Чёрный рыцарь (Немирович-Данченко)

 См. также одноимённые страницы.

Чёрный рыцарь : Легенда
автор Василий Иванович Немирович-Данченко

Источник: Немирович-Данченко В. И. Святочные рассказы. — СПб.: Бесплатное приложение к журналу «Природа и люди», 1904. — С. 135.

I

Давным-давно это было, так давно, что люди забыли даже имя Чёрного рыцаря, хоть в своё время немало сделал он им горя и зла! Правда, потом он опамятовался и иным человеком стал, но зло как-то помнится дальше, чем добро… И родился Чёрный рыцарь необычайно. Сказывают, накануне целые стаи воронья налетели на замок, где жили его отец и мать, знатные феодалы, кругом которых трепетало всё, что было послабее. Налетело вороньё и расселось по зубцам и карнизам стен и башен, стало в бойницы их накидываться, трепеща большими чёрными крыльями, унизало шпили чёрного замка, и даже крест над домашнею церковью его почернел — всё от тех же ворон. И было так до утра, когда родился Чёрный рыцарь. Немного спустя, налетели другие стаи каких-то чудесных белых птиц и стали клевать ворон… Не сдались вороны, начался между ними бой на жизнь и на смерть; целый день боролись они над замком. То белое облако отгоняло чёрную тучу прочь, то чёрная туча набрасывалась на белое облако, и оно высоко подымалось в голубое, безоблачное небо. И продолжалось так вплоть до «Ave Maria»^[1]… И когда ударил колокол, и глухие звуки всколыхнули воздух, — казалось, белым птицам новую силу дали они, собралось опять белое облако и так стремительно ударило в чёрную тучу, что вся она, дрогнув, рассеялась на все четыре стороны, и долго ещё в сумерках тихо подступавшего вечера слышались далёкие уже крики воронья… Белые птицы всю ночь сидели на тех шпилях, башнях, башенках, стенах и бойницах, где ещё недавно были чёрные их противники, — и только тогда, когда под золотыми лучами солнца заблистал крест замковой церкви, светлое облако неведомых птиц снялось и полетело в высоту. Вассалы долго следили за ним. Оно не рассеивалось, напротив — поднималось всё выше и выше, пока не утонуло в ослепительном свете ярко разгоревшегося дня… Все сочли это за знамение и решили, что первую половину своей жизни молодой граф будет жесток и грозен. Станут им владеть силы ада, тёмные, страшные силы, и под наитием их совершит он много преступлений; но потом случится что-нибудь особенное — и разом изменится он к лучшему.

Феодал, отец его, был владетельным графом. На всю округу он наложил свою железную перчатку. Правом жизни и смерти он пользовался в полной мере и самое рождение своего наследника отпраздновал неслыханным злодейством. Он призвал к себе астрологов, чтобы те составили ему предсказание о судьбе его сына. До самого часа появления его на свет они были заперты в высокую башню, с кровли которой следили за небесными светилами. Чем более углублялись они в эту таинственную, хотя и вечно раскрытую нам книгу, где каждая звезда является буквою неведомого нам языка, — тем мрачнее и озабоченнее становились их лица. А когда всё уже было разобрано ими, и они сошли вниз и подали старому графу составленный ими гороскоп, тот приказал им пойти опять и проверить сказанное. Мрачно и зловеще повелел он им это, а сам остался в одиноком своём кресле у громадного камина и продолжал глядеть на целое море пламени, разлившееся там; по раскалённым золотым углям бежали серебристые змеи, вспыхивали и гасли чьи-то бриллиантовые очи; порою огоньки казались крыльями, трепетавшими над чёрною корою. В зале было темно, и свет камина один дрожал на старых щитах, шлемах, панцирях и латах, развешанных по стенам, на мечах и гербах, кичливо красовавшихся над дверями. Но вот в дверях показались предводимые немою стражею астрологи… Лица их были бледны… Молча подали они проверенное предсказание: оно оставалось всё тем же. Старый граф кивнул мажордому. Тот неслышно подошёл к нему. Что-то шепнул ему властелин. Астрологов увели, а к утру тела их болтались в петлях на серых зубцах серых башен, и ветер, внезапно налетавший с севера, колыхал их справа налево как безмолвные колокола… В подземельях замка в это время сидело много вассалов. За что? — знали про это только сам граф да небесные ангелы. Ждали они помилования, потому что небо долго не давало ему сына. «Счастье, — думали они, — смягчит его сердце». На радостях узники запели весёлую песню. Через подземные переходы, от одного свода к другому, передавалась она всё более и более слабевшими отзвучиями, пока не долетела едва различимым эхом в зал замка…

— Что это такое? — удивился граф, вопросительно обращаясь к священнику, вошедшему в эту минуту.

— Заключённые радуются! — ответил тот, благословляя его.

— Чему? — удивился феодал. — Чему могут радоваться эти негодяи, бунтовщики и злодеи?

— Тому, что Бог даровал вам наследника. Несчастные думают, что если не граф и государь, то отец простит их!

— Прощать может одно небо… Это — привилегия Бога! — улыбнулся граф и опять позвал себе мажордома.

Замок стоял на скале. С одной стороны она диким выступом висела над долиной. Тёмные переходы, похожие на жилы, которые червяк точит в мягком дереве, вели сюда. На другой день люди, проезжавшие под этой скалой, увидели массу изуродованных тел. Они сообщили об этом в ближайшую деревню, где жили вассалы графа. Те прибежали и, рассмотрев лица лежавших здесь трупов, узнали в них узников серого замка.

— Теперь их песни не помешают спать моему сыну! — решил граф.

Когда эти слухи дошли до матери новорождённого, бледной и измученной женщины, лежавшей на лебяжьем пуху под гербами и коронами пышного балдахина, — она подняла на распятие страдальческий взор свой и прошептала:

— Не вмени этого моему сыну, Господи!

Целую ночь она горячо молилась. Когда все ушли и оставили её одну, — она сползла со своей пышной постели, обмерла и снова очнулась; то останавливаясь от изнеможения, то снова собираясь с силами, она направилась на коленях в свою молельню и распростёрлась на каменных холодных плитах её, в одной рубашке… Луна светила в высокое стрельчатое окно, рисуя на противоположной стене каменное кружево её розеток и арабесок. Тусклая лампада бросала дрожащий свет на статую Девы Марии. Всю ночь плакала и молилась бледная и чахлая мать. Крик просыпавшего ребёнка, который доносился сюда, казалось, давал ей новые силы, и ещё жарче шептала она:

— О, спаси его, Богородица!.. О, не дай ему погибнуть, Непорочная!..

К несчастной женщине не приходил никто. В её чахлой груди вовсе не было молока, и сына её кормила чужая… Луна давно ушла в высоту: кружево стрельчатого окна уже исчезло со стены. Догоревшая лампада погасла; всю молельню наполнил сумеречный полусвет торжественно молчавшей ночи, и эта торжественно молчавшая ночь, казалось, нарочно притаилась, чтобы слушать рыдания и молитвы матери, бившейся на холодных плитах… Утром графиню нашли здесь и умирающею перенесли на постель. К ней пришёл её муж. Лицо его было грозно.

— Не упрекай меня!.. — радостным и тихим голосом она встретила его. — Ты не в силах уже покарать меня. Я теперь принадлежу не тебе, а Богу… Разве ты не видишь ангела Его, стоящего за мною, не видишь как он распростёр над моим телом свои крылья?.. Лицо его светло, в глазах его милость, в руках пальмовая ветвь. Он ждёт мою душу — и она рвётся к нему… Скоро я прощусь с тобою… Я всю ночь молила Богородицу за нашего сына, всю ночь я плакала, чтобы Она отвратила судьбу, уготованную ему… И только под утро Мать Всескорбящая наклонилась надо мною… и сказала…

Умирающая приостановилась и закрыла глаза.

— Что сказала Она тебе? — положил свою тяжёлую руку на плечо её граф.

— Предопределённое должно совершиться… Не может молитва моя отвратить то, что будет звеном цепи, начавшейся давно… Потомок немилостивых и жестоких — будет и сам жесток; из горького — не бежит сладкое, и ядовитое дерево не даёт здорового плода… Но за мои слёзы Дева Пречистая обещала мне, что когда исполнится мера злодейств его, когда имя моего сына станут с ужасом повторять повсюду, Она пошлёт к грешнику…

Но что Богородица должна была послать грешнику — мать не договорила. Голос её оборвался… По лицу разлилось выражение счастья… Она приподнялась, протянув руки к кому-то, кого она одна видела, и упала навзничь. Когда граф наклонился к ней, то мог только уловить её последний вздох… Долго он смотрел в её кроткое лицо, на котором замерла улыбка счастья… Он повернулся к окну… Далеко внизу видна была идиллическая долина. Тополи её и платаны, казалось, следовали за течением светлой реки, зелёные поля вызвали бы улыбку на менее жестокое лицо…

— Мажордом!.. Это что? — указал он на прижавшуюся к реке и точно прячущуюся в тень своих каштанов деревню. — Так исполняются мои приказания?

Но не успел он ещё договорить этого, как из зелени садов вырвались синеватые клубы дыма… Ещё и ещё… В разных местах уж тянутся они вверх… Вот слились и точно седым туманом покрыли счастливые домики. Граф смотрит… В тумане мелькнули языки красного пламени.

— Так да погибнут все противящиеся!..

И он протянул вперёд сильную руку.

Деревня, действительно, была виновата. Она укрыла вчера ночью несчастного монаха, осмелившегося сказать проповедь против жестоких властителей.

— Он призывал на меня огонь небесный… А я их предал земному…

И довольный своей шуткой, граф долго смотрел из окна на пылающие дома и сады.

А позади лежала его прекрасная жена, и та же кротость сияла на её неподвижном лице.

— Убрать это! — показал на её тело граф и спокойно вышел вон…

II

На ужас всему окрестному населению вырастал молодой граф.

Люди, трепетавшие его отца когда-то, вспоминали о его времени как о счастливом. Теперь стало гораздо хуже. То и дело вокруг замка горели деревни, но убегать из них никому не удавалось: стража молодого графа становилась кругом и била на выбор спасавшихся. Остальных приводили к юноше, и он учился стрелять из лука в живые мишени. Дороги вокруг стали непроездными с тех самых пор, как графу, ещё мальчику, отец в первый раз подарил лук. Полуребёнок становился с ним в амбразуре наружной стены и ждал. Вон вдали, из-за тех раскидистых платанов показывается конь, на коне едет закутавшийся в плащ странник. Молодой граф уже припал к луку и сторожит движущуюся цель острым наконечником стрелы. Несчастный поравнялся с замком — и, с пронзительным звуком рассекая воздух, летит навстречу ему «крылатая вестница», как называли стрелу поэты того времени. Потом граф дошёл до ещё большего изуверства. Он заметил, что многие раненые успевали ускакать от него. Мальчик добыл убийственного яда и отравлял наконечники своих стрел. Сын бедного, но благородного соседа, хилое дитя, с прекрасными и кроткими глазами, приезжал иногда к нему. Раз в замке гостила дивная красавица, близкая родственница молодого графа. Она не любила его, зато страстно целовала чудные глаза его товарища. Молодой граф ночью прошёл в комнату к своему гостю, схватил его и ослепил. Как ни был слаб, сравнительно со знатным феодалом, сосед, но в отчаянии он бросился на его замок с небольшою дружиною своих слуг. Бой продолжался целый день. С львиною отвагой кидался отец ослеплённого мальчика на серые башни и стены. К вечеру ему удалось прорваться к старому графу. Они схватились, и на глазах своего сына, освирепевшего как бешеный волк, старик был задушен оскорблённым соседом и сброшен в ров. Бой окончился, как и следовало ожидать, погибелью смелого дворянина. Его окружили, и молодой граф лично, забыв свои гербы и короны, как палач повесил его на главной башне родного замка, вместе с его изуродованным мальчиком-сыном. С этих пор запустел дотоле благодатный край. По его дорогам никто не смел ездить, потому что новый властелин, наскучив охотою на зверя в диких лесах, принадлежавших ему, охотился теперь с собаками на людей. Их травили как волков и убивали на потеху титулованному злодею.

Раз молодой граф заблудился. Он отстал от своих, а дремучая чаща, казалось, всё теснее и теснее сдвигалась кругом. Всё одни и те же деревья как колонны громадного храма уходили в высь, где их вершины переплетались таинственными сводами. Пробираясь через колючие кусты, разросшиеся между лесными великанами, юноша изорвался весь. Он кричал, звал на помощь, но кругом стояла такая торжественная, такая молитвенная тишина, что путник поневоле и сам замолчал. Совсем непривычные ощущения закрались в его душу. Он смотрел, как тихо и важно колыхались ветви, следил за полётом яркокрылой бабочки, а когда лёгкий ветер пробегал по вершинам деревьев, — их гул казался ему величавее звуков органа в гигантском соборе доброго города Страсбурга, куда раз он попал вместе с покойным отцом. Наконец, он почувствовал себя усталым. Около бежал ручей, переливаясь по камешкам и словно каждому из них кидая своё весёлое «здравствуйте». Молодой граф припал к нему высохшими от жажды устами. Потом омыл разгоревшееся лицо и сел около. Мало-помалу непривычный мир проник в его душу. Он начал следить с любопытством за полётом какой-то пёстренькой птички. Она то садилась на кончик ветки, то срывалась с места, суетливо чертила воздух во всех направлениях и камешком падала в траву, чтобы сейчас же вспорхнуть оттуда и снова уцепиться за гибкий сучек. Должно быть, хорошо всякой твари жилось здесь… Умный дятел задолбил где-то в дерево, куковать стала кукушка, а молодой граф всё сидел и смотрел, точно в первый раз он видел этот мир. Он сам не знал, долго ли он пробыл так в молчаливом созерцании, когда вдали послышался дрожащий, старческий напев… Граф приподнялся и прислушался. «Te Deum laudamus»^[2] тихо звучало под сводом леса, и разом всё точно смолкло и притаилось, внимая великой по своей простоте молитве. Сильнее закурились цветы точно кадила, открывая свои полные дыханием фимиама венчики. Даже вся сквозная, горящая синим блеском точно сапфир, стрекоза повисла в воздухе, будто и она смирила свою вечную суету при имени Бога живого… Молодой граф, наконец, опомнился и пошёл навстречу певшему. Вот впереди мелькнуло что-то серое; наконец, показался босоногий отшельник, подпоясанный верёвкою… Голова его была открыта, седые волосы падали вниз, длинная седая борода была ниже пояса.

— Кто ты? — по своему грубо и дерзко крикнул ему граф.

Пустынник остановился, спокойно посмотрел на него.

— Прах! — ответил он.

— Что такое? — изумился юноша.

— Ты спрашиваешь, кто я, — говорю: прах. Прахом был — прахом буду!..

— Где жильё твоё?

— Близко… Если тебе нужен отдых и хлеб, зайди!

Граф пошёл за стариком. Тот, войдя в небольшой грот, бывший, действительно, недалеко, прежде всего снял с юноши изодранную обувь и обмыл его ноги. Потом подал ему воды, хлеба и несколько овощей, бывших в этой пустынной, самим Богом уготованной келье. И пока юноша ел, старик приволок целую охапку ветвей и листьев и, бросив на это свой плащ, устроил ему грубое ложе. Забыв поблагодарить отшельника, граф улёгся.

— А ты что будешь делать? — спросил он у старика.

— Молиться за тебя!

— За меня нельзя молиться, я слишком великий грешник. Меня Бог уступил в вечное владение чёрту, а с этим мы даже друзья. Я уже немало отправил в ад народа, и мы живём в полном согласии!

Но пустынник уж не слышал. Он весь ушёл в свою молитву, стал на колени и с таким восторгом устремил увлаженные глаза на грубо сделанную статую Мадонны, что, несмотря на усталость, молодой граф приподнялся и посмотрел — нет ли там чего-нибудь особенного, за этою Мадонной.

— Послушай, святой отец! — прервал его молитву юноша.

— Что тебе?

— Разве может слышать тебя камень?

— Не богохульствуй, несчастный!.. Замолчи! Разве ты не слышал о Филиппе Жестоком?.. Он также произносил хулы на Непорочную — и молния пала на него и спалила великого грешника, так что он не успел даже прошептать покаянного слова!

— Зачем же это покаянное слово?

— Если оно от сердца, если оно искренно, Господь прощает за него многое!

— И всё простить может?..

— Нет предела Его милосердию!

— Спасибо, монах. Я, знаешь, прежде сомневался, а теперь вижу, что всё можно делать, только потом сходить к капеллану и порассказать ему об этом, — и св. Пётр сейчас же явится со своими ключами.

И молодой граф, повернувшись спиной к отшельнику, заснул.

Всю ночь ему спилась какая-то полуобнажённая, бледная и больная женщина, распростёршаяся на плитах перед статуей оскорблённой им Мадонны. Женщина молилась о своём сыне и, рыдая, билась головою о камни. И Мадонна с кротким и печальным лицом внимала ей — а поутру, когда в стрельчатое окно заглянуло тихое утро, отверзлись уста статуи, и она шепнула что-то молившейся. Странно, граф узнал в виденной во сне комнате капеллу своего замка. Женщина с просветлевшим лицом поднялась и подошла к нему. Она положила руку ему на чело — и неведомое доселе спокойствие разлилось по всему его телу. «Кто ты?» — спросил он. Она всё также молча смотрела на него… «Кто ты?» — попробовал было он сбросить её руку… Женщина наклонилась и поцеловала его… «Кто ты?» — наконец, крикнул он и проснулся.

В отверстие пещеры лился свет… Солнце сияло сюда сквозь зелень густого леса. Пустынника не было. Одна каменная Мадонна стояла в глубине этого грота. Весело пели птицы, и слышался громкий говор ручья, пробегавшего по каменьям. Юноша вскочил со своей лесной постели… Скоро сюда вернулся и пустынник. Он подал графу холодной как лёд воды, хлеба и плодов. Тот только поморщился, глядя на всё это.

— А вина у тебя нет?

— Нет!

Юноша быстро съел предложенное ему. При дневном свете он заметил на стене висевшие латы и шлем.

— Чьи это? — спросил он у отшельника.

— Мои были! — потупился тот, садясь на деревянную колоду, стоявшую в пещере.

Юноша рассмотрел щит с гербом… Он брошен был в дальний угол.

— Разве ты был рыцарем? — удивился гость, подходя к щиту и рассматривая лилии, изображённые на нём.

— Был великим грешником и ушёл в пустыню спасти свою душу!

— Что значить быть грешником?.. Против кого грешил ты?

— Разве капеллан твоего замка никогда не говорил тебе об этом?

— Нет. Я не слушаю вздора!..

— Усмири свою сатанинскую гордость!.. Бог накажет тебя за неё до седьмого колена… Знаешь ли ты род феодала, владеющего замком на Чёрной горе?..

Ещё бы ему было не знать! Пустынник не угадал в нём самого владельца.

— Сколько поколений грешников — одни за другими следуют в нём… И никогда не появиться праведнику среди нечестивых!

— Так думаешь ты — в роду этих графов никогда не будет святого? — насмешливо улыбнулся юноша.

— «От плодов их познаете их». Когда вырастают гроздья на терниях или смоквы на репейнике? Смертные грехи на этом роде! Никогда не простятся они ему!..

И старик вдохновенно поднял руку, точно он кому-то грозил ею.

Граф нахмурился; недобрые молнии засверкали в его и без того мрачных глазах.

— А как же ты, старик, вчера говорил, что покаяние очищает грех?

— Какой грех? Разве есть покаяние для графа? Говорю тебе — вечность он будет гореть в огне неугасимом со всем своим злодейским племенем!

— Молчи!.. Или я вырву твой лживый язык и брошу его псам нечистым. Молчи, безумец, я — сам граф!..

И он назвал себя.

— Язык мой дан мне не для одной молитвы, но и для обличения; а ты давно превысил меру злодейства. Помни!..

Но ему не пришлось окончить. Юноша кинулся на него и положил одним ударом меча к ногам своим праведника.

Смутный страх закрался ему в сердце, но он сейчас же пришёл в себя.

— Не всё ли равно!? Ведь он же сказал, что мне нет прощения. Одним больше, одним меньше — не всё ли равно теперь!?

И он, уж не думая ни о чём, беззаботно вышел, как будто бы не случилось сейчас чёрного дела. Лес был так же свеж, прохладен и светел; так же колыхались свежие ветви деревьев; так же пели птицы, задорно перекликаясь между собою; так же шаловливо бежали ручьи. Граф скоро добрался до тропинки, о которой ещё вчера ему рассказал пустынник. Поселяне, в обычное время принёсшие хлеб отшельнику, нашли его мёртвым и похоронили убитого посреди пещеры. Самое воспоминание о нём скоро изгладилось из памяти графа. Много ещё совершил он зла потом, обратив в пустыню доселе цветущий край, так что даже император решил покончить с самовластным феодалом, как вдруг из всех окрестностей потянулись люди в новый крестовый поход. Убивать и грабить более было почти некого, а гроза, надвигавшаяся со стороны не любившего шутить императора, была не из тех, над которой можно было смеяться. Молодой граф, чтобы положить конец всему этому, собрал своих воинов, поручил старому мажордому управление замком, а сам отправился в числе крестоносцев во главе небольшого отряда, который, проходя по христианской стране, всюду оставлял за собою руины и пожарища…

Графа, разумеется, не одушевляла великая идея, вдохновлявшая других рыцарей.

Напротив, он схватился за это, как за единственный способ спастись от императорского гнева, да кстати, пользуясь полным простором, дать волю всем своим разбойничьим инстинктам. У ласковых вод Босфора, под тёмно-синими небесами Греции, в сожжённой солнцем Палестине — он был верен самому себе. Горе было стране, подпадавшей под его власть! Гибель ждала доверчивый город, которого жители, полагаясь на христианское слово Чёрного рыцаря, выносили ему ключи и пускали его воинов в свои стены. Они не знали жалости; казалось, они хотели утопить в целом море пролитой ими крови память прошлого. Чёрный рыцарь дошёл до сладострастия в преступлении. Оно ему доставило наслаждение, и не было той муки, которой он не подвергал несчастных пленников. Когда один из сарацинов, обезумев от боли, бросил ему в лицо: «Зверь и тот лучше тебя, подлый враг: зверь убивает разом», — граф насмешливо ответил ему: «Врёшь! — Кошка всегда сначала измучит свою жертву и только потом покончит с нею». Жестокость его была такова, что ни богатый выкуп, ни седина старика, ни кротость девушки не останавливали его. Дошло дело до того, что рыцари отказались от него, а один из них — благородный Эдуард, герцог Тровизо, поклялся при первой встрече убить его как бешеную собаку. Это передали Чёрному рыцарю — и через три дня враг его умер отравленным… Не одним людям объявил войну Чёрный рыцарь — ненависть его, казалось, не знала предела. Он уничтожал повсюду дивные создания зодчих, часто даже христианские. Сколько чудных дворцов было обращено им в развалины, сожжено и разрушено, от скольких храмов и мечетей остались одни кучи камней и мрамора. Дух истребления, казалось, вселился в него. Будь у Чёрного рыцаря возможность — он бы весь мир обратил в дикую пустыню!

И вдруг — совершилось нечто неожиданное-негаданное.

III

С горестью вспоминают восточные поэты разрушенный крестоносцами дворец султанши Зейнаб. С восторгом они описывают его изумительную прелесть. Сады вокруг были одним из всемирных чудес. Природа, казалось, для этого уголка истощила все свои сокровища и окружила его пустыней, потому что у неё не хватило более творческих сил. Всевозможные пальмы в самых неожиданных сочетаниях высоко подымали свои венцы над цветами, аромат которых густо наполнял воздух, а краски заставляли небесные зори краснеть от зависти. Платаны, магнолии, тамаринды и сикоморы переплетались в тёмные своды и аллеи над медленно бегущими ручьями, звон которых наполнял весь этот дворец вместе с задорными криками птиц и тихими звуками эоловых арф, касаясь которых, ветер издавал такие задумчивые мелодии, что поэтическая грусть невольно охватывала счастливца, проникавшего сюда. Говор фонтанов смешивался со звуками флейт, потому что в самых тёмных уголках сада размещены были невидимые музыканты, наполнявшие его вечерний сумрак наивными и нежными песнями. Они, казалось, вместе с горячим дыханием Аравии залетели сюда на крыльях самума. Цветы — всюду и везде; благоуханные травы выстилали скаты холмов, на которых красовались беседки — приюты страсти и неги. И весь этот сад, все эти певцы его замирали и таились, когда на высоте, с вершин великолепных мандрагор, начинал свою торжествующую песню персидский буль-буль. Соловьи эти налетали сюда преимущественно. Они любили эти сады, любили этот уголок, окружённый песками пустыни словно драгоценный изумруд, вправленный в золото. И посреди этого сада, весь сквозной, весь в разных арабесках и каменных кружевах, подымался такой дворец, который поэты Сирии, Омана и Неджды называли перлом вселенной, мраморною песнею любви, осуществлённым сном Сулеймана ибн Магома, славившегося по всему мусульманскому Востоку своею чудною фантазией. Воздушные своды покоились на тонких и грациозных колоннах: казалось, самые нежные цветы далёкой Индии обратились в серпентин и порфир, гирлянды их окаменели, чтобы украсить его белые стены своими причудливыми сочетаниями. «Я не хочу твоего рая, о, Пророк! — восклицал Мурад Великолепный, лучший поэт того времени. — Я не хочу его дворцов и гурий, его садов и вечных наслаждений… Дай мне жизнь в „убежище радости“ (так назывался этот уголок) — и я откажусь от бесконечных дней среди небесного Эдема, от красавиц, обетованных тобою»… Случалось, что крестоносцы проходили мимо, но они знали, что тут нет ни воинов, ни врагов. Они отдыхали в тени его садов несколько времени и, упоённые, ничего не тронув и ничего не разрушив, оставляли его сиять и радовать взгляды человека… Но увы! Так продолжалось недолго.

Чёрный рыцарь проходил мимо со своим отрядом.

Его солдаты утомились, кони чуть переступали с ноги на ногу, жажда томила и тех, и других, когда горячий ветер сирийских степей принёс к ним благоухания этого сада.

Казалось, смиловавшаяся пустыня звала их в своё таинственное убежище… Казалось, это был первый посланец рая, первый привет его… Живо повернули туда своих коней мрачные воины, и солнце ещё не закатилось, когда они уже остановились в изумлении перед облаками пышной зелени, облекавшими дворец.

У ворот встретили их красивые ливийские рабыни с питьями и яствами. Сама дивная Зейнаб ждала их на мраморной лестнице дворца…

Но рыцарь не принял ни яств, ни напитков… Медленно и осторожно въехал он в пышную аллею и, убедясь, что дворец не защищён, подал сигнал… Боевой клич впервые всколыхнул напоённый благоуханиями воздух; в сумраке, полном неги и лени, зазвенели мечи… Отчаянные вопли наполнили окрестность — и отовсюду на призыв их, из самых мрачных далей сожжённой небесами степи, стали сюда сбегаться волки, шакалы и пантеры. Дружина Чёрного рыцаря оказалась достойною этих союзников. Под её мечами падали безоружные невольники, женщины и дети. Султанша Зейнаб в ужасе бросилась в отдалённейшие закоулки своего дворца, но Чёрный рыцарь уже заметил её и последовал за нею и её девушками. Скоро весь этот дворец был во власти крестоносцев. Они поставили караулы к воротам дворца и сада. Рыцари приказали зажечь все лампы с благовонным маслом, опустошили все кладовые и подвалы, вытащили всё, что только было здесь вкусного или ценного, — и после злодейства начался пир, перед которым побледнели оргии Тиберия и Нерона. Тихая ночь, словно притаясь от ужаса, слушала до рассвета крики и стенания несчастных пленниц. Ни один соловей не запел в ветвях мандрагоры, ни одна птичка не подала своего голоса с высоты чинар и магнолий; только далеко-далеко слышалось зловещее карканье вороньих стай, и когда утро проснулось, открывая миру голубые очи своих небес, — вокруг дворца оказались целые стаи этих жадных птиц.

Свет Божьего солнца не смягчил злодеев.

Они заставили прислуживать себе измученных. Горя от стыда, султанша Зейнаб должна была, так же как и вчера, на коленях подавать Чёрному рыцарю блюда за блюдами. Когда всё кончилось, рыцари, прежде чем уехать, перебили всех. Чёрный рыцарь сообразил, что они могут рассказать другим крестоносцам об этом позоре, и первый подал пример, положив ударом меча к ногам своим красавицу Зейнаб… Напрасно она простирала к нему трепетавшие от ужаса руки, напрасно полные слёз, печальные взгляды её чудных газельих очей останавливались на нём. Убийца даже улыбался ей в эту минуту…

Они подожгли дворец, срубили пальмы, красовавшиеся в саду его, уничтожили всё, что успели. Огонь быстро охватил изнутри стены, покрытые драгоценным деревом, истребляя всё на пути своём, сжёг валявшиеся повсюду тела и, распространяясь всё больше и больше, дошёл до кладовых с кувшинами драгоценного масла. Оно дало ему ещё более силы. Из окон перекинулось пламя в сад, и к вечеру того же дня он весь пылал… Посреди золотой степи это море грозного огня рвалось прямо к небесам, точно призывая их в свидетели совершавшихся здесь злодеяний… И небеса хмурились и хмурились; отовсюду наползли грозные серые тучи и разрыдались ливнем холодных слёз над гибелью этого перла вселенной, этих сокровищ, сотни лет красовавшихся здесь на диво и на восторг человечеству.

На этот раз преступление не осталось безнаказанным.

К дивному дворцу шёл со своим отрядом Ричард Львиное Сердце… Утомлённый король заранее мечтал об отдыхе среди благоуханного сада. Пустыня жгла его — он раз уже был здесь и торопился теперь скорее добраться до цели. К тому же и Зейнаб влекла его к себе неодолимою красотою… Но вот сады должны быть уже близко. Солнце, склоняясь к западу, обливает пустыню розовым сиянием. Ехавший впереди разъезд рыцарей вернулся и подскакал к королю.

— Там ничего нет…

— Как нет?

— Руины и обгорелые остатки сада, король…

Ричард дал шпоры своему коню… Его отряд понёсся за ним с головокружительною быстротою. Вот они уже близко. Из чёрных, обугленных масс курится ещё серый дымок кверху. Солнце в последнюю минуту своего прощания с землёю золотит его и кидает свои алые отсветы на уцелевшие, но совсем закопчённые стены дворца…

Рыцари бросились к развалинам.

В одном месте они услышали плач… Спрятавшаяся во время разгрома и случайно уцелевшая девушка вышла… Увидела Ричарда и опустилась перед ним на колени.

— Что случилось?.. Где Зейнаб?

— Убита.

— Кем?

— Крестоносцами!..

— Не может быть! — и кровь бросилась в лицо королю. — Между нами нет таких злодеев…

Но в это время его рыцари принесли с собою щит, забытый здесь.

И на нём был герб Чёрного рыцаря.

Очи короля вспыхнули от гнева.

— Вперёд! За мной, благородные англичане! — крикнул он своей дружине, и она как вихрь понеслась вперёд.

Солнце уже погасло; голубые тени давно слились в одну таинственную ночь. Над мёртвыми песками пустыни зажглись великолепные созвездия южного неба. Скоро и месяц прорезался на востоке. Король Ричард бешено шпорил коня, и только горячий воздух сирийской степи свистал мимо ушей всадников. Через два или три часа показался впереди смутным, едва намеченным в сумраке ночи силуэтом убогий плоскокровельный городок с несколькими пальмами, склонившимися над ним, словно благословляя его глиняные стены. Невдалеке от города Ричард встретил караул…

— Кто здесь? — на скаку обратился король к воинам.

— Граф Фландрии и Бургундии.

— А ещё?

— В восточном краю города — Чёрный рыцарь со своею шайкой.

— Сам Бог предаст его в мои руки!

Мстители живо проскакали по узким улицам города, прямо на площадь, на которой стояла высокая мечеть. Тонкий минарет её уходил в тёмную синеву ночного неба. Казалось, он висел в ней. Король приказал трубачу подать сигнал, и спустя несколько минут площадь стала наполняться воинами. Прерывавшимся от негодования голосом Ричард рассказал им о том, что он только что видел, перечислил все известные ему преступления Чёрного рыцаря. Крики ужаса и мести раздавались в толпах крестоносцев.

— На суд, на суд убийцу! — решили они.

Судьба злодея была решена — они только ждали, чтобы он появился между ними.

Король послал одного из своих к Чёрному рыцарю, требуя его к себе. Но Чёрный рыцарь ответил с гордостью:

— Пусть придут и возьмут меня!

Солнце, поднявшись на безоблачных небесах, осветило картину отчаянной усобицы. Чёрный рыцарь дрался львом; но когда кругом почти вся его дружина была перебита, и он решился найти смерть в последней вылазке, перед ним вдруг появилась женщина… Точно разом выросла. Не было на этом месте никого за мгновение. Чёрный рыцарь хорошо это помнил. Он было занёс на неё свой меч, но она взглянула на него так строго, что рыцарь впервые почувствовал робость и ужас.

— Кто ты?

— Беги!.. — и она властно подняла над ним свою руку.

— Скажи мне, кто ты?

Но тут и сам он вспомнил… Её, именно её видел он ночью во сне, в пещере убитого им пустынника… Её, именно её, — молившеюся перед тою, так осмеянною статуей Мадонны.

— Беги… и кайся!..

И её опять не стало… Ужас охватил Чёрного рыцаря. Он первый раз столкнулся с загробным миром. Перед ним поднялся уголок завесы, за которою ослепительно блеснула ему вечность. Чёрный рыцарь помнил только последнее её слово: «Беги!..» Он вскочил на коня и одному ему известным выходом выбрался на улицу, где не было никого, по ней доехал до пустыни и только тогда почувствовал себя спокойнее, когда бедный сирийский городок слился вдалеке с однообразными охватившими его песками пустыни. В эту пустыню и кинулся Чёрный рыцарь. Он не знал даже, куда он несётся… Ему хотелось только поскорее оставить между собою и своими преследователями как можно большее пространство. Он поминутно оглядывался назад… Теперь вот только и видны минарет мечети да несколько пальм… а погони нет. Или его сочли убитым, или битва ещё продолжается. Судьба как нарочно вела его к месту недавних его преступлений. Он заметил вдали пожарище… Огонь уже давно потух, и сизый дымок, почти замирая, в двух или трёх местах вился к небу тонкими струйками. Чёрный рыцарь узнал остатки им уничтоженного дворца. Теперь ему, впрочем, было не до того. Лишь бы напиться. Он знал, что в пустыне только здесь найдёт он воду…

Тишина царила кругом.

Чёрные деревья как скелеты простирали в знойный воздух свои обгорелые ветви; искривившиеся и помертвевшие кусты были лишены цветов, ещё недавно так пышно благоухавших. Высохшие листья висели на них. Ни пенья птиц, ни голоса человека. В пепле одни змеи, шурша, скользили, точно радуясь, что и этот, ещё два дня назад заповедный для них уголок теперь достался им!.. Чёрный рыцарь сошёл с лошади и стал пробираться вперёд, прислушиваясь. Вот каменный остов дворца. Почерневшие стены и колонны торчат из целых груд обвалившихся карнизов, балконов, балок… Наконец, рыцарю послышался говор фонтана, и он живо направился туда…

Один этот фонтан не умер, один он жил ещё посреди мёртвой пустыни.

Всюду валялись тела убитых женщин… Если бы Чёрный рыцарь был здесь не один — едва ли что-нибудь шевельнулось бы в его сердце… Теперь же его объял бессознательный страх. В одном месте он даже зажмурился. Лежавшая тут мёртвая женщина указывала прямо на него закостеневшею рукой. А вон целая груда таких же… А фонтан всё громче и громче. Чудится рыцарю, что струя его негодующе жалуется на что-то. Тем не менее он поспешил подойти и напиться, как вдруг нечто вовсе неожиданное остановило его.

У самого фонтана лежала раненая газель и жалобно, не имея силы сдвинуться с места, смотрела на рыцаря.

Когда последний подошёл к ней, в прелестных глазах животного показались слёзы.

Но отчего Чёрный рыцарь так вздрогнул, и бледность его лица стала ещё более резкой?

— Это её глаза… её глаза… — шептал он, в ужасе отступая от неё. — Само небо преследует меня… Это она… она!

Но тут газель жалобно заблеяла, бессильно протягивая к воде свою изящную головку…

У неё оказались перебитыми ноги… Кое-как она доползла сюда, чтобы напиться, а к самому фонтану дойти уже не было силы. Рыцарь понял это — и непонятное ему самому чувство жалости охватило его. Он приподнял газель на руки и поднёс к фонтану. Она начала с жадностью пить…

— Её глаза… её!.. Глаза султанши Зейнаб, убитой им!.. Это она…

И странное чувство какой-то тихой печали проникло в его душу, когда она, эта газель, обернула к нему взгляд, полный благодарности и кроткой ласки. Он обмыл ей ноги… Перевязал их… Когда он вернулся к коню — к ужасу его оказалось, что коня не было. Оставленный на свободе и не принадлежавший никогда Чёрному рыцарю, конь бросился назад, вероятно, в тот сирийский город отыскивать своего хозяина. Напрасно Чёрный рыцарь звал его и кричал ему — увы! — уже далеко-далеко золотистое облачко показывало то место, где копыта бегуна взрывали песок пустыни… Если бы кто-нибудь через несколько часов встретил Чёрного рыцаря, он увидел бы его медленно бредущим по пустыне с раненою газелью на руках, которая, положив ему доверчиво голову на плечо, дремала… «Её глаза, глаза султанши Зейнаб!» — повторял убийца.

И почему-то ему казалось, что он видит эту несчастную красавицу, прикрытую только своими чудными волосами… Она обнимает его колени… Умоляет о пощаде… И вдруг — глубокая, в грудь нанесённая рана… Она хватается за неё руками… Сквозь её пальцы хлещет кровь… Синяя тень ложится на её лицо… Из горла раздаётся какое-то хрипение… А раненая газель, всё так же доверчиво положив голову на его плечо, дремлет на руках Чёрного рыцаря… Но что это? Впереди в песке пустыни что-то шевелится. Чёрный рыцарь подходит… Какой-то измученный пустынник едва поднимает свою голову.

— Что с тобой? — спрашивает его рыцарь.

— Умираю от голода и жажды…

У Чёрного рыцаря немного воды с собою. Он знает, что на целые сутки впереди нет ни одного источника… Но, сам не зная, что делает, он отдаёт свою воду умирающему… Потом он приподымает его, предлагает опереться на его руку, и ведёт таким образом вперёд, держа всё так же на другой руке газель…

IV

Прошло несколько лет… О Чёрном рыцаре не было ни слуху, ни духу. Все так и решили, что он пропал в Палестине — и, говоря правду, его гибель никому не была больна! Вассалы его радовались отсутствию жестокого суверена, и опустевший край мало-помалу начал отстраиваться и заселяться. Опять возникли на старых пожарищах новые селения; там, где ещё недавно бродили одни волки да ночные грабители, весело подымался дымок к голубым небесам, и свежие молодые побеги зеленели вокруг недавно обработанных, но успевших принести несколько хороших жатв полей. Тем не менее, казалось, проклятие тяготело над этим уголком — за грехи ли Чёрного рыцаря или за преступления его предков, но небо не хотело примириться с отверженною им страною. Монахи так и объясняли это, наивно полагая, что Всемогущий за господ поражает их слуг. Не успели ещё усесться на старых местах вассалы грозного графа, не успела заглохнуть память о его жестокостях, как — новое горе. В стране показалась страшная гостья Востока, быть может, занесённая кем-либо из вернувшихся домой крестоносцев, — «чёрная смерть». Чума, ещё до сих пор неизвестная в этой части Европы, разом развернулась с такою страшною жестокостью, что люди потерялись окончательно. Ни наука, ни религия не могли придти на помощь. Умирали и в гордых замках, на высях гор, и в убогих хижинах в глубине долин; умирали старики, дети и женщины; цветущие юноши в один день заболевали и в страшных мучениях оканчивали свою только что начавшуюся жизнь. В каждом доме мертвецы — и за одним всегда следовали другие. Оказывались сплошь вымершие деревни; некоторые города вовсе опустели, на скалах торчмя стояли безлюдные замки. Были места, где некому было хоронить. Болезнь эта не знала пощады. Все, кого она касалась, гибли неизбежно. Дороги были наполнены трупами, потому что те, которые хотели уйти из проклятой страны, падали, как только удалялись от её пределов… Но великие бедствия всегда вызывают и великие характеры. В эпоху общего ужаса и тоски один не поддался ей, один являлся всюду, где нужна была помощь человека и утешение христианина. Откуда явился он — никто не знал. Года два тому назад в старой пещере убитого Чёрным рыцарем пустынника поселился новый отшельник. На первых порах он казался измученным и жалким. Терпя голод и холод, он жил в безлюдном лесу, ходил босым, но всегда с закрытым лицом. Под грубою тканью его холодного плаща заметно было железо вериг, а на самом плаще проступали каждый день свежие пятна крови, потому что вериги до ран терзали измождённое тело одинокого отшельника. Он питался кореньями, побегами трав, и когда люди приносили ему плодов и хлеба, он по ночам обратно возвращал эти даяния в те же деревни, но только оставлял их у наиболее беднейших хижин. Иногда он становился по горло в быстро текущие и холодные осенью реки, спал на острых каменьях; приходя к людям, добровольно и молчаливо исполнял самые низкие и позорные, по понятиям того времени, работы… Люди были жестоки. Случалось, отшельника били — он низко кланялся, словно благодаря за побои, и так же молча продолжал своё дело. Когда все входили в церковь слушать божественное слово, пустынник против дверей храма простирался ниц на земле, в грязи или под солнцем, всё равно, и оставался так до конца службы. Он никогда не молился и на вопросы, задаваемые ему, отвечал, что его молитва, молитва подобного ему грешника, оскорбит небо… Раз он узнал, что в соседнем городе обвинили за воровство отца голодавшей семьи, для которой несчастный похитил тайно хлеб из лавки. В назначенный для наказания день к судьям явился отшельник и, став на колени, заявил, что вина — его, что отец нищих детей не совершал преступления, в котором его обвиняют. Вор молчал. Судьи повелели прибить отшельника за ухо к позорному столбу и урезать ему нос. Когда подняли покрывавший его лицо капюшон, оно, страшно измождённое и худое, оказалось покрытым шрамами и боевыми рубцами. Решили, что монах был старый солдат. Когда нож палача уродовал его, отшельник, побеждая боль, безмолвно смотрел в синие небеса, и взгляд его, казалось, искал там утешения. Он должен был целые сутки оставаться у столба. Проходившие мимо люди издевались над ним, плевали в лицо ему, злые дети швыряли в несчастного каменьями, но он не сводил очей с безоблачной тверди, и хотя уста его не шептали молитвы — казалось, она неудержимо лилась из его очей… На другой день его отпустили; он низко поклонился судьям и пошёл прочь… Скоро весть об этом разнеслась: настоящий вор рассказал своим, как всё было в действительности, — и поселяне стали боготворить отшельника. Тогда, заметив общее к нему уважение, он заперся окончательно в своей пещере и до появления чумы не показывался никому…

Чума заставила его выйти из добровольного заключения.

Когда все бежали от умиравшего, отшельник приходил к нему и служил до последней минуты; метавшихся в смертельной тоске он обнимал и касался устами их болящих и точивших смрадный гной язв. Когда его просили молиться, он отказывался, говоря, что его молитва неугодна Богу, — лишь раскрывал Евангелие и читал благую весть до тех пор, пока зачумлённый не терял сознания. Все ходившие за больными умирали. Его, казалось, щадило небо. И отшельник удалялся к себе, опустив голову, или от одного умершего переходил к другому, ещё умирающему.

Замок Чёрного рыцаря недолго был пуст… У него оказался далёкий родственник. Когда было уже окончательно решено, что настоящий граф погиб в Палестине и не вернётся домой, родственник этот явился сюда со стражей и положил свою властную руку на всё его окружавшее. Поселяне затрепетали. Оказалось, что в жилах нового господина текла кровь проклятого рода. Этот оказался так же жесток, как и правивший до него страною. Опять на виселицах болтались ни в чём неповинные люди, в подземельях вновь оказались неведомо за что запертые узники. Из-под топора палача обильно лилась кровь. Суверен отнимал не только жизнь, но и честь своих вассалов. Скоро не было здесь не обесчещенной им девушки, не отторгнутой от супружеского ложа красавицы. Не один он — каждый из его воинов считал себя вправе бесчестить, убивать и грабить. Скоро стон пошёл по всей окрестности. Отшельник на себе испытал железную руку владельца. Как-то лошадь последнего испугалась его мрачной и закрытой плащом с головы до ног фигуры и понесла. По приказанию владельца пустынника схватили и, избив палками, полуумирающего оставили на дороге… Тут он лежал всю долгую ночь. Мимо бежали волки и не тронули его… Когда рассвело, он увидел вдали несколько воинов с толпою захваченных ими людей… Они остановились на роздых около того места, где лежал отшельник. Прислушиваясь к их стенаниям и жалобам, узнал он, что их вели на казнь за то, что они осмелились вступиться — одни за своих дочерей, другие за жён, третьи были слишком зажиточны, и опричники графа хотели их гибели, чтобы завладеть их имуществом.

— Когда назначена казнь? — шёпотом спросил отшельник у ближайшего.

— Через неделю — в следующее воскресенье!

— Успокойтесь и молитесь Богу… Если Он поможет, рука палача не коснётся вас!

Затем отшельник обратился к одному из воинов и предложил ему продать лошадь. Тот изумился. Отшельник бросил ему горсть золота. Солдат взял его и оказался на сей раз честен, отдал коня. Когда этот вскочим на седло, все изумились. Его приёмы обнаружили опытного ездока… «Ещё раз: надейтесь на Бога и молитесь Ему»…

Случилось нечто необычайное…

Императору доложили, что какой-то отшельник, не открывая своего лица, с утра добивается у ворот его дворца быть допущенным к нему. Его гнали прочь, били, но он с удивительною настойчивостью хватал за платье каждого рыцаря, проходившего мимо, и умолял сказать о нём императору. Император приказал его впустить.

— Кто ты?.. — спросил он.

— Чёрный рыцарь… Граф и суверен гор и равнин Торрены и Ривы!..

И он подал императору связку пыльных пергаментов. Все оцепенели. Государь осмотрел документы.

— Я поверю тебе только тогда, когда ты мне покажешь знак, который, я знаю, красуется на всех членах твоей фамилии.

Отшельник сбросил плащ. Придворные ахнули. Худое, изуродованное лицо, с отрезанным носом и оборванными ушами, всё в шрамах, плечи в синяках и кровавых подтёках от ран и ударов, спина исковерканная палками нового владельца его земель — так и бросились в глаза окружающим. Но на груди, под слоем грязи, когда её обмыли, оказался действительно знак этой фамилии — птица со змеёю в когтях…

Досказывать недолго.

Владения были возвращены Чёрному рыцарю. Осуждённые его родственником поселяне были освобождены.

Он дал свободу своим вассалам, а замок и ближайшие к нему земли подарил ордену св. Доминика. Скоро в серых стенах и башнях устроился монастырь.

Ему предложили пострижение.

Чёрный рыцарь признал себя недостойным. Он до самой смерти оставался при обители как слуга, исполнявший самые чёрные и трудные работы. Никогда не являлся он к исповеди и причастию… Так прошло ещё двадцать лет… Чёрный рыцарь, уже седой старик, куда-то пропал… Первое время не хватились, потом стали искать отшельника, но его нигде не было. О нём было забыли совсем, как вдруг — из одной расщелины в скале стали замечать по ночам точно раскидывавшееся оттуда в высоту и по сторонам сияние.

Народ начал собираться туда.

Монахи тоже… Вспомнили, что тут находилась одна из самых ужасных темниц Чёрного рыцаря.

Ещё живший где-то далеко престарелый мажордом был вызван в замок. Он указал ход. Проникая во тьму подземных жил, монахи, спускаясь всё ниже и ниже, дошли, наконец, до страшного угла, сплошь заваленного костями и остатками забытых здесь жертв…

Посреди них стоял на коленях отшельник, обнимая руками громадный каменный крест.

К нему кинулись все. Подняли капюшон, закрывавший его лицо, — увы, Чёрный рыцарь был мёртв!

Долго ещё после того сияние разливалось по ночам над этим местом, где вскоре был сооружён подземный храм.

Поселяне забыли имя Чёрного рыцаря, но хорошо помнят легенду о нём.

Мне передал её монах, когда мы сидели вдвоём под навесом зелёных ветвей за стаканами доброго Сан-Поло.

Солнце сияло так весело, так громко и задорно пели птицы, так ласкающе шептала молодая листва, и так мирно журчал ручей, переливаясь с камня на камень у наших ног!..

И казалось таким счастьем жить теперь, когда ни таких феодалов, ни таких нравов нет уже более!..

Примечания

1. лат. Ave Maria — Радуйся, Мария. Прим. ред.
2. лат. Te Deum laudamus — Тебя, Бога, хвалим. Прим. ред.