводимые нѣмою стражею астрологи… Лица ихъ были блѣдны… Молча подали они провѣренное предсказаніе: оно оставалось все тѣмъ-же. Старый графъ кивнулъ мажордому. Тотъ неслышно подошелъ къ нему. Что-то шепнулъ ему властелинъ. Астрологовъ увели, а къ утру тѣла ихъ болтались въ петляхъ на сѣрыхъ зубцахъ сѣрыхъ башенъ, и вѣтеръ, внезапно налетавшій съ сѣвера, колыхалъ ихъ справа налѣво, какъ безмолвные колокола… Въ подземельяхъ замка въ это время сидѣло много вассаловъ. За что? — знали про это только самъ графъ, да небесные ангелы. Ждали они помилованія, потому что небо долго не давало ему сына. «Счастье, — думали они, — смягчитъ его сердце». На радостяхъ узники запѣли веселую пѣсню. Черезъ подземные переходы, отъ одного свода къ другому, передавалась она все болѣе и болѣе слабѣвшими отзвучіями, пока не долетѣла едва различимымъ эхомъ въ залу замка…

— Что это такое? — удивился графъ, вопросительно обращаясь къ священнику, вошедшему въ эту минуту.

— Заключенные радуются! — отвѣтилъ тотъ, благословляя его.

— Чему? — удивился феодалъ. — Чему могутъ радоваться эти негодяи, бунтовщики и злодѣи?

— Тому, что Богъ даровалъ вамъ наслѣдника. Несчастные думаютъ, что если не графъ и государь, то отецъ проститъ ихъ!

— Прощать можетъ одно небо… Это — привилегія Бога! — улыбнулся графъ и опять позвалъ себѣ мажордома.

Замокъ стоялъ на скалѣ. Съ одной стороны она дикимъ выступомъ висѣла надъ долиной. Темные переходы, похожіе на жилы, которыя червякъ точитъ въ мягкомъ деревѣ, вели сюда. На другой день люди, проѣзжавшіе подъ этой скалой, увидѣли массу изуродованныхъ тѣлъ. Они сообщили объ этомъ въ ближайшую деревню, гдѣ жили вассалы графа. Тѣ прибѣжали и, разсмотрѣвъ лица лежавшихъ здѣсь труповъ, узнали въ нихъ узниковъ сѣраго замка.

— Теперь ихъ пѣсни не помѣшаютъ спать моему сыну! — рѣшилъ графъ.

Когда эти слухи дошли до матери новорожденнаго, блѣдной и измученной женщины, лежавшей на лебяжьемъ пуху подъ гербами и коронами пышнаго балдахина, — она подняла на распятіе страдальческій взоръ свой и прошептала:

— Не вмѣни этого моему сыну, Господи!

Цѣлую ночь она горячо молилась. Когда всѣ ушли и оставили ее одну, — она сползла съ своей пышной постели, обмерла и снова очнулась; то останавливаясь отъ изнеможенія, то снова собираясь съ силами, она направилась на колѣняхъ въ свою молельню и распростерлась на каменныхъ холодныхъ плитахъ ея, въ одной рубашкѣ… Луна свѣтила въ высокое стрѣльчатое окно, рисуя на противоположной стѣнѣ каменное кружево ея розетокъ и арабѣсокъ. Тусклая лампада бросала дрожащій свѣтъ на статую Дѣвы Маріи. Всю ночь плакала и молилась блѣдная и чахлая мать. Крикъ просыпавшаго ребенка, который доносился сюда, казалось, давалъ ей новыя силы, и еще жарче шептала она:

— О, спаси его, Богородица!.. О, не дай ему погибнуть, Непорочная!..

Къ несчастной женщинѣ не приходилъ никто. Въ ея чахлой груди вовсе не было молока, и сына ея кормила чужая… Луна давно ушла въ высоту: кружево стрѣльчатаго окна уже исчезло со стѣны. Догорѣвшая лампада погасла; всю молельню наполнилъ сумеречный полусвѣтъ торжественно молчавшей ночи, и эта торжественно молчавшая ночь, казалось, нарочно притаилась, чтобы слушать рыданія и молитвы матери, бившейся на холодныхъ плитахъ… Утромъ графиню нашли здѣсь и умирающею перенесли на постель. Къ ней пришелъ ея мужъ. Лицо его было грозно.

— Не упрекай меня!.. — радостнымъ и тихимъ голосомъ она встрѣтила его. — Ты не въ силахъ уже покарать меня. Я теперь принадлежу не тебѣ, а Богу… Развѣ ты не видишь ангела Его, стоящаго за мною, не видишь какъ онъ распростеръ надъ моимъ тѣломъ свои крылья?.. Лицо его свѣтло, въ глазахъ его милость, въ рукахъ пальмовая вѣтвь. Онъ ждетъ мою душу — и она рвется къ нему… Скоро я прощусь съ тобою… Я всю ночь молила Богородицу за нашего сына, всю ночь я плакала, чтобы Она отвратила судьбу, уготованную ему… И только подъ утро Мать Всескорбящая наклонилась надо мною… и сказала…

Умирающая пріостановилась и закрыла глаза.

— Что сказала Она тебѣ? — положилъ свою тяжелую руку на плечо ея графъ.

— Предопредѣленное должно совершиться… Не можетъ молитва моя отвратить то, что будетъ звеномъ цѣпи, начавшейся давно… Потомокъ немилостивыхъ и жестокихъ — будетъ и самъ жестокъ; изъ горькаго — не бѣжитъ сладкое, и ядовитое дерево не даетъ здороваго плода… Но за мои слезы Дѣва Пречистая обѣщала мнѣ, что когда исполнится мѣра злодѣйствъ его, когда имя моего сына станутъ съ ужасомъ повторять повсюду, Она пошлетъ къ грѣшнику…

Но что Богородица должна была послать грѣшнику — мать не договорила. Голосъ ея оборвался… По лицу разлилось выраженіе счастья… Она приподнялась, протянувъ руки къ кому-то, кого она одна видѣла, и упала навзничъ. Когда графъ наклонился къ ней, то могъ только уловить ея послѣдній вздохъ… Долго онъ смотрѣлъ въ ея кроткое лицо, на которомъ замерла улыбка счастья… Онъ повернулся къ окну… Далеко внизу видна была идиллическая долина. Тополи ея и платаны, казалось, слѣдовали за теченіемъ свѣтлой рѣки, зеленыя поля вызвали бы улыбку на менѣе жестокое лицо…

— Мажордомъ!.. Это что? — указалъ онъ на прижавшуюся къ рѣкѣ и точно прячущуюся въ тѣнь своихъ каштановъ деревню. — Такъ исполняются мои приказанія?

Но не успѣлъ онъ еще договорить этого, какъ изъ зелени садовъ вырвались синеватые клубы дыма… Еще и еще… въ разныхъ мѣстахъ ужъ тянутся они вверхъ… Вотъ слились и, точно сѣдымъ туманомъ, покрыли счастливые домики. Графъ смотритъ… Въ туманѣ мелькнули языки краснаго пламени.

— Такъ да погибнутъ всѣ противящіеся!..

И онъ протянулъ вперѣдъ сильную руку.

Деревня, дѣйствительно, была виновата. Она укрыла вчера ночью несчастнаго монаха, осмѣлившагося сказать проповѣдь противъ жестокихъ властителей.

— Онъ призывалъ на меня огонь небесный… А я ихъ предалъ земному…

И довольный своей шуткой, графъ долго смотрѣлъ изъ окна на пылающіе дома и сады.

А позади лежала его прекрасная жена, и та же кротость сіяла на ея неподвижномъ лицѣ.

— Убрать это! — показалъ на ея тѣло графъ и спокойно вышелъ вонъ…

II

На ужасъ всему окрестному населенію выросталъ молодой графъ.

Люди, трепетавшіе его отца когда-то, вспоминали объ его времени, какъ о счастливомъ. Теперь стало гораздо хуже. То и дѣло вокругъ замка горѣли деревни, но убѣгать изъ нихъ никому не удавалось: стража молодого графа становилась кругомъ и била на выборъ спасавшихся. Остальныхъ приводили къ юношѣ, и онъ учился стрѣлять изъ лука въ живыя мишени. Дороги вокругъ стали непроѣздными съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ графу, еще мальчику, отецъ въ первый разъ подарилъ лукъ. Полуребенокъ становился съ нимъ въ амбразурѣ наружной стѣны и ждалъ. Вонъ вдали, изъ-за тѣхъ раскидистыхъ платановъ показывается конь, на конѣ ѣдетъ закутавшійся въ плащъ странникъ. Молодой графъ уже припалъ къ луку и сторожитъ движущуюся цѣль острымъ наконечникомъ стрѣлы. Несчастный поравнялся съ замкомъ — и, съ пронзительнымъ звукомъ разсѣкая воздухъ, летитъ навстрѣчу ему «крылатая вѣстница», какъ называли стрѣлу поэты того времени. Потомъ графъ дошелъ до еще большаго изувѣрства. Онъ замѣтилъ, что многіе раненые успѣвали ускакать отъ него. Мальчикъ добылъ убійственнаго яда и отравлялъ наконечники своихъ стрѣлъ. Сынъ бѣднаго, но благороднаго сосѣда, хилое дитя, съ прекрасными и кроткими глазами, пріѣзжалъ иногда къ нему. Разъ въ замкѣ гостила дивная красавица, близкая родственница молодого графа. Она не любила его, за то страстно цѣловала чудные глаза его товарища. Молодой графъ ночью прошелъ въ комнату къ своему гостю, схватилъ его и ослѣпилъ. Какъ ни былъ слабъ, сравнительно съ знатнымъ феодаломъ, сосѣдъ, но въ отчаяніи онъ бросился на его замокъ съ небольшою дружиною своихъ слугъ. Бой продолжался цѣлый день. Съ львиною отвагой кидался отецъ ослѣпленнаго мальчика на сѣрыя башни и стѣны. Къ вечеру ему удалось прорваться къ старому графу. Они схватились, и на глазахъ своего сына, освирѣпѣвшаго, какъ бѣшеный волкъ, старикъ былъ задушенъ оскорбленнымъ сосѣдомъ и сброшенъ въ ровъ. Бой окончился, какъ и слѣдовало ожидать, погибелью смѣлаго дворянина. Его окружили, и молодой графъ лично, забывъ свои гербы и короны, какъ палачъ, повѣсилъ его на главной башнѣ родного замка, вмѣстѣ съ его изуродованнымъ мальчикомъ-сыномъ. Съ этихъ поръ запустѣлъ дотолѣ благодатный край. По его дорогамъ никто не смѣлъ ѣздить, потому что новый властелинъ, наскучивъ охотою на звѣря въ дикихъ лѣсахъ, принадлежавшихъ ему, охотился теперь съ собаками на людей. Ихъ травили, какъ волковъ, и убивали на потѣху титулованному злодѣю.

Разъ молодой графъ заблудился. Онъ отсталъ отъ своихъ, а дремучая чаща, казалось, все тѣснѣе и тѣснѣе сдвигалась кругомъ. Все одни и тѣ же деревья, какъ колонны громаднаго храма, уходили въ высь, гдѣ ихъ вершины переплетались таинственными сводами. Пробираясь черезъ колючіе кусты, разросшіеся между лѣсными великанами, юноша изорвался весь. Онъ кричалъ, звалъ на помощь, но кругомъ стояла такая торжественная, такая молитвенная тишина, что путникъ поневолѣ и самъ замолчалъ. Совсѣмъ непривычныя ощущенія закрались въ его душу. Онъ смотрѣлъ, какъ тихо и важно колыхались вѣтви, слѣдилъ за полетомъ яркокрылой бабочки, а когда легкій вѣтеръ пробѣгалъ по вершинамъ деревьевъ, — ихъ гулъ казался ему величавѣе звуковъ органа въ гигантскомъ соборѣ добраго города Страсбурга, куда разъ онъ попалъ вмѣстѣ съ покойнымъ отцомъ. Наконецъ, онъ почувствовалъ себя усталымъ. Около бѣжалъ ручей, переливаясь по камешкамъ и словно каждому изъ нихъ кидая свое веселое «здравствуйте». Молодой графъ припалъ къ нему высохшими отъ жажды устами. Потомъ омылъ разгорѣвшееся лицо и сѣлъ около. Мало-по-малу непривычный миръ проникъ въ его душу. Онъ началъ слѣдить съ любопытствомъ за полетомъ какой-то пестренькой птички. Она то садилась на кончикъ вѣтки, то срывалась съ мѣста, суетливо чертила воздухъ во всѣхъ направленіяхъ и камешкомъ падала въ траву, чтобы сейчасъ же вспорхнуть оттуда и снова уцѣпиться за гибкій сучекъ. Должно быть, хорошо всякой твари жилось здѣсь… Умный дятелъ задолбилъ гдѣ-то въ дерево, куковать стала кукушка, а молодой графъ все сидѣлъ и смотрѣлъ, точно въ первый разъ онъ видѣлъ этотъ міръ. Онъ самъ не зналъ, долго ли онъ пробылъ такъ въ молчаливомъ созерцаніи, когда вдали послышался дрожащій, старческій напѣвъ… Графъ приподнялся и прислушался. «Te Deum laudamus»^[2] тихо звучало подъ сводомъ лѣса, и разомъ все точно смолкло и притаилось, внимая великой по своей простотѣ молитвѣ. Сильнѣе закурились цвѣты, точно кадила, открывая свои полные дыханіемъ ѳиміама вѣнчики. Даже вся сквозная, горящая синимъ блескомъ, точно сапфиръ, стрекоза повисла въ воздухѣ, будто и она смирила свою вѣчную суету при имени Бога живого… Молодой графъ, наконецъ, опомнился и пошелъ навстрѣчу пѣвшему. Вотъ впереди мелькнуло что-то сѣрое; наконецъ, показался босоногій отшельникъ, подпоясанный веревкою… Голова его была открыта, сѣдые волосы падали внизъ, длинная сѣдая борода была ниже пояса.

— Кто ты? — по своему грубо и дерзко крикнулъ ему графъ.

Пустынникъ остановился, спокойно посмотрѣлъ на него.

— Прахъ! — отвѣтилъ онъ.

— Что такое? — изумился юноша.

— Ты спрашиваешь, кто я, — говорю: прахъ. Прахомъ былъ — прахомъ буду!..

— Гдѣ жилье твое?

— Близко… Если тебѣ нуженъ отдыхъ и хлѣбъ, зайди!

Графъ пошелъ за старикомъ. Тотъ, войдя въ небольшой гротъ, бывшій, дѣйствительно, недалеко, прежде всего снялъ съ юноши изодранную обувь и обмылъ его ноги. Потомъ подалъ ему воды, хлѣба и нѣсколько овощей, бывшихъ въ этой пустынной, самимъ Богомъ уготованной кельѣ. И пока юноша ѣлъ, старикъ приволокъ цѣлую охапку вѣтвей и листьевъ и, бросивъ на это свой плащъ, устроилъ ему грубое ложе. Забывъ поблагодарить отшельника, графъ улегся.

— А ты что будешь дѣлать? — спросилъ онъ у старика.

— Молиться за тебя!

— За меня нельзя молиться, я слишкомъ великій грѣшникъ. Меня Богъ уступилъ въ вѣчное владѣніе чорту, а съ этимъ мы даже друзья. Я уже не мало отправилъ въ адъ народа, и мы живемъ въ полномъ согласіи!

Но пустынникъ ужъ не слышалъ. Онъ весь ушелъ въ свою молитву, сталъ на колѣна и съ такимъ восторгомъ устремилъ увлаженные глаза на грубо сдѣланную статую Мадонны, что, несмотря на усталость, молодой графъ приподнялся и посмотрѣлъ — нѣтъ ли тамъ чего-нибудь особеннаго, за этою Мадонной.

— Послушай, святой отецъ! — прервалъ его молитву юноша.

— Что тебѣ?

— Развѣ можетъ слышать тебя камень?

— Не богохульствуй, несчастный!.. Замолчи! Развѣ ты не слышалъ о Филиппѣ Жестокомъ?.. Онъ также произносилъ хулы на Непорочную — и молнія пала на него и спалила великаго грѣшника, такъ что онъ не успѣлъ даже прошептать покаяннаго слова!

— Зачѣмъ же это покаянное слово?

— Если оно отъ сердца, если оно искренно, Господь прощаетъ за него многое!

— И все простить можетъ?..

— Нѣтъ предѣла Его милосердію!

— Спасибо, монахъ. Я, знаешь, прежде сомнѣвался, а теперь вижу, что все можно дѣлать, только потомъ сходить къ капеллану и поразсказать ему объ этомъ, — и св. Петръ сейчасъ же явится съ своими ключами.

И молодой графъ, повернувшись спиной къ отшельнику, заснулъ.

Всю ночь ему спилась какая-то полуобнаженная, блѣдная и больная женщина, распростершаяся на плитахъ передъ статуей оскорбленной имъ Мадонны. Женщина молилась о своемъ сынѣ и, рыдая, билась головою о камни. И Мадонна съ кроткимъ и печальнымъ лицомъ внимала ей — а поутру, когда въ стрѣльчатое окно заглянуло тихое утро, отверзлись уста статуи, и она шепнула что-то молившейся. Странно, графъ узналъ въ видѣнной во снѣ комнатѣ — капеллу своего замка. Женщина съ просвѣтлѣвшимъ лицомъ поднялась и подошла къ нему. Она положила руку ему на чело — и невѣдомое доселѣ спокойствіе разлилось по всему его тѣлу. «Кто ты?» — спросилъ онъ. Она все также молча смотрѣла на него… «Кто ты?» — попробовалъ было онъ сбросить ея руку… Женщина наклонилась и поцѣловала его… «Кто ты?» — наконецъ, крикнулъ онъ и проснулся.

Въ отверстіе пещеры лился свѣтъ… Солнце сіяло сюда сквозь зелень густого лѣса. Пустынника не было. Одна каменная Мадонна стояла въ глубинѣ этого грота. Весело пѣли птицы, и слышался громкій говоръ ручья, пробѣгавшаго по каменьямъ. Юноша вскочилъ съ своей лѣсной постели… Скоро сюда вернулся и пустынникъ. Онъ подалъ графу холодной, какъ ледъ, воды, хлѣба и плодовъ. Тотъ только поморщился, глядя на все это.

— А вина у тебя нѣтъ?

— Нѣтъ!

Юноша быстро съѣлъ предложенное ему. При дневномъ свѣтѣ онъ замѣтилъ на стѣнѣ висѣвшіе латы и шлемъ.

— Чьи это? — спросилъ онъ у отшельника.

— Мои были! — потупился тотъ, садясь на деревянную колоду, стоявшую въ пещерѣ.

Юноша разсмотрѣлъ щитъ съ гербомъ… Онъ брошенъ былъ въ дальній уголъ.

— Развѣ ты былъ рыцаремъ? — удивился гость, подходя къ щиту и разсматривая лиліи, изображенныя на немъ.

— Былъ великимъ грѣшникомъ и ушелъ въ пустыню спасти свою душу!

— Что значить быть грѣшникомъ?.. Противъ кого грѣшилъ ты?

— Развѣ капелланъ твоего замка никогда не говорилъ тебѣ объ этомъ?

— Нѣтъ. Я не слушаю вздора!..

— Усмири свою сатанинскую гордость!.. Богъ накажетъ тебя за нее до седьмого колѣна… Знаешь ли ты родъ феодала, владѣющаго замкомъ на Черной горѣ?..

Еще бы ему было не знать! Пустынникъ не угадалъ въ немъ самого владѣльца.

— Сколько поколѣній грѣшниковъ — одни за другими слѣдуютъ въ немъ… И никогда не появиться праведнику среди нечестивыхъ!

— Такъ думаешь ты — въ родѣ этихъ графовъ никогда не будетъ святого? — насмѣшливо улыбнулся юноша.

— «Отъ плодовъ ихъ познаете ихъ». Когда выростаютъ гроздья на терніяхъ или смоквы на репейникѣ? Смертные грѣхи на этомъ родѣ! Никогда не простятся они ему!..

И старикъ вдохновенно поднялъ руку, точно онъ кому-то грозилъ ею.

Графъ нахмурился; недобрыя молніи засверкали въ его и безъ того мрачныхъ глазахъ.

— А какъ же ты, старикъ, вчера говорилъ, что покаяніе очищаетъ грѣхъ?

— Какой грѣхъ? Развѣ есть покаяніе для графа? Говорю тебѣ — вѣчность онъ будетъ горѣть въ огнѣ неугасимомъ со всѣмъ своимъ злодѣйскимъ племенемъ!

— Молчи!.. Или я вырву твой лживый языкъ и брошу его псамъ нечистымъ. Молчи, безумецъ, — я самъ графъ!..

И онъ назвалъ себя.

— Языкъ мой данъ мнѣ не для одной молитвы, но и для обличенія; а ты давно превысилъ мѣру злодѣйства. Помни!..

Но ему не пришлось окончить. Юноша кинулся на него и положилъ однимъ ударомъ меча къ ногамъ своимъ праведника.

Смутный страхъ закрался ему въ сердце, но онъ сейчасъ же пришелъ въ себя.

— Не все ли равно!? Вѣдь онъ же сказалъ, что мнѣ нѣтъ прощенія. Однимъ больше, однимъ меньше — не все ли равно теперь!?

И онъ, ужъ не думая ни о чемъ, беззаботно вышелъ, какъ будто бы не случилось сейчасъ чернаго дѣла. Лѣсъ былъ такъ же свѣжъ, прохладенъ и свѣтелъ; такъ же колыхались свѣжія вѣтви деревьевъ; такъ же пѣли птицы, задорно перекликаясь между собою; такъ же шаловливо бѣжали ручьи. Графъ скоро добрался до тропинки, о которой еще вчера ему разсказалъ пустынникъ. Поселяне, въ обычное время принесшіе хлѣбъ отшельнику, нашли его мертвымъ и похоронили убитаго посреди пещеры. Самое воспоминаніе о немъ скоро изгладилось изъ памяти графа. Много еще совершилъ онъ зла потомъ, обративъ въ пустыню доселѣ цвѣтущій край, такъ что даже императоръ рѣшилъ покончить съ самовластнымъ феодаломъ, какъ вдругъ изъ всѣхъ окрестностей потянулись люди въ новый крестовый походъ. Убивать и грабить болѣе было почти некого, а гроза, надвигавшаяся со стороны нелюбившаго шутить императора, была не изъ тѣхъ, надъ которой можно было смѣяться. Молодой графъ, чтобы положить конецъ всему этому, собралъ своихъ воиновъ, поручилъ старому мажордому управленіе замкомъ, а самъ отправился въ числѣ крестоносцевъ во главѣ небольшого отряда, который, проходя по христіанской странѣ, всюду оставлялъ за собою руины и пожарища…

Графа, разумѣется, не одушевляла великая идея, вдохновлявшая другихъ рыцарей.

Напротивъ, онъ схватился за это, какъ за единственный способъ спастись отъ императорскаго гнѣва, да кстати, пользуясь полнымъ просторомъ, дать волю всѣмъ своимъ разбойничьимъ инстинктамъ. У ласковыхъ водъ Босфора, подъ темносиними небесами Греціи, въ сожженной солнцемъ Палестинѣ — онъ былъ вѣренъ самому себѣ. Горе было странѣ, подпадавшей подъ его власть! Гибель ждала довѣрчивый городъ, котораго жители, полагаясь на христіанское слово Чернаго рыцаря, выносили ему ключи и пускали его воиновъ въ свои стѣны. Они не знали жалости; казалось, они хотѣли утопить въ цѣломъ морѣ пролитой ими крови память прошлаго. Черный рыцарь дошелъ до сладострастія въ преступленіи. Оно ему доставило наслажденіе, и не было той муки, которой онъ не подвергалъ несчастныхъ плѣнниковъ. Когда одинъ изъ сарациновъ, обезумѣвъ отъ боли, бросилъ ему въ лицо: «звѣрь и тотъ лучше тебя, подлый врагъ: звѣрь убиваетъ разомъ», — графъ насмѣшливо отвѣтилъ ему: «врешь! — кошка всегда сначала измучитъ свою жертву и только потомъ покончитъ съ нею». Жестокость его была такова, что ни богатый выкупъ, ни сѣдина старика, ни кротость дѣвушки не останавливали его. Дошло дѣло до того, что рыцари отказались отъ него, а одинъ изъ нихъ — благородный Эдуардъ, герцогъ Тровизо, поклялся при первой встрѣчѣ убить его, какъ бѣшеную собаку. Это передали Черному рыцарю — и черезъ три дня врагъ его умеръ отравленнымъ… Не однимъ людямъ объявилъ войну Черный рыцарь — ненависть его, казалось, не знала предѣла. Онъ уничтожалъ повсюду дивныя созданія зодчихъ, часто даже христіанскія. Сколько чудныхъ дворцовъ было обращено имъ въ развалины, сожжено и разрушено, отъ сколькихъ храмовъ и мечетей остались однѣ кучи камней и мрамора. Духъ истребленія, казалось, вселился въ него. Будь у Чернаго рыцаря возможность — онъ бы весь міръ обратилъ въ дикую пустыню!

И вдругъ — совершилось нѣчто неожиданное-негаданное.

III

Съ горестью вспоминаютъ восточные поэты разрушенный крестоносцами дворецъ султанши Зейнабъ. Съ восторгомъ они описываютъ его изумительную прелесть. Сады вокругъ были однимъ изъ всемірныхъ чудесъ. Природа, казалось, для этого уголка истощила всѣ свои сокровища и окружила его пустыней, потому что у нея не хватило болѣе творческихъ силъ. Всевозможныя пальмы въ самыхъ неожиданныхъ сочетаніяхъ высоко подымали свои вѣнцы надъ цвѣтами, ароматъ которыхъ густо наполнялъ воздухъ, а краски заставляли небесныя зори краснѣть отъ зависти. Платаны, магноліи, тамаринды и сикоморы переплетались въ темные своды и аллеи надъ медленно бѣгущими ручьями, звонъ которыхъ наполнялъ весь этотъ дворецъ вмѣстѣ съ задорными криками птицъ и тихими звуками эоловыхъ арфъ, касаясь которыхъ, вѣтеръ издавалъ такія задумчивыя мелодіи, что поэтическая грусть невольно охватывала счастливца, проникавшаго сюда. Говоръ фонтановъ смѣшивался со звуками флейтъ, потому что въ самыхъ темныхъ уголкахъ сада размѣщены были невидимые музыканты, наполнявшіе его вечерній сумракъ наивными и нѣжными пѣснями. Онѣ, казалось, вмѣстѣ съ горячимъ дыханіемъ Аравіи залетѣли сюда на крыльяхъ самума. Цвѣты — всюду и вездѣ; благоуханныя травы выстилали скаты холмовъ, на которыхъ красовались бесѣдки — пріюты страсти и нѣги. И весь этотъ садъ, всѣ эти пѣвцы его замирали и таились, когда на высотѣ, съ вершинъ великолѣпныхъ мандрагоръ, начиналъ свою торжествующую пѣсню персидскій буль-буль. Соловьи эти налетали сюда преимущественно. Они любили эти сады, любили этотъ уголокъ, окруженный песками пустыни, словно драгоцѣнный изумрудъ, вправленный въ золото. И посреди этого сада, весь сквозной, весь въ разныхъ арабескахъ и каменныхъ кружевахъ, подымался такой дворецъ, который поэты Сиріи, Омана и Нѣджды называли перломъ вселенной, мраморною пѣснею любви, осуществленнымъ сномъ Сулеймана-ибнъ-Магома, славившагося по всему мусульманскому Востоку своею чудною фантазіей. Воздушные своды покоились на тонкихъ и граціозныхъ колоннахъ: казалось, самые нѣжные цвѣты далекой Индіи обратились въ серпентинъ и порфиръ, гирлянды ихъ окаменѣли, чтобы украсить его бѣлыя стѣны своими причудливыми сочетаніями. «Я не хочу твоего рая, о, пророкъ! — восклицалъ Мурадъ Великолѣпный, лучшій поэтъ того времени. — Я не хочу его дворцовъ и гурій — его садовъ и вѣчныхъ наслажденій… Дай мнѣ жизнь въ „убѣжищѣ радости“ (такъ назывался этотъ уголокъ) — и я откажусь отъ безконечныхъ дней среди небеснаго Эдема, отъ красавицъ, обѣтованныхъ тобою»… Случалось, что крестоносцы проходили мимо, но они знали, что тутъ нѣтъ ни воиновъ, ни враговъ. Они отдыхали въ тѣни его садовъ нѣсколько времени и, упоенные, ничего не тронувъ и ничего не разрушивъ, оставляли его сіять и радовать взгляды человѣка… Но увы! Такъ продолжалось недолго.

Черный рыцарь проходилъ мимо съ своимъ отрядомъ.

Его солдаты утомились, кони чуть переступали съ ноги на ногу, жажда томила и тѣхъ, и другихъ, когда горячій вѣтеръ сирійскихъ степей принесъ къ нимъ благоуханія этого сада.

Казалось, смиловавшаяся пустыня звала ихъ въ свое таинственное убѣжище… Казалось, это былъ первый посланецъ рая, первый привѣтъ его… Живо повернули туда своихъ коней мрачные воины, и солнце еще не закатилось, когда они уже остановились въ изумленіи передъ облаками пышной зелени, облекавшими дворецъ.

У воротъ встрѣтили ихъ красивыя ливійскія рабыни съ питьями и яствами. Сама дивная Зейнабъ ждала ихъ на мраморной лѣстницѣ дворца…

Но рыцарь не принялъ ни яствъ, ни напитковъ… Медленно и осторожно въѣхалъ онъ въ пышную аллею и, убѣдясь, что дворецъ не защищенъ, подалъ сигналъ… Боевой кличъ впервые всколыхнулъ напоенный благоуханіями воздухъ; въ сумракѣ, полномъ нѣги и лѣни, зазвенѣли мечи… Отчаянные вопли наполнили окрестность — и отовсюду на призывъ ихъ, изъ самыхъ мрачныхъ далей сожженной небесами степи, стали сюда сбѣгаться волки, шакалы и пантеры. Дружина Чернаго рыцаря оказалась достойною этихъ союзниковъ. Подъ ея мечами падали безоружные невольники, женщины и дѣти. Султанша Зейнабъ въ ужасѣ бросилась въ отдаленнѣйшіе закоулки своего дворца, но Черный рыцарь уже замѣтилъ ее и послѣдовалъ за нею и ея дѣвушками. Скоро весь этотъ дворецъ былъ во власти крестоносцевъ. Они поставили караулы къ воротамъ дворца и сада. Рыцари приказали зажечь всѣ лампы съ благовоннымъ масломъ, опустошили всѣ кладовыя и подвалы, вытащили все, что только было здѣсь вкуснаго или цѣннаго, — и послѣ злодѣйства начался пиръ, передъ которымъ поблѣднѣли оргіи Тиверія и Нерона. Тихая ночь, словно притаясь отъ ужаса, слушала до разсвѣта крики и стенанія несчастныхъ плѣнницъ. Ни одинъ соловей не запѣлъ въ вѣтвяхъ мандрагоры, ни одна птичка не подала своего голоса съ высоты чинаръ и магнолій; только далеко-далеко слышалось зловѣщее карканье вороньихъ стай, и когда утро проснулось, открывая міру голубыя очи своихъ небесъ, — вокругъ дворца оказались цѣлыя стаи этихъ жадныхъ птицъ.

Свѣтъ Божьяго солнца не смягчилъ злодѣевъ.

Они заставили прислуживать себѣ измученныхъ. Горя отъ стыда, султанша Зейнабъ должна была, такъ же какъ и вчера, на колѣняхъ подавать Черному рыцарю блюда за блюдами. Когда все кончилось, рыцари, прежде чѣмъ уѣхать, перебили всѣхъ. Черный рыцарь сообразилъ, что онѣ могутъ разсказать другимъ крестоносцамъ объ этомъ позорѣ, и первый подалъ примѣръ, положивъ ударомъ меча къ ногамъ своимъ красавицу Зейнабъ… Напрасно она простирала къ нему трепетавшія отъ ужаса руки, напрасно полные слезъ, печальные взгляды ея чудныхъ газельихъ очей останавливались на немъ. Убійца даже улыбался ей въ эту минуту…

Они подожгли дворецъ, срубили пальмы, красовавшіяся въ саду его, уничтожили все, что успѣли. Огонь быстро охватилъ изнутри стѣны, покрытыя драгоцѣннымъ деревомъ, истребляя все на пути своемъ, сжегъ валявшіяся повсюду тѣла и, распространяясь все больше и больше, дошелъ до кладовыхъ съ кувшинами драгоцѣннаго масла. Оно дало ему еще болѣе силы. Изъ оконъ перекинулось пламя въ садъ, и къ вечеру того же дня онъ весь пылалъ… Посреди золотой степи — это море грознаго огня рвалось прямо къ небесамъ, точно призывая ихъ въ свидѣтели совершавшихся здѣсь злодѣяній… И небеса хмурились и хмурились; отовсюду наползли грозныя сѣрыя тучи и разрыдались ливнемъ холодныхъ слезъ надъ гибелью этого перла вселенной, этихъ сокровищъ, сотни лѣтъ красовавшихся здѣсь на диво и на восторгъ человѣчеству.

На этотъ разъ преступленіе не осталось безнаказаннымъ.

Къ дивному дворцу шелъ съ своимъ отрядомъ Ричардъ Львиное Сердце… Утомленный король заранѣе мечталъ объ отдыхѣ среди благоуханнаго сада. Пустыня жгла его — онъ разъ уже былъ здѣсь и торопился теперь скорѣе добраться до цѣли. Къ тому же и Зейнабъ влекла его къ себѣ неодолимою красотою… Но вотъ сады должны быть уже близко. Солнце, склоняясь къ западу, обливаетъ пустыню розовымъ сіяніемъ. Ѣхавшій впереди разъѣздъ рыцарей вернулся и подскакалъ къ королю.

— Тамъ ничего нѣтъ…

— Какъ нѣтъ?

— Руины и обгорѣлые остатки сада, король…

Ричардъ далъ шпоры своему коню… Его отрядъ понесся за нимъ съ головокружительною быстротою. Вотъ они уже близко. Изъ черныхъ, обугленныхъ массъ курится еще сѣрый дымокъ кверху. Солнце въ послѣднюю минуту своего прощанія съ землею золотитъ его и кидаетъ свои алые отсвѣты на уцѣлѣвшія, но совсѣмъ закопченныя стѣны дворца…

Рыцари бросились къ развалинамъ.

Въ одномъ мѣстѣ они услышали плачъ… Спрятавшаяся во время разгрома и случайно уцѣлѣвшая дѣвушка вышла… Увидѣла Ричарда и опустилась передъ нимъ на колѣни.

— Что случилось?.. Гдѣ Зейнабъ?

— Убита.

— Кѣмъ?

— Крестоносцами!..

— Не можетъ быть! — и кровь бросилась въ лицо королю. — Между нами нѣтъ такихъ злодѣевъ…

Но въ это время его рыцари принесли съ собою щитъ, забытый здѣсь.

И на немъ былъ гербъ Чернаго рыцаря.

Очи короля вспыхнули отъ гнѣва.

— Впередъ! За мной, благородные англичане! — крикнулъ онъ своей дружинѣ, и она, какъ вихрь, понеслась впередъ.

Солнце уже погасло; голубыя тѣни давно слились въ одну таинственную ночь. Надъ мертвыми песками пустыни зажглись великолѣпныя созвѣздія южнаго неба. Скоро и мѣсяцъ прорѣзался на востокѣ. Король Ричардъ бѣшено шпорилъ коня, и только горячій воздухъ сирійской степи свисталъ мимо ушей всадниковъ. Черезъ два или три часа показался впереди смутнымъ, едва намѣченнымъ въ сумракѣ ночи силуэтомъ убогій плоскокровельный городокъ съ нѣсколькими пальмами, склонившимися надъ нимъ, словно благословляя его глиняныя стѣны. Невдалекѣ отъ города Ричардъ встрѣтилъ караулъ…

— Кто здѣсь? — на скаку обратился король къ воинамъ.

— Графъ Фландріи и Бургундіи.

— А еще?

— Въ восточномъ краю города — Черный рыцарь съ своею шайкой.

— Самъ Богъ предастъ его въ мои руки!

Мстители живо проскакали по узкимъ улицамъ города, прямо на площадь, на которой стояла высокая мечеть. Тонкій минаретъ ея уходилъ въ темную синеву ночного неба. Казалось, онъ висѣлъ въ ней. Король приказалъ трубачу подать сигналъ, и спустя нѣсколько минутъ площадь стала наполняться воинами. Прерывавшимся отъ негодованія голосомъ Ричардъ разсказалъ имъ о томъ, что онъ только-что видѣлъ, перечислилъ всѣ извѣстныя ему преступленія Чернаго рыцаря. Крики ужаса и мести раздавались въ толпахъ крестоносцевъ.

— На судъ, на судъ убійцу! — рѣшили они.

Судьба злодѣя была рѣшена — они только ждали, чтобы онъ появился между ними.

Король послалъ одного изъ своихъ къ Черному рыцарю, требуя его къ себѣ. Но Черный рыцарь отвѣтилъ съ гордостью:

— Пусть придутъ и возьмутъ меня!

Солнце, поднявшись на безоблачныхъ небесахъ, освѣтило картину отчаянной усобицы. Черный рыцарь дрался львомъ; но когда кругомъ почти вся его дружина была перебита, и онъ рѣшился найти смерть въ послѣдней вылазкѣ, передъ нимъ вдругъ появилась женщина… Точно разомъ выросла. Не было на этомъ мѣстѣ никого за мгновеніе. Черный рыцарь хорошо это помнилъ. Онъ было занесъ на нее свой мечъ, но она взглянула на него такъ строго, что рыцарь впервые почувствовалъ робость и ужасъ.

— Кто ты?

— Бѣги!.. — и она властно подняла надъ нимъ свою руку.

— Скажи мнѣ, кто ты?

Но тутъ и самъ онъ вспомнилъ… Ее, именно ее видѣлъ онъ ночью во снѣ, въ пещерѣ убитаго имъ пустынника… Ее, именно ее, — молившеюся передъ тою, такъ осмѣянною статуей Мадонны.

— Бѣги… и кайся!..

И ея опять не стало… Ужасъ охватилъ Чернаго рыцаря. Онъ первый разъ столкнулся съ загробнымъ міромъ. Передъ нимъ поднялся уголокъ завѣсы, за которою ослѣпительно блеснула ему вѣчность. Черный рыцарь помнилъ только послѣднее ея слово: «бѣги!..» Онъ вскочилъ на коня и одному ему извѣстнымъ выходомъ выбрался на улицу, гдѣ не было никого, по ней доѣхалъ до пустыни и только тогда почувствовалъ себя спокойнѣе, когда бѣдный сирійскій городокъ слился вдалекѣ съ однообразными охватившими его песками пустыни. Въ эту пустыню и кинулся Черный рыцарь. Онъ не зналъ даже, куда онъ несется… Ему хотѣлось только поскорѣе оставить между собою и своими преслѣдователями какъ можно большее пространство. Онъ поминутно оглядывался назадъ… Теперь вотъ только и видны минаретъ мечети да нѣсколько пальмъ… а погони нѣтъ. Или его сочли убитымъ, или битва еще продолжается. Судьба, какъ нарочно, вела его къ мѣсту недавнихъ его преступленій. Онъ замѣтилъ вдали пожарище… Огонь уже давно потухъ, и сизый дымокъ, почти замирая, въ двухъ или трехъ мѣстахъ вился къ небу тонкими струйками. Черный рыцарь узналъ остатки имъ уничтоженнаго дворца. Теперь ему, впрочемъ, было не до того. Лишь бы напиться. Онъ зналъ, что въ пустынѣ только здѣсь найдетъ онъ воду…

Тишина царила кругомъ.

Черныя деревья, какъ скелеты, простирали въ знойный воздухъ свои обгорѣлыя вѣтви; искривившіеся и помертвѣвшіе кусты были лишены цвѣтовъ, еще недавно такъ пышно благоухавшихъ. Высохшіе листья висѣли на нихъ. Ни пѣнья птицъ, ни голоса человѣка. Въ пеплѣ однѣ змѣи, шурша, скользили, точно радуясь, что и этотъ, еще два дня назадъ заповѣдный для нихъ уголокъ — теперь достался имъ!.. Черный рыцарь сошелъ съ лошади и сталъ пробираться впередъ, прислушиваясь. Вотъ каменный остовъ дворца. Почернѣвшія стѣны и колонны торчатъ изъ цѣлыхъ грудъ обвалившихся карнизовъ, балконовъ, балокъ… Наконецъ, рыцарю послышался говоръ фонтана, и онъ живо направился туда…

Одинъ этотъ фонтанъ не умеръ, одинъ онъ жилъ еще посреди мертвой пустыни.

Всюду валялись тѣла убитыхъ женщинъ… Если бы Черный рыцарь былъ здѣсь не одинъ — едва ли что-нибудь шевельнулось бы въ его сердцѣ… Теперь же его объялъ безсознательный страхъ. Въ одномъ мѣстѣ онъ даже зажмурился. Лежавшая тутъ мертвая женщина указывала прямо на него закостенѣвшею рукой. А вонъ цѣлая груда такихъ же… А фонтанъ все громче и громче. Чудится рыцарю, что струя его негодующе жалуется на что-то. Тѣмъ не менѣе онъ поспѣшилъ подойти и напиться, какъ вдругъ нѣчто вовсе неожиданное остановило его.

У самаго фонтана лежала раненая газель и жалобно, не имѣя силы сдвинуться съ мѣста, смотрѣла на рыцаря.

Когда послѣдній подошелъ къ ней, въ прелестныхъ глазахъ животнаго показались слезы.

Но отчего Черный рыцарь такъ вздрогнулъ и блѣдность его лица стала еще болѣе рѣзкой?

— Это ея глаза… ея глаза… — шепталъ онъ, въ ужасѣ отступая отъ нея. — Само небо преслѣдуетъ меня… Это она… она!

Но тутъ газель жалобно заблеяла, безсильно протягивая къ водѣ свою изящную головку…

У нея оказались перебитыми ноги… Кое-какъ она доползла сюда, чтобы напиться, а къ самому фонтану дойти уже не было силы. Рыцарь понялъ это — и непонятное ему самому чувство жалости охватило его. Онъ приподнялъ газель на руки и поднесъ къ фонтану. Она начала съ жадностью пить…

— Ея глаза… ея!.. Глаза султанши Зейнабъ, убитой имъ!.. Это она…

И странное чувство какой-то тихой печали проникло въ его душу, когда она, эта газель, обернула къ нему взглядъ, полный благодарности и кроткой ласки. Онъ обмылъ ей ноги… Перевязалъ ихъ… Когда онъ вернулся къ коню — къ ужасу его оказалось, что коня не было. Оставленный на свободѣ и не принадлежавшій никогда Черному рыцарю, конь бросился назадъ, вѣроятно, въ тотъ сирійскій городъ отыскивать своего хозяина. Напрасно Черный рыцарь звалъ его и кричалъ ему — увы! уже далеко-далеко золотистое облачко показывало то мѣсто, гдѣ копыта бѣгуна взрывали песокъ пустыни… Если бы кто-нибудь черезъ нѣсколько часовъ встрѣтилъ Чернаго рыцаря — онъ увидѣлъ бы его медленно бредущимъ по пустынѣ съ раненою газелью на рукахъ, которая, положивъ ему довѣрчиво голову на плечо, дремала… «Ея глаза, глаза султанши Зейнабъ!» — повторялъ убійца.

И почему-то ему казалось, что онъ видитъ эту несчастную красавицу, прикрытую только своими чудными волосами… Она обнимаетъ его колѣни… Умоляетъ о пощадѣ… И вдругъ — глубокая, въ грудь нанесенная рана… Она хватается за нее руками… Сквозь ея пальцы хлещетъ кровь… Синяя тѣнь ложится на ея лицо… Изъ горла раздается какое-то хрипѣніе… А раненая газель, все такъ же довѣрчиво положивъ голову на его плечо, дремлетъ на рукахъ Чернаго рыцаря… Но что это? Впереди въ пескѣ пустыни что-то шевелится. Черный рыцарь подходитъ… Какой-то измученный пустынникъ едва поднимаетъ свою голову.

— Что съ тобой? — спрашиваетъ его рыцарь.

— Умираю отъ голода и жажды…

У Чернаго рыцаря немного воды съ собою. Онъ знаетъ, что на цѣлыя сутки впереди нѣтъ ни одного источника… Но, самъ не зная, что дѣлаетъ, онъ отдаетъ свою воду умирающему… Потомъ онъ приподымаетъ его, предлагаетъ опереться на его руку — и ведетъ такимъ образомъ впередъ, держа все такъ же на другой рукѣ газель…

IV

Прошло нѣсколько лѣтъ… О Черномъ рыцарѣ не было ни слуху, ни духу. Всѣ такъ и рѣшили, что онъ пропалъ въ Палестинѣ — и, говоря правду, его гибель никому не была больна! Вассалы его радовались отсутствію жестокаго суверена, и опустѣвшій край мало-по-малу началъ отстраиваться и заселяться. Опять возникли на старыхъ пожарищахъ новыя селенія; тамъ, гдѣ еще недавно бродили одни волки да ночные грабители, весело подымался дымокъ къ голубымъ небесамъ, и свѣжіе молодые побѣги зеленѣли вокругъ недавно обработанныхъ, но успѣвшихъ принести нѣсколько хорошихъ жатвъ полей. Тѣмъ не менѣе, казалось, проклятіе тяготѣло надъ этимъ уголкомъ — за грѣхи ли Чернаго рыцаря, или за преступленія его предковъ, но небо не хотѣло примириться съ отверженною имъ страною. Монахи такъ и объясняли это, наивно полагая, что Всемогущій за господъ поражаетъ ихъ слугъ. Не успѣли еще усѣсться на старыхъ мѣстахъ вассалы грознаго графа, не успѣла заглохнуть память объ его жестокостяхъ, какъ — новое горе. Въ странѣ показалась страшная гостья Востока, быть можетъ, занесенная кѣмъ-либо изъ вернувшихся домой крестоносцевъ, — «черная смерть». Чума, еще до сихъ поръ неизвѣстная въ этой части Европы, разомъ развернулась съ такою страшною жестокостью, что люди потерялись окончательно. Ни наука, ни религія не могли придти на помощь. Умирали и въ гордыхъ замкахъ, на высяхъ горъ, и въ убогихъ хижинахъ въ глубинѣ долинъ; умирали старики, дѣти и женщины; цвѣтущіе юноши въ одинъ день заболѣвали и въ страшныхъ мученіяхъ оканчивали свою только-что начавшуюся жизнь. Въ каждомъ домѣ мертвецы — и за однимъ всегда слѣдовали другіе. Оказывались сплошь вымершія деревни; нѣкоторые города вовсе опустѣли, на скалахъ торчмя стояли безлюдные замки. Были мѣста, гдѣ некому было хоронить. Болѣзнь эта не знала пощады. Всѣ, кого она касалась, гибли неизбѣжно. Дороги были наполнены трупами, потому что тѣ, которые хотѣли уйти изъ проклятой страны, падали, какъ только удалялись отъ ея предѣловъ… Но великія бѣдствія всегда вызываютъ и великіе характеры. Въ эпоху общаго ужаса и тоски — одинъ не поддался ей, одинъ являлся всюду, гдѣ нужна была помощь человѣка и утѣшеніе христіанина. Откуда явился онъ — никто не зналъ. Года два тому назадъ въ старой пещерѣ убитаго Чернымъ рыцаремъ пустынника поселился новый отшельникъ. На первыхъ порахъ онъ казался измученнымъ и жалкимъ. Терпя голодъ и холодъ, онъ жилъ въ безлюдномъ лѣсу, ходилъ босымъ, но всегда съ закрытымъ лицомъ. Подъ грубою тканью его холоднаго плаща замѣтно было желѣзо веригъ, а на самомъ плащѣ проступали каждый день свѣжія пятна крови, потому что вериги до ранъ терзали изможденное тѣло одинокаго отшельника. Онъ питался кореньями, побѣгами травъ, и когда люди приносили ему плодовъ и хлѣба — онъ по ночамъ обратно возвращалъ эти даянія въ тѣ же деревни, но только оставлялъ ихъ у наиболѣе бѣднѣйшихъ хижинъ. Иногда онъ становился по горло въ быстро текущія и холодныя осенью рѣки, спалъ на острыхъ каменьяхъ; приходя къ людямъ, добровольно и молчаливо исполнялъ самыя низкія и позорныя, по понятіямъ того времени, работы… Люди были жестоки. Случалось, отшельника били — онъ низко кланялся, словно благодаря за побои и такъ же молча продолжалъ свое дѣло. Когда всѣ входили въ церковь слушать божественное слово, пустынникъ противъ дверей храма, — простирался ницъ на землѣ, — въ грязи или подъ солнцемъ, все равно, — и оставался такъ до конца службы. Онъ никогда не молился — и на вопросы, задаваемые ему, отвѣчалъ, что его молитва — молитва подобнаго ему грѣшника — оскорбитъ небо… Разъ онъ узналъ, что въ сосѣднемъ городѣ обвинили за воровство отца голодавшей семьи, для которой несчастный похитилъ тайно хлѣбъ изъ лавки. Въ назначенный для наказанія день къ судьямъ явился отшельникъ и, ставъ на колѣни, заявилъ, что вина — его, что отецъ нищихъ дѣтѣй не совершалъ преступленія, въ которомъ его обвиняютъ. Воръ молчалъ. Судьи повелѣли прибить отшельника за ухо къ позорному столбу и урѣзать ему носъ. Когда подняли покрывавшій его лицо капюшонъ — оно, страшно изможденное и худое, оказалось покрытымъ шрамами и боевыми рубцами. Рѣшили, что монахъ былъ старый солдатъ. Когда ножъ палача уродовалъ его, отшельникъ, побѣждая боль, безмолвно смотрѣлъ въ синія небеса, и взглядъ его, казалось, искалъ тамъ утѣшенія. Онъ долженъ былъ цѣлыя сутки оставаться у столба. Проходившіе мимо люди издѣвались надъ нимъ, плевали въ лицо ему, злыя дѣти швыряли въ несчастнаго каменьями, но онъ не сводилъ очей съ безоблачной тверди, и хотя уста его не шептали молитвы — казалось, она неудержимо лилась изъ его очей… На другой день его отпустили; онъ низко поклонился судьямъ и пошелъ прочь… Скоро вѣсть объ этомъ разнеслась: настоящій воръ разсказалъ своимъ, какъ все было въ дѣйствительности, — и поселяне стали боготворить отшѣльника. Тогда, замѣтивъ общее къ нему уважѣніе, онъ запѣрся окончательно въ своей пещерѣ и до появленія чумы не показывался никому…

Чума заставила его выйти изъ добровольнаго заключенія.

Когда всѣ бѣжали отъ умиравшаго, отшельникъ приходилъ къ нему и служилъ до послѣдней минуты; метавшихся въ смѣртѣльной тоскѣ онъ обнималъ и касался устами ихъ болящихъ и точившихъ смрадный гной язвъ. Когда его просили молиться, онъ отказывался, говоря, что его молитва нѣугодна Богу, — лишь раскрывалъ евангеліе и читалъ благую вѣсть до тѣхъ поръ, пока зачумленный не терялъ сознанія. Всѣ ходившіе за больными — умирали. Его, казалось, щадило небо. И отшельникъ удалялся къ себѣ, опустивъ голову, или отъ одного умершаго переходилъ къ другому, еще умирающему.

Замокъ Чернаго рыцаря не долго былъ пустъ… У него оказался далекій родственникъ. Когда было уже окончательно рѣшено, что настоящій графъ погибъ въ Палестине и не вернется домой, родственникъ этотъ явился сюда со стражей и положилъ свою властную руку на все его окружавшее. Поселяне затрепетали. Оказалось, что въ жилахъ новаго господина текла кровь проклятаго рода. Этотъ оказался такъ же жестокъ, какъ и правившій до него страною. Опять на висѣлицахъ болтались ни въ чемъ неповинные люди, въ подземельяхъ вновь оказались невѣдомо за что запертые узники. Изъ-подъ топора палача обильно лилась кровь. Суверенъ отнималъ не только жизнь, но и честь своихъ вассаловъ. Скоро не было здѣсь необезчещенной имъ дѣвушки, неотторгнутой отъ супружескаго ложа красавицы. Не одинъ онъ — каждый изъ его воиновъ считалъ себя вправѣ безчестить, убивать и грабить. Скоро стонъ пошелъ по всей окрестности. Отшельникъ на себѣ испыталъ желѣзную руку владѣльца. Какъ-то лошадь послѣдняго испугалась его мрачной и закрытой плащемъ съ головы до ногъ фигуры и понесла. По приказанію владѣльца, пустынника схватили и, избивъ палками, полуумирающаго оставили на дорогѣ… Тутъ онъ лежалъ всю долгую ночь. Мимо бѣжали волки и не тронули его… Когда разсвѣло, онъ увидѣлъ вдали нѣсколько воиновъ съ толпою захваченныхъ ими людей… Они остановились на роздыхъ около того мѣста, гдѣ лежалъ отшельникъ. Прислушиваясь къ ихъ стенаніямъ и жалобамъ, узналъ онъ, что ихъ вели на казнь за то, что они осмѣлились вступиться — одни за своихъ дочерей, другіе за женъ, третьи были слишкомъ зажиточны, и опричники графа хотѣли ихъ гибели, чтобы завладѣть ихъ имуществомъ.

— Когда назначена казнь? — шопотомъ спросилъ отшельникъ у ближайшаго.

— Черезъ недѣлю — въ слѣдующее воскресенье!

— Успокойтесь и молитесь Богу… Если Онъ поможетъ, рука палача не коснется васъ!

Затѣмъ отшельникъ обратился къ одному изъ воиновъ и предложилъ ему продать лошадь. Тотъ изумился. Отшельникъ бросилъ ему горсть золота. Солдатъ взялъ его и оказался на сей разъ честенъ, отдалъ коня. Когда этотъ вскочимъ на сѣдло, всѣ изумились. Его пріемы обнаружили опытнаго ѣздока… «Еще разъ — надѣйтесь на Бога и молитесь Ему»…

Случилось нѣчто необычайное…

Императору доложили, что какой-то отшельникъ, не открывая своего лица, съ утра добивается у воротъ его дворца быть допущеннымъ къ нему. Его гнали прочь, били, но онъ съ удивительною настойчивостью хваталъ за платье каждаго рыцаря, проходившаго мимо, и умолялъ сказать о немъ императору. Императоръ приказалъ его впустить.

— Кто ты?.. — спросилъ онъ.

— Черный рыцарь… Графъ и суверенъ горъ и равнинъ Торрены и Ривы!..

И онъ подалъ императору связку пыльныхъ пергаментовъ. Всѣ оцѣпенѣли. Государь осмотрѣлъ документы.

— Я повѣрю тебѣ только тогда, когда ты мнѣ покажешь знакъ, который, я знаю, красуется на всѣхъ членахъ твоей фамиліи.

Отшельникъ сбросилъ плащъ. Придворные ахнули. Худое, изуродованное лицо, съ отрѣзаннымъ носомъ и оборванными ушами, все въ шрамахъ, плечи — въ синякахъ и кровавыхъ подтекахъ отъ ранъ и ударовъ, спина исковерканная палками новаго владѣльца его земель — такъ и бросились въ глаза окружающимъ. Но на груди, подъ слоемъ грязи, когда ее обмыли, оказался дѣйствительно знакъ этой фамиліи — птица съ змѣею въ когтяхъ…

Досказывать не долго.

Владѣнія были возвращены Черному рыцарю. Осужденные его родственникомъ поселяне были освобождены.

Онъ далъ свободу своимъ вассаламъ, а замокъ и ближайшія къ нему земли подарилъ ордену св. Доминика. Скоро въ сѣрыхъ стѣнахъ и башняхъ устроился монастырь.

Ему предложили постриженіе.

Черный рыцарь призналъ себя недостойнымъ. Онъ до самой смерти оставался при обители какъ слуга, исполнявшій самыя черныя и трудныя работы. Никогда не являлся онъ къ исповѣди и причастію… Такъ прошло еще двадцать лѣтъ… Черный рыцарь, уже сѣдой старикъ, куда-то пропалъ… Первое время не хватились, потомъ стали искать отшельника, но его нигдѣ не было. О немъ было забыли совсѣмъ, какъ вдругъ — изъ одной расщелины въ скалѣ стали замѣчать по ночамъ точно раскидывавшееся оттуда въ высоту и по сторонамъ сіяніе.

Народъ началъ собираться туда.

Монахи тоже… Вспомнили, что тутъ находилась одна изъ самыхъ ужасныхъ темницъ Чернаго рыцаря.

Еще жившій гдѣ-то далеко престарѣлый мажордомъ былъ вызванъ въ замокъ. Онъ указалъ ходъ. Проникая въ тьму подземныхъ жилъ, монахи, спускаясь все ниже и ниже, дошли, наконецъ, до страшнаго угла, сплошь заваленнаго костями и остатками забытыхъ здѣсь жертвъ…

Посреди нихъ стоялъ на колѣняхъ отшельникъ, обнимая руками громадный каменный крестъ.

Къ нему кинулись всѣ. Подняли капюшонъ, закрывавшій его лицо, — увы, Черный рыцарь былъ мертвъ!

Долго еще послѣ того сіяніе разливалось по ночамъ надъ этимъ мѣстомъ, гдѣ вскорѣ былъ сооруженъ подземный храмъ.

Поселяне забыли имя Чернаго рыцаря, но хорошо помнятъ легенду о немъ.

Мнѣ передалъ ее монахъ, когда мы сидѣли вдвоемъ подъ навѣсомъ зеленыхъ вѣтвей за стаканами добраго Санъ-Поло.

Солнце сіяло такъ весело, такъ громко и задорно пѣли птицы, такъ ласкающе шептала молодая листва, и такъ мирно журчалъ ручей, переливаясь съ камня на камень у нашихъ ногъ!..

И казалось такимъ счастьемъ жить теперь, когда ни такихъ феодаловъ, ни такихъ нравовъ нѣтъ уже болѣе!..

Примѣчанія

1. лат. Ave Maria — Радуйся, Марія. Прим. ред.
2. лат. Te Deum laudamus — Тебя, Бога, хвалимъ. Прим. ред.