Ирод (Немирович-Данченко)/ДО

Иродъ : Святочный разсказъ
авторъ Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко

Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Святочные разсказы. — СПб.: Безплатное приложеніе къ журналу «Природа и Люди», 1904. — С. 78.

Нелюдимъ

Зимній вечеръ только еще начинается. Прощальный отблескъ отгорѣвшаго дня мягко ложится на купола уже окутанныхъ сумракомъ церквей и высокій шпицъ крѣпости… Съ безоблачнаго неба вѣетъ благоговѣйно тишиной… Крѣпкій снѣгъ хруститъ подъ санями… Говоръ трудового дня мало-по-малу замираетъ… Въ окнахъ уже свѣтятся огоньки, а въ глубинѣ улицъ густятся сумерки, въ которыхъ точно распускаются рѣзкіе контуры домовъ…

Игравшія на панели дѣти прыснули во всѣ стороны за углы, въ ближайшіе подъѣзды, въ ворота подъ покровительство дворниковъ. Испугались. Одинъ маленькій карапузикъ въ отцовскомъ картузѣ засеменилъ толстыми ножками и растянулся на улицѣ, тотчасъ же огласивъ ее благимъ матомъ.

— Иродъ идетъ. Иродъ идетъ!.. — послышались отовсюду тонкіе голоски.

— Братцы, Иродъ вышелъ… — и дѣтскіе глазенки совсѣмъ разгорѣлись.

— Ишь онъ, Иродъ, какой!.. Алешка, ты еще нашего Ирода не видѣлъ? Глянь-ко…

— Людоѣдъ совсѣмъ!.. — и Алешка шепчетъ и жмется къ стѣнѣ, пропуская Ирода.

Комъ снѣга полетѣлъ въ людоѣда сзади; но онъ не обратилъ на это никакого вниманія… Ободрившійся карапузикъ нашелъ на срединѣ улицы упавшее съ дровяного воза полѣно и швырнулъ его подъ ноги Ироду. Тотъ запнулся-было, но сейчасъ же опять двинулся впередъ, сосредоточенно глядя внизъ и какъ будто не смѣя поднять глазъ на окружающіе его предметы… Колеблющаяся походка выдавала слабость этихъ длинныхъ и тонкихъ ногъ, все какъ-то шмыгавшихъ въ сторону отъ того направленія, которое выбиралъ ихъ владѣлецъ. Издали казалось, что онъ все собирается сойти съ тротуара, чтобы уступить кому-то дорогу… Робко уступить, издали еще, точно онъ провинился передъ всѣми и хорошо сознаетъ это… Порою онъ останавливался и подпиралъ колѣнки, точно чувствуя въ нихъ ревматическую боль, потомъ забывался, стоялъ неподвижно до тѣхъ поръ, пока его нечаянно не толкали. Очнувшись, онъ съ удивленіемъ озирался на стѣны ближайшихъ домовъ и, какъ будто вспомнивъ что-то, принимался шагать изъ стороны въ сторону, столь же внимательно всматриваясь въ грязныя плиты панелей, словно читая на нихъ любопытный строки, ему одному видныя, ему одному понятныя.

Иродъ, какъ его называли дѣти, вовсе не страшенъ… Напротивъ — скорѣе жалокъ…

Онъ очень высокъ и очень худъ. Кто-то его надломилъ словно, такъ онъ и остался надломаннымъ поперекъ туловища. Его, какъ длинную жердь, разумѣется, тоже надломанную, все гнуло то впередъ, то вправо, то влѣво. Казалось, его можно было сложить, какъ аршинъ, и потомъ снова выпрямить. Узкая, впалая грудь точно хотѣла впередъ пропустить тоже узкія, костлявыя плечи, а самой уже потомъ слѣдовать за ними. Изъ-подъ короткихъ порыжѣлыхъ рукавовъ холоднаго пальто, нелѣпо, словно чужія, болтались громадныя, красныя, всегда и лѣтомъ, и зимою, точно озябшія руки. Также нелѣпо изъ воротника выскакивала длинная и худая шея съ большимъ зобомъ, тоже вѣчно озябшая. Можно было подумать, что Иродъ, во время оно, былъ повѣшенъ, сорвался съ петли и, бродя теперь по окутаннымъ сумерками улицамъ, повторяетъ ту же пляску смерти, какую онъ началъ-было и не кончилъ на висѣлицѣ. На худой шеѣ странною казалась голова съ широкими, сѣдыми, будто на что-то ощетинившимися, бровями, изъ-подъ которыхъ смотрѣли внизъ неуловимые глаза. Они ни на комъ не останавливались, бѣгали отъ каждаго пристальнаго взгляда. Теплый картузъ былъ нахлобученъ такъ, что торчавшая изъ прорѣхи вата, точно грязный султанъ, стояла копромъ надъ самымъ козыремъ. Изъ-подъ картуза, позади, на воротникъ ложились какія-то желтыя прядки, точно на совсѣмъ облѣзлой шкуркѣ остались клочки жидкой шерсти. Никакъ ужъ ихъ нельзя было признать волосами. Когда онъ снималъ свой картузъ, плѣшивый черепъ, горбушкой вверхъ, оказывался совсѣмъ вытертымъ, словно отъ долгой носки. Только, ни съ того, ни съ сего, надъ правымъ ухомъ болталась такая-же прядка, какъ и тѣ, что спускались по длинной шеѣ на воротникъ. На покрытомъ морщинами и ржавомъ лицѣ, низко, на самыя губы, падалъ большой, покраснѣвшій отъ стужи носъ; борода щеткой топорщилась впередъ, точно желая защитить отъ невѣдомыхъ враговъ это удивительное произведеніе природы…

Холодное пальто стоило своего хозяина.

Очевидно, его никто и никогда не чистилъ. Оно одно, безъ прочихъ признаковъ, свидѣтельствовало ясно о полномъ одиночествѣ Ирода. На вытертомъ сукнѣ оставались образчики всего, съ чѣмъ онъ входилъ въ ближайшія сношенія: известка отъ стѣнъ, о которыя терся Иродъ, забирая, по своему обыкновенно, въ стороны; грязь отъ комьевъ, брошенныхъ въ него уличными мальчуганами; какая-то краска, лѣтомъ еще приставшая къ рукаву отъ только что выкрашеннаго фонарнаго столба; пухъ, крошки хлѣба, рыбья кость и во всѣхъ швахъ пыль, на вѣки вѣчные тамъ поселившаяся. Внизу пальто обилось бахромкой; изъ-подъ такой же бахромки узкихъ и короткихъ штановъ шлепали по снѣгу и по грязи громадныя сапожища, совсѣмъ сѣрыя, имѣвшія столь же основательное понятіе о ваксѣ, сколь и о прохожденіи Венеры чрезъ дискъ солнечный.

Все это — и руки, и ноги, и шея — одновременно двигались во всѣ стороны, точно отъ давняго употребленія складывавшійся на части Иродъ такъ развинтился, что и скрѣпить эти винты не предстояло никакой возможности.

Разумѣется, Ирода знала одна своя улица; на остальныхъ — онъ только возбуждалъ общее недоумѣніе.

«Откуда, изъ какой развалившейся отъ ветхости могилы вылѣзъ ты?» — казалось, спрашивали удивленные взгляды…

Онъ сознавалъ это и старался какъ можно менѣе встрѣчать ихъ.

Иродъ не говорилъ почти никогда.

Разъ какая-то деревенская баба остановила его на улицѣ… И баба, тоже пугливая, самаго жалкаго выбрала; съ остальными не смѣла бы слова сказать.

— Родимый, какъ тутотко пройти? — и она назвала ближайшую улицу.

Иродъ словно чего-то испугался. Его шатнуло въ сторону; потомъ онъ порывисто сорвалъ свой картузъ, ни съ того, ни съ сего робко поклонился изумленной бабѣ и, еще больше развинтившись, двинулся прочь отъ нея. Изрѣдка извозчики подшучивали надъ нимъ, предлагая ему лихо прокатиться на «американской шведкѣ»; но старикъ только шевелилъ красными, озябшими пальцами и еще болѣе перегибался пополамъ.

— Куда ему прокатиться! — острили они. — Его скоро къ татарамъ на живодерню…

— Татары его не возьмутъ.

— Во!

— Извѣстно! Они для шкуры, а кому его шкура годится? Заплатанная!

Несчастный, которому, такимъ образомъ, не было мѣста и на живодернѣ, — забирался въ пустынные переулки… Тутъ шагъ его становился медленнѣе; онъ приподымалъ глаза, останавливался, отдыхалъ… Заговаривалъ самъ съ собою какимъ-то хриплымъ, всхлипывающимъ голосомъ, какой только и могъ вырваться изъ этой узкой и впалой груди. Разобрать отдѣльныхъ словъ нельзя было; тѣмъ не менѣе для него они, очевидно, имѣли смыслъ, потому что лицо Ирода оживлялось, и картузъ съ султаномъ грязной ваты сползалъ на затылокъ. Такимъ необычайнымъ проявленіямъ жизни въ этомъ старомъ и ржавомъ существѣ полагалъ предѣлъ обыкновенно ближайшій дворникъ… Первое время онъ недоумѣло всматривался въ Ирода.

— А ты, старичекъ почтенный, шелъ бы дальше… Самъ знаешь — нельзя!

Хотя дворникъ такъ же, какъ и Иродъ, не понималъ, чего это нельзя, тѣмъ не менѣе послѣдній тотчасъ же пугался, губы его складывались въ какую-то робкую, покорную улыбку, и громадныя сапожища начинали опять шмыгать изъ стороны въ сторону…

— Такъ-то лучше!.. — убѣждался изъ сего въ своемъ правѣ дворникъ… — А то изъ-за васъ чертей…

— И что это за старичекъ такой? — задавался обыкновенно городовой въ рѣдкіе моменты, свободные отъ записыванія извозчичьихъ нумеровъ. — Кольки разовъ я его вижу. Одна моща въ емъ… Совсѣмъ ехидный старичекъ!

Почему понятіе о мощахъ соединялось въ полицейскомъ умѣ съ представленіемъ объ ехидствѣ — городовой не могъ бы пояснить; тѣмъ не менѣе, будь у этой мощи нумеръ на спинѣ — Ироду не миновать бы записной книжки, а затѣмъ и надлежащаго оштрафованія за сомнительный видъ. Иродъ оскорблялъ понятіе о красотѣ не одного городового. Няньки пугали имъ дѣтей, при случаѣ.

— Смотри, бука идетъ… Бука, а бука, съѣшь Володьку!

И благо было Ироду, ежели Володька при видѣ его унимался. Иначе нянька обращалась къ нему непосредственно:

— Господинъ, а господинъ!.. Цыкните на рабеночка… Построжите его! Ишь, онъ какой горластый!.. Вотъ онъ тебя сичасъ съѣстъ… Цыкните на него, господинъ!..

Но господинъ не только не цыкалъ, а какъ-то свѣтлѣлъ весь. Опущенныя вѣки подымались; добрый взглядъ останавливался на Володькѣ. Взглядъ — точно ласкавшій каждую черту его личика, нѣжный, какъ мягкое прикосновеніе лепестковъ, сорванныхъ съ яблони легкимъ вѣтромъ. И встопорщенные усы раздвигались, пропуская кроткую улыбку старческихъ губъ. Откуда бралась эта улыбка? Точно изъ какой-то гнилушки совсѣмъ неожиданно вылетала сіяющая, очаровательная фея…

Но потрясенный угрозою няньки, ребенокъ не замѣчалъ ни взгляда, ни улыбки… Онъ опрокидывался къ самой груди ея и начиналъ неистово ревѣть.

— Уйди, Иродъ! — вдругъ злобилась нянька на буку… — Рабеночка тольки спужалъ у меня… Уйди!.. Плюнь, Володя, на буку, плюнь… Сгинь ты, скажи, сгинь, Иродъ проклятый!..

Услышавъ знакомое прозвище Ирода, старикъ какъ-то весь падалъ, сгибался и старался только объ одномъ: подальше уйти отъ глупой бабы, долго еще шипѣвшей ему вслѣдъ.

Если бы кто-нибудь, догнавъ, заглянулъ ему прямо въ наклонившееся лицо, Иродъ несказанно удивилъ бы его. На глазахъ у несчастнаго застывали на морозѣ слезы, и изъ впалой груди вырывались натуженные, всхлипывающіе звуки… Только больная грудь съ больнымъ сердцемъ могли точить такіе… И долго еще не могъ успокоится онъ, бродя изъ улицы въ улицу, изъ переулка въ переулокъ, совсѣмъ безсмысленно пересѣкая громадныя площади, на которыхъ издали казался одинокою черною вороною, шмыгая по безлюднымъ набережнымъ.

— За что?.. За что они меня?.. Люблю вѣдь… Что сдѣлалъ имъ?.. Дѣточки… — слышалось порою между этими всхлипывающими звуками. — Что сдѣлалъ?.. Жизнь бы имъ… Всю жизнь… Которая имъ осталась…

Но ни каменныя громады мостовъ, ни ярко горѣвшіе фонари, ни засыпанныя снѣгомъ улицы, ни молчаливые дома, темныя окна которыхъ казались совсѣмъ ослѣпшими, не могли отвѣтить на это. Не могъ отвѣтить и вѣтеръ, уныло пѣвшій на безлюдныхъ улицахъ свою однообразную пѣсню… Впрочемъ, вѣтеръ, какъ и люди, былъ неласковъ къ бѣдному Ироду. Онъ забирался къ нему за воротникъ пальто, всползалъ подъ его полы, охватывая рѣзкимъ холодомъ и безъ того простуженную грудь, щипалъ старика за озябшія руки и такъ сжималъ своими безпощадными ледяными пальцами горло ему, что, къ крайнему удивленію случайно встрѣчавшагося прохожаго, ржавая моща вдругъ останавливалась и кашляла, размахивая руками, какъ смерзшая птица обезсиленными крыльями… Ревматическая боль въ узловатыхъ колѣняхъ усиливалась. Иродъ теръ ихъ, и вѣтеръ, точно натѣшившись его безсиліемъ, кидался въ ближайшія улицы, разнося по нимъ вѣсть о страданіяхъ всѣми нелюбимаго, одинокаго старика, выходившаго на свѣтъ, какъ ночная птица съ сумерками вечера…

Очевидно, ему было больно прозвище Ирода. Каждый разъ, когда дѣти бѣгали отъ него, какъ отъ сказочнаго кащея безсмертнаго, онъ всхлипывалъ простуженною грудью… Тѣмъ не менѣе, зоркій наблюдатель замѣтилъ бы, что Иродъ страстно любитъ этихъ своихъ враговъ — дѣтей, и особенно маленькихъ. Такъ любитъ, что не можетъ пройти мимо нихъ, не оживившись, не кинувъ имъ навстрѣчу нѣжной улыбки — свѣтлой феи, неожиданно являвшейся на его губахъ. Когда дѣти играли, не замѣчая его, — Иродъ застывалъ на мѣстѣ, чтобы не помѣшать имъ… Онъ не хотѣлъ ихъ вниманія, онъ былъ уже счастливъ и тѣмъ, что видитъ ихъ близко, что они не разбѣгаются отъ него… Поддаваясь неудержимому чувству, онъ было придвигался къ нимъ, манилъ ихъ къ себѣ, и сердце его ширилось, билось такъ больно-больно…

«Авось, подойдутъ… Дадутъ погладить свои головки… Поцѣловать свои веселыя лица»…

Но, увы!.. Дѣти разбѣгались прочь, подъ покровительство нянекъ и лакеевъ.

Такимъ образомъ, онъ отучился заговаривать съ ними, а между тѣмъ, мысленно онъ не переставалъ болтать съ ними, давать имъ нѣжнѣйшія имена, выдумывать ласковыя-ласковыя прозвища…

Засвѣтло только лѣтомъ онъ любилъ забираться въ скверы.

Какъ боящаяся блеска солнечнаго ночная птица, онъ крался куда-нибудь на скамейку, спрятанную въ зелени густыхъ кустовъ и, осторожно раздвигая ихъ вѣтви, чуть дыша, внимательно смотрѣлъ на площадку, гдѣ играли дѣти. Точно краденое, воровское было это счастье… Онъ вздрагивалъ, если около слышались чьи-то шаги, пока не забывался совсѣмъ. Тогда онъ не одними глазами принималъ участіе въ ихъ играхъ. Когда какой-нибудь маленькій пузанъ кидался со всѣхъ ногъ, — Иродовы громадныя сапожища тоже стучали по землѣ, будто старикъ догонялъ мальчугана. Когда его ловили, наконецъ, сердце старика навѣрное билось такъ же трепетно, какъ и у мальчугановъ. Когда мимо куста проходила маленькая, вся подъ волнистыми кудрями исчезавшая дѣвочка, старикъ дѣлалъ въ воздухѣ руками движеніе, точно гладилъ ея пышную головку… Самъ онъ весь ерзалъ по скамьѣ, точно каждую минуту готовъ былъ ворваться въ веселую и шумную гурьбу расшалившейся дѣтворы. И все это время съ губъ его не слетала улыбка; все это время ни на одно мгновеніѣ не гасли сіявшіе радостнымъ блескомъ глаза… Но достаточно было бѣдному Ироду поддаться первому впечатлѣнію и подойти къ дѣтямъ, чтобы тѣ отъ него разсыпались во всѣ стороны.

— Кащей, кащей идетъ!.. — кричали они по всѣмъ аллеямъ, и несчастный кащей опять спѣшилъ забраться за кусты, чтобы не тревожить своимъ лицомъ пугливыхъ любимцевъ.

Разъ какъ-то они стали играть въ прятки; отыскивая одного мальчугана, вся розовая, вся въ волнистыхъ волосахъ дѣвочка разбѣжалась прямо на него въ кусты. Поблѣднѣла вся, задрожала. Испугался и онъ — и еще пуще напугалъ ее… Она опрометью кинулась назадъ…

— Кащей, кащей! — пошло по саду.

Дѣти всей оравой ополчились на него, открыли военныя дѣйствія и до тѣхъ поръ швыряли камешками, пока Иродъ не сорвался со своей скамьи и знакомой развинченной походкой не выбрался изъ сада.

Старикъ, гуляя, все ходилъ по одной и той же дорогѣ… Выползая изъ своего логовища, онъ озирался по сторонамъ, точно боясь откуда-нибудь погони…

Сумерки мало-по-малу густѣли… Западъ гасъ… Скоро въ вышинѣ выступили голубыя робкія звѣзды сѣверной ночи. Старикъ вѣрно самъ не замѣчалъ, куда брелъ онъ. На безлюдныхъ улицахъ его странная фигура казалась тѣнью, скользившею и колебавшеюся въ воздухѣ… Онъ уже перешелъ Неву… Яркіе фонари Литейнаго моста остались позади… Еще черезъ нѣсколько минутъ направо и налѣво потянулись деревянные дома, скупо замигали въ тусклыхъ стеклахъ желтые огоньки керосиновыхъ фонарей, словно лѣнившихся освѣщать пустынныя улицы. Нѣкоторые совсѣмъ замирали. Имъ, видимое дѣло, надоѣло смотрѣть на эти покривившіяся стѣны, на эти полинявшія и выцвѣтшія вывѣски, на эти рѣдко-рѣдко занавѣшенныя окна… Тутъ старикъ шелъ совсѣмъ бодро… Никто ему не могъ здѣсь крикнуть обиднаго прозвища. По сторонамъ одинокіе попадались ему порою такіе же робкіе, крадущіеся по стѣнамъ люди, отрепанные, оборванные, совсѣмъ подстать его облѣзлому пальто, его надломанной ржавой фигурѣ… Старикъ чувствовалъ себя здѣсь своимъ между своими… Вотъ и мостки начались — какіе-то, должно быть, огороды пошли… Пахнетъ только что вывезеннымъ сюда навозомъ… Безлюдье и просторъ кругомъ… Издали только плачетъ какая-то шарманка, обрывками доносится… Каждымъ звукомъ своимъ точно жалуется она на простуду, — на то, что валы ея давно болятъ отъ ревматизма, а безпощадный шарманщикъ все по-прежнему вертитъ ихъ, не жалѣя, что и зубцы ихъ простужены насквозь, что они должны дѣлать свое дѣло, несмотря на эту зубную боль… Охаетъ и стонетъ шарманка, и Ироду какъ нельзя лучше понятна ея жалоба…

«Вездѣ… Вездѣ нехорошо!» — шевелится у него въ мозгу…

Онъ остановился прислушаться… Шарманка стала выплакивать новый мотивъ… Должно быть, люди считаютъ его веселымъ… Только Ироду чудятся въ немъ уже болѣзненные крики… Ему жаль этой насквозь простуженной шарманки. Онъ присѣлъ на какомъ-то камнѣ… Вонъ далеко-далеко темнѣетъ что-то… Лѣсъ, должно быть, или роща… Старикъ ничего не помнитъ… Откуда бѣжитъ сюда пустынная дорога?.. Нѣтъ никого на ней… А впрочемъ — неправда. Вонъ показалась какая-то облѣзлая крыса… Крадется черезъ дорогу… Нюхаетъ воздухъ… Ирода замѣтила — только не боится его, видно… Ближе къ нему подкралась и уставилась на него… Старикъ видитъ, какъ двигается ея мордочка, какъ вздрагиваетъ ея длинный хвостъ… Припала къ снѣгу совсѣмъ… Отдыхаетъ тоже, должно быть…

Чего ей бояться?.. Развѣ онъ самъ не такая же старая облѣзлая крыса?.. Развѣ онъ не такъ же одинокъ въ своемъ логовищѣ, какъ и она у себя въ подвалѣ? Развѣ не такъ, какъ и она, выходитъ онъ только въ сумерки дышать воздухомъ, любоваться на Божій міръ?.. Крыса подобралась ближе, совсѣмъ довѣрчиво… Развѣ ей не такіе же враги счастливые люди, какъ и ему? Развѣ не съ такимъ же отвращеніемъ относятся они къ старому Ироду, какъ и къ ней?..

Откуда-то позади донесся бой колокольныхъ часовъ… Крыса очнулась, метнула въ сторону и сбѣжала куда-то съ дороги… Большая крыса, сидѣвшая на камнѣ, тоже приподнялась…

«Пора домой, — думаетъ Иродъ. — Пора!..» — и опять его длинная фигура крадется и колышется по безлюднымъ улицамъ… Крадется и колышется, то выростая въ сумракѣ въ какіе-то гигантскіе размѣры, то сокращаясь и вовсе пропадая въ немъ. И, слѣдя за нимъ сзади, вы дѣйствительно убѣждаетесь, что это старая, облѣзлая крыса, что ему тяжело, крайне тяжело носить легкую другимъ ношу жизни, что въ его прошломъ было какое-то великое горе, осилившее его и не осиленное имъ, — горе, которое низвело этотъ образъ и подобіе Божіе до настоящаго его положенія. Горе это точитъ его, заставляетъ опускаться все ниже и ниже, мутитъ и безъ того потрясенный мозгъ, всю его жизнь окружаетъ призраками и видѣніями, въ зловѣщемъ туманѣ которыхъ не можетъ разобраться его бѣдный умъ…

Иродъ, все такъ-же шмыгая въ стороны, идетъ къ себѣ домой…

Вонъ какое-то большое окно на пути у него. Свѣтъ оттуда широкой полосой ложится на камни, на грязный снѣгъ улицы, захватывая даже черные рельсы проложенной здѣсь конки… Старикъ разсѣянно заглянулъ въ окно и вдругъ остановился, какъ вкопанный… За сквозными гардинами — небольшая комната вся передъ нимъ. Ему кажется, что онъ уже въ ней, что его не отдѣляютъ отъ нея холодныя стекла двойныхъ рамъ… Вѣрно гостиная — вся она залита свѣтомъ… Тепло въ ней, хорошо… И ему было бы въ ней чудесно — пожалуй, перестали бы даже ныть его простуженныя колѣни… Впрочемъ, не о колѣняхъ теперь — пусть каждая косточка въ нихъ переболитъ, ему не оторваться отъ этого зрѣлища… Круглый столъ. На диванѣ передъ нимъ двѣ фигуры — мать, молодая, красивая; съ нею маленькая бѣлокурая дѣвочка — дочка… Вся на свѣту она. Иродъ видитъ ее до послѣдней черты ея оживленнаго личика… Мать читаетъ ей вслухъ. Дочка встала на стулъ, схватилась пухлой рученкой за ея шею, приникла щекой къ щекѣ, да такъ и впивается глазами то въ книгу, то въ губы родимой, слѣдитъ за каждымъ ихъ движеніемъ… Изрѣдка, когда интересъ чтенія возрастаетъ, она высоко поднимаетъ маленькія бровки, вскидываетъ восхищенные глаза на мать и гладитъ ея голову другою свободною рукою… Наконецъ, не выдержала, вся всползла на столъ, легла на немъ, оперлась головой на ручки, такъ что крохотные пальчики совсѣмъ пропали въ пухлыхъ румяныхъ щечкахъ, и уставилась въ книгу, не пропуская, видимо, ни одного звука… На ближайшемъ креслѣ заснулъ котенокъ съ клубкомъ нитокъ въ лапкахъ — вѣрно тоже разстаться съ нимъ не можетъ, какъ дѣвочка съ книгой…

— Милая, хорошая!.. — шепчетъ про себя старикъ и крупныя слезы текутъ по его лицу… — Дѣвочка моя… Такая же была… Голубушка!..

Подъ вліяніемъ ли его взгляда, только бѣлокурая головка поднялась, и дѣвочка на одно мгновеніе посмотрѣла въ окно… Она, разумѣется, не различила ни темной ночи за стеклами, ни этихъ жадныхъ глазъ, устремленныхъ на нее, не имѣвшихъ силы оторваться… Тѣмъ не мѣнѣе, старикъ остался ей глубоко благодаренъ… Да и еще-бы! — До сихъ поръ онъ только пугалъ дѣтей, Иродомъ былъ, а эти взглянувшіе на него глазки сіяли такимъ ласковымъ, такимъ добрымъ свѣтомъ.

— Чего ты?.. Эй!? — чья-то грубая рука опустилась на его плечо… — Страха на васъ нѣтъ!.. Мазурики!.. Чего глядишь?

— Я такъ… Сейчасъ… Домой… — испуганно забормоталъ Иродъ, поспѣшно сходя съ тротуара.

— Домой… Гдѣ домъ-то у тебя?.. Въ полицу бы… Въ полицу хочешь?.. — зѣвалъ на него дворникъ. — Экая шваль ослизлая!.. Гляди за нимъ тутъ… Доглядишь! А изъ-за васъ, изъ-за безпашпортныхъ, отвѣчай тутъ!..

Но Иродъ уже былъ далеко…

Онъ теперь чуть не бѣжалъ по улицѣ… Свернулъ въ боковую, съ разбѣга наткнулся на что-то, свернувшееся у самой стѣны большого мрачнаго дома… За большую собаку сначала принялъ, мимо прошелъ, да услышалъ, что собака заплакала вдругъ, заплакала по-дѣтски… Такой плачъ, что Ирода совсѣмъ по сердцу ударило… Онъ вернулся… Робко оглянулъ улицу — никого нѣтъ… Воззрился на свернувшееся существо — видитъ, мальчикъ, лѣтъ восьми, въ тиковомъ халатикѣ, дрожитъ, старается колѣни къ груди потѣснѣе прижать и покрѣпче охватить ноги руками, чтобы не такъ холодно было…

— Чего ты?.. Мальчикъ!.. Чего?..

Тиковый халатикъ удивленно поднялъ голову, такъ страненъ даже ему показался этотъ голосъ… Къ счастью, фонарь былъ далеко, и въ высокой, сгорбленной фигурѣ онъ ничего не разсмотрѣлъ ужаснаго.

— Что ты?.. А?.. Плачешь?.. Обидѣли?..

И большая красная озябшая рука гладитъ мальчика по головѣ… По щекѣ гладитъ. Только робко: видимое дѣло, старикъ боится, какъ-бы и этотъ не назвалъ Иродомъ, какъ-бы и онъ не бросился прочь отъ него…

— Чего ты?.. А?.. — и самому Ироду странно, какъ это онъ разговариваетъ съ живымъ существомъ?..

— Дядька… Хозяинъ пьяный… На улицу выгналъ… На морозъ… Исть хоцца…

— Холодно?.. Ѣсть хочешь?.. Пойдемъ со мною!..

— Боюсь!.. — уже ревѣлъ мальчуганъ.

— Чего?.. Чего боишься?.. — заторопился смущеннымъ полушопотомъ старикъ.

— Хозяинъ фатится… Бить будетъ!..

— Пойдемъ… Пойдемъ… Накормлю — назадъ приведу…

Тиковый халатикъ смущенно и нерѣшительно приподнялся, взялъ старика за руку и двинулся съ нимъ, продолжая всхлипывать.

Озябшая лапа нѣжно держитъ дѣтскую черную, уже заскорузлую рученку, точно боится раздавить ее… Громадныя сапожища чуть-чуть шаркаютъ, укорачивая шаги, чтобы за ними поспѣвали эти маленькія и слабыя ноженки… Дошли до фонаря, поднялъ голову мальчикъ… Уставился на старика — и вдругъ страшно стало съ чего-то ребенку…

— Пусти!.. Пусти! — вдругъ началъ рваться тиковый халатикъ. — Пусти!.. Боюсь!.. Пусти!..

— Чего, чего боишься?

Но мальчикъ старался высвободить рученку изъ его рукъ…

— Пусти!.. Боюсь! — безсмысленно повторялъ онъ, — боюсь съ тобою… Пусти!.. — и вдругъ онъ вцѣпился зубами въ руку Ирода…

Тотъ отдернулъ ее, застонавъ отъ боли. Воспользовавшись этимъ, тиковый халатикъ со всѣхъ ногъ ударился назадъ…

Иродъ не вынесъ этого…

Онъ безсильно опустился на ближайшую тумбу, опустилъ голову на руки и зарыдалъ тихо, глотая слезы, давя въ больной груди крики, которые на зло ему вырывались оттуда…

— Проклятый!.. Точно проклятый я!.. За что?.. Люблю вѣдь!..

Въ безсильномъ отчаяніи онъ билъ каблукомъ въ рыхлый снѣгъ, царапалъ себѣ лицо, зажималъ ротъ кулаками и вдругъ неожиданно вскочилъ и, сжавъ кулаки, сталъ молча грозиться какому-то невидимому врагу, точно носившемуся передъ нимъ въ воздухѣ… Въ темномъ и холодномъ воздухѣ декабрьской ночи. Лицо его перекосилось, грудь еще больше впала.

— Ты!.. Ты все!.. Чѣмъ я былъ?.. Ушла и Волю увела съ собой… Ты все!.. Ты!.. — наконецъ, послышались словно рыдающіе звуки… — Все ты… За что?.. За что?.. Довела… Радуйся!..

Темная и холодная ночь, казалось, съ удивленіемъ прислушивалась и къ этимъ рыданіямъ, и къ этимъ укоризнамъ. Даже пламя газоваго фонаря, все вздрагивавшее до сихъ поръ, насторожилось, даже вѣтеръ, гудѣвшій надъ крышами большихъ каменныхъ домовъ, совсѣмъ казавшихся мертвыми, въ эту минуту умолкъ, точно желая не проронить странныхъ звуковъ… Около стояла церковь — въ окно была видна лампада, сіявшая внутри у темнаго образа. Казалось, и оттуда темное лицо какого-то старца изумленно глядитъ на неистовствующаго Ирода… Глядитъ, чуть-чуть выдѣляясь изъ тусклой позолоты рамы… Глядятъ на него и робкія, грустный звѣзды — и жаль имъ бѣднаго — да далеко онѣ отъ него, высоко… И все-все отъ него далеко: и прошлое счастье, и душевный миръ — дальше этихъ звѣздъ. Ихъ хоть видно, а прошлое давно ушло изъ памяти, такъ только мерещится помутившемуся уму, манитъ блуждающими огоньками, и когда онъ, казалось, начинаетъ узнавать ихъ — они, тихо колыхаясь, распускаются въ воздухѣ… Такъ все отъ него далеко, что Иродъ чувствуетъ вокругъ какую-то дикую пустоту, бездонную, безпредѣльную… Не за что въ ней уцѣпиться… Не на чемъ стать… Одиночество… Мучительное, вѣчное одиночество!..

Жалкій старикъ, бѣдный Иродъ!..

Иродова нора

У птицы есть гнѣздо, у звѣря — логовище. У Ирода тоже была своя нора.

Онъ занималъ квартиру въ первомъ этажѣ громаднаго, сверху до низу переполненнаго дома… Жильцы эти тѣснились въ своихъ клѣтушкахъ, словно черви, которые завелись въ гниломъ орѣхѣ… Окна Ирода выходили на улицу, и днемъ любопытные не разъ заглядывали къ нему, желая узнать, что дѣлаетъ этотъ ненавистникъ рода человѣческаго. Когда-то даже толпами собирались, но нелюдимъ на нихъ не обращалъ никакого вниманія.

Квартира его представляла странное зрѣлище.

Это было царство мрака, пыли и грязи. Все здѣсь стояло двадцать лѣтъ на одномъ мѣстѣ, двадцать лѣтъ эти мрачныя комнаты не знали ничьей руки, которая-бы ихъ вымела, вычистила, убрала. У Ирода не было никакой прислуги — онъ съ утра до ночи и ночью оставался здѣсь одинъ… Вѣчно одинъ, лицомъ къ лицу со своимъ прошлымъ, съ призраками, рождавшимися въ возбужденномъ мозгу нелюдима, слушая звуки, которыхъ не существовало въ дѣйствительности, живя жизнью — никому другому непонятною… Двадцать лѣтъ никто не звонилъ къ нему… Даже ручка отъ звонка давнымъ-давно была сломана, а самый звонокъ какой-то паукъ нѣсколько лѣтъ уже густо опуталъ своими тонкими сѣтями. Самъ строитель этой паутины давно издохъ; на нее сплошнымъ слоемъ легла пыль, такъ что безмолвный звонокъ казался какимъ-то грязнымъ комомъ, который каждую минуту могъ сорваться съ перержавѣвшей проволоки на голову неосторожному посѣтителю, если бы таковой, сверхъ чаянія, здѣсь появился… Пыль и паутина царили повсюду. Даже на кухнѣ пауки заткали отверстіе чугунной плиты и окна. Кастрюли подъ толстымъ слоемъ пыли казались слѣпленными изъ земли и поставленными на полки сушиться. Остовы дохлыхъ таракановъ чернѣли по угламъ, живыхъ не было, потому что Господь знаетъ, чѣмъ питался Иродъ. Разъ въ день онъ ходить въ лавку, тамъ что-то ему завертывали въ сѣрую бумагу, такую-же сѣрую, какъ и окна его квартиры, нелюдимъ клалъ это въ карманъ и уходилъ домой, часто забывая даже съѣсть взятое такимъ образомъ. Казалось, отъ постояннаго одиночества въ немъ замерли инстинкты жизни… Въ комнатахъ было не лучше, чѣмъ въ кухнѣ. Стекла оконъ не надо было занавѣшивать — пыль плотнѣе всякихъ гардинъ закрывала ихъ, точно матовыя они, — только снаружи блестѣли на солнцѣ… Пыль лежала на подоконникахъ, на рѣзныхъ столахъ, на изящныхъ когда-то стульяхъ, на диванахъ, двадцать лѣтъ назадъ обитыхъ дорогою матеріею, а теперь ставшихъ царствомъ моли, которая одна летала и ползала въ этомъ логовищѣ. Пыль густо покрывала полъ, и только рѣдкіе отпечатки громадныхъ сапожищъ Иродовыхъ, да тонкіе мышиные слѣдки выводили на нихъ какіе-то загадочные запутанные узоры, — точно всѣ эти полы были фантастическими полустертыми ландкартами^[1]. Старый образъ въ углу тоже былъ затянутъ плотнымъ чахломъ той-же сѣрой пыли. Ослѣпшая давно лампадка передъ нимъ точно такъ-же, какъ онѣмѣвшій звонокъ передней, казалась комомъ грязи, невѣдомо зачѣмъ повѣшеннымъ на какой-то сѣрой цѣпочкѣ. На стѣнахъ висѣли картины; но яркія когда-то краски выцвѣли, пыль разъѣла ихъ, а потомъ и совсѣмъ затушевала деревья, дома, лица, воздухъ, горы, такъ что безобразные холсты въ безобразныхъ рамахъ только уродовали и безъ того ужасную обстановку Иродовой норы. Здѣсь даже дышалось пылью. Въ самые солнечные дни — лучи Божьяго дня напрасно вели борьбу съ этою пылью. Они оказывались безсильными пробиться сквозь матовыя стекла, и въ квартирѣ царилъ полумракъ пыли и запустѣнія… Если какому-нибудь лучу и удавалось проскользнуть сюда, то онъ сейчасъ-же убѣгалъ назадъ на улицу, на воздухъ, оставляя на одно мгновеніе свой золотистый слѣдъ на этой могилѣ живого, бродившаго здѣсь трупа, — казалось, тоже затканнаго пылью и паутиною… Въ кабинетѣ книги въ шкафахъ были тоже покрыты однообразнымъ слоемъ. Глупой нельзя было отличить отъ умной. Какъ уста мертвецовъ — страницы ихъ сомкнулись, чтобы никогда не открываться… Шкафы казались склепами для этихъ мертвецовъ. Какъ и въ каждомъ склепѣ — въ нихъ завелись черви и мыши, но послѣднія не пугались Ирода, заходившаго иногда въ эту комнату… Онъ тоже былъ живымъ трупомъ этого склепа… Видѣнія и призраки, скользившіе въ душномъ мракѣ, не оставляли слѣдовъ на сѣрыхъ слояхъ. Большая люстра, подвѣшенная въ залѣ къ потолку, казалось, имѣла твердое намѣреніе разбить голову Ироду, когда онъ проходилъ мимо, шмыгая и здѣсь въ стороны, какъ онъ шмыгалъ по улицамъ… Кенкеты на стѣнахъ чудились чьими-то сѣрыми руками, зловѣщими, грозившими кому-то… Не ему ли? Не этому ли собесѣднику видѣній, товарищу мышей и крысъ?.. Вѣчнымъ и неподвижнымъ призракомъ, неустанно оплакивавшимъ неотмщенное преступленіе, казалась когда-то прекрасная статуя Ніобеи, двадцать лѣтъ простоявшая въ углу залы… Кое-гдѣ валялись клочья ковровъ, съѣденныхъ молью…

Сюда не входилъ никто… Когда-то, давно-давно — дворники приносили дрова и топили печи. Теперь самъ Иродъ занялся этимъ… И то только въ одной завѣтной комнатѣ… Потомъ они каждое первое число являлись за деньгами, до тѣхъ поръ, пока нелюдимъ не сталъ самъ приносить ихъ.

— Не надо… Ко мнѣ… не ходите… Самъ я буду. Вотъ возьмите…

— Хозяинъ говоритъ: «можетъ, поправить что требуется»… Онъ съ полнымъ удовольствіемъ…

— Нѣтъ… — съ ужасомъ замахалъ озябшими руками Иродъ. — Нѣтъ, не надо… И такъ пусть… Хорошо…

И онъ еще плотнѣе заперся въ своей норѣ.

Какая-то сердобольная прачка вздумала помочь ему въ его сиротствѣ — хоть фатерку пообчистить. Явилась съ чернаго хода… Но Иродъ даже и не выслушалъ ее, взялъ за плечи, вывелъ вонъ и заперъ за нею дверь. Здѣсь, у себя, онъ не боялся людей, а ненавидѣлъ ихъ… Ему даже стало легче, когда портреты затянуло пылью и заслонило человѣческія лица… Въ зеркалахъ на первыхъ порахъ отражались его обезумѣвшія ржавыя черты, потомъ ему стало страшно и себя видѣть — онъ пересталъ глядѣть на нихъ, а потомъ пыль помогла и затянула ихъ отъ всего свѣта. Рѣдко-рѣдко почтальонъ приносилъ ему письма; онъ съ недоумѣніемъ бралъ ихъ…

— Зачѣмъ это?..

— Да вамъ?.. Что ли.

— Къ чему?

— Вы, вѣдь, господинъ Сатинъ?

— Я… да… я Сатинъ, — неувѣренно отвѣчалъ Иродъ, видимо, сомнѣваясь, онъ ли это, или нѣтъ…

— А коли вы — такъ и получайте!

Иродъ бралъ письма, бросалъ ихъ на столъ и тотчасъ-же забывалъ о нихъ; письма оставались нераспечатанными… У него гдѣ-то были родные; они знали, что у старика есть деньги, писали къ нему… Онъ про себя повторялъ только: «зачѣмъ?» и не любопытствовалъ вовсе узнать содержаніе этихъ посланій… Когда-то, давно-давно, онъ получалъ письма, надписанныя на конвертѣ тонкимъ женскимъ почеркомъ… Его бросало въ дрожь отъ нихъ… Онъ доносилъ ихъ до свѣчи или до топившейся печки… Выраженіе злобы и ненависти искажало въ эту минуту неподвижное обыкновенно лицо нелюдима; казалось, что онъ также сжегъ-бы и руку, писавшую ихъ!.. Долго послѣ этого онъ ходилъ, волнуясь, плакалъ въ одиночествѣ страшными, безсильными слезами. Каждую слезу точило изболѣвшее сердце… Въ полумракѣ своего логовища онъ сжималъ кулаки, билъ ими объ стѣны, точно о затворенную дверь… Дверь не отворялась; онъ колотился въ нее головою, поднимая цѣлыя тучи пыли и, изнемогая, падалъ въ ту же пыль, не зная, гдѣ выходъ его горю, когда настанетъ конецъ его слезамъ… Потомъ онъ опять костенѣлъ до слѣдующаго такого же письма… Очевидно, онъ ненавидѣлъ такъ, какъ можетъ ненавидѣть человѣкъ, прежде горячо и беззавѣтно любившій, ненавидѣлъ съ отчаяніемъ безсилія, съ бѣшенствомъ затворника, знающаго, что его застѣнокъ крѣпко замуравленъ, что его угроза и укоръ пропадутъ въ каменной кладкѣ, не вырвавшись на свѣтъ и не заставивъ дрогнуть ничьего сердца…

Домовладѣльца давно приводило въ ужасъ состояніе этой квартиры. Онъ хотѣлъ выгнать жильца, обновить ее, сдать другимъ. Но жилецъ былъ давнишній, аккуратный, нетребовательный.

— Онъ у меня, что крыса въ норѣ!.. Живетъ, покель не подохнетъ! — живописалъ хозяинъ.

Разъ какъ-то не выдержалъ… Встрѣтилъ Ирода во дворѣ дома:

— Вашу фатеру хочу, того… поправить.

Иродъ робко снялъ шапку:

— Набавьте!.. Сколько?.. Не тревожьте… Одно прошу.

— Что ужъ съ тобой!.. Живи, какъ плѣсень въ сырости!..

Отчего Иродъ такъ дорожилъ своею норою?.. Что въ ней его привязывало къ себѣ?.. Прошлое ли, что глядѣло на него изо всѣхъ угловъ? Одиночество ли? Призраки, скользившіе въ ея полумракѣ?.. Но призраки послѣдовали бы за нимъ повсюду; одиночество онъ могъ бы создать себѣ и въ другомъ мѣстѣ… А прошлое — прошлое вызывало въ немъ только порывы злобы и бѣшенства или больныя горючія слезы, — тѣ слезы, что прожгутъ камень, только не прожгутъ сердца человѣческаго…

Прошлое смотрѣло на него изо всѣхъ угловъ, прошлымъ былъ полонъ душный воздухъ запущеннаго логовища, не освѣжавшійся, казалось, съ того самаго момента, когда счастливое настоящее стало этимъ прошлымъ, когда здѣсь погасли голоса живыхъ, смѣнившись безмолвіемъ призраковъ. Прошлое сидѣло на этихъ диванахъ, изъѣденныхъ молью; шевелило на письменномъ столѣ пожелтѣлыя бумаги; развертывало и перечитывало страницы испорченныхъ мышами книгъ; яркими огнями горѣло въ золоченыхъ рожкахъ люстры; трогало пожелтѣвшія клавиши піанино, до котораго уже двадцать долгихъ лѣтъ не касалась ничья рука… Прошлое, счастливое прошлое грезилось Ироду и тогда, когда, не зажигая свѣчей, онъ садился куда-нибудь въ грязное кресло и, окруженный, словно чародѣй, облакомъ пыли, широко раскрывалъ глаза, глядя прямо въ таинственную глубь царившаго тутъ мрака… Въ этомъ мракѣ скользили ласковыя улыбки, вдругъ срывался съ чьихъ-то невидимыхъ губъ сердечный привѣтъ и разомъ гасъ — неоконченный, словно испугавшійся этихъ страдальческихъ, широко раскрытыхъ глазъ; звучали цѣлыя фразы, отъ которыхъ когда-то ходуномъ ходила разгорѣвшаяся кровь по жиламъ… Въ этомъ мракѣ ему чудилось, что по пыльнымъ поламъ спѣшно-спѣшно топочутъ голенькія дѣтскія ножки, пухлыя, слабенькія, но рѣзвыя и быстрыя… «Здравствуй папа!» — «Доброй ночи, папа!» — и дѣтскія ножки бѣжали назадъ, и смутное пятно бѣлой рубашонки мерещилось на одно мгновеніе въ томъ мѣстѣ, гдѣ должны быть двери слѣдующей комнаты… И когда долгая тишина царила тутъ, когда, казалось, призраки не хотѣли оставлять фантастическую страну прошлаго — нелюдимъ терпѣливо сидѣлъ и ждалъ… Часы проходили, а онъ ждалъ неотступно, испытывая тьму пристальными взглядами, открывая ухо каждому загадочному шороху… И вдругъ разомъ, откуда-то со стороны, громко-громко — такъ что Иродъ вздрагивалъ — срывался дѣтскій хохотъ, задорный, веселый, счастливый хохотъ баловня съ здоровою грудкой… И Иродъ слушалъ его съ замирающимъ сердцемъ, смотрѣлъ въ дверь — не появится ли тамъ что?.. А то вмѣсто хохота слышалась наивная дѣтская пѣсенка… Простая, вся изъ трехъ-четырехъ нотокъ… Она долго дрожала въ воздухѣ — и странное дѣло: нелюдимъ оживлялся, немедленно схватывалъ эти нотки, нелюдимъ подтягивалъ имъ дребезжавшимъ, какъ надтреснутое стекло, голосомъ… Иногда пѣсня обрывалась, словно кому-то грозящая тишина глотала эти загадочные звуки… Когда во мракѣ распускались призраки, каждый атомъ его наполняя какимъ-то непонятнымъ ужасомъ, — Иродъ не пугался. Иродъ продолжалъ сидѣть такъ же неподвижно. Иродъ ждалъ… Вонъ тамъ, въ углу, долженъ быть образъ… Передъ нимъ — обратившаяся въ грязный комъ лампада… Но это днемъ — теперь совсѣмъ иначе… Кроткій огонекъ свѣтится тамъ сквозь розовое стекло… Неровный и робкій лучъ его скользитъ по серебряному окладу Богоматери… Благостный ликъ Ея наклоняется къ кому-то… Точно Она, выступая изъ своихъ дорогихъ ризъ, хочетъ разсмотрѣть что-то… И не одна Богородица… И Иродъ силится различить, кто это мерещится подъ образомъ… То проступитъ изъ мрака, то опять уйдетъ во тьму, точно свѣтлый оттискъ въ зажмуренныхъ глазахъ… Подъ лампадой стоитъ на колѣняхъ ребенокъ, совсѣмъ-совсѣмъ маленькій… На немъ опять одна рубашонка… Голенькія ножки склонились на коверъ, голенькія ручки сложились ладонь къ ладони… Пальчики — едва различишь… Бѣлокурые волоски сползли на плечи; темные глазки съ наивною серьезностью смотрятъ прямо въ добрыя очи Богородицы.

— Божинька, голубчикъ! — слышится дѣтскій голосокъ. — Помилуй папу, маму, няню… И мою кошечку Маруську, — полушопотомъ доканчиваетъ ребенокъ, оглядываясь на Ирода, какъ бы онъ не услышалъ сей послѣдней, совсѣмъ уже незаконной вставки въ обычную молитву…

— И мою кошечку Маруську! — повторяется еще тише, еще неувѣреннѣе…

— Зачѣмъ же не помиловала? Зачѣмъ же не помиловала? — съ бѣшенствомъ срывается Иродъ. — Зачѣмъ не помиловала?.. — грозится онъ кому-то въ черную тьму, откуда на мигъ мелькнувшая быль скользнула опять въ таинственный край прошлаго, — въ тотъ счастливый край, дороги къ которому съ неистребимою вѣрою жадно ищутъ въ потемкахъ тысячи несчастныхъ, тысячи разбитыхъ… Ищутъ и не находятъ… — Зачѣмъ не помиловала?.. Вѣдь онъ дѣтскими чистыми устами молился Тебѣ, дѣтскимъ чистымъ сердцемъ просилъ у Тебя!..

Но лампады уже не было… Фитиль гасъ, не оставляя въ воздухѣ даже чадной струйки дыма; серебряный окладъ иконы прятался опять за толстый слой пыли; за нее же укрывался и кроткій ликъ Богоматери…

И громадныя сапожища шлепали по полу, и разволновавшійся Иродъ натыкался на столы, на шкафы, злобно, въ отместку, осыпавшіе его пылью, на двери, на стѣны, на піанино, глухо, гнѣвно отзывавшееся ему чуть-чуть вздрагивавшими струнами, на старыя кресла, который съ недовольнымъ, ворчливымъ скрипомъ отодвигались въ сторону, опять сейчасъ же засыпая на цѣлые годы, какъ засыпали эти шкафы, это піанино, эти на всѣхъ петляхъ визжавшія и словно жаловавшіяся двери.

И опять мертвая тишина воцарялась въ склепѣ, и еще недавно ожившій трупъ снова забирался въ уголъ, снова искалъ дороги къ счастливому прошлому, но — увы! — уже не находилъ ее… Какіе-то темные духи становились на ней, раскрывали во тьмѣ свои черныя крылья, чтобы жадный взглядъ измученнаго путника не замѣтилъ ее; а когда онъ безсознательно подходилъ къ ней, они неумолимо отбрасывали его прочь своими черными мечами…

И нелюдимъ плакалъ, и нелюдимъ молился!.. Но его плачъ и стоны слышали только одна ночь, слышалъ ея черный мракъ, ея глухая, зловѣщая тишина… Равнодушно слушали, ничѣмъ не отзываясь на стоны жалкаго старика.

— Дитя мое, дитя мое!.. Дорогое мое дитя!.. — кричалъ онъ кому-то въ темноту…

Но черные ангелы еще внимательнѣе сторожили дорогу въ счастливую страну прошлаго, еще тѣснѣе закрывали ее своими холодными темными крыльями, и если бы его дитя, его дорогое дитя услышало отца и побѣжало къ нему на своихъ голенькихъ ножкахъ — оно бы не нашло тѣхъ воротъ, которыя изъ печальнаго настоящаго ведутъ въ радостный край былого… Черные духи заслонили бы передъ нимъ эти ворота!..

Совершенно обезумѣвъ, Сатинъ зажигалъ свѣчу, и на пыльномъ полу искалъ слѣдовъ крошечныхъ ногъ… Но свѣча испуганно моргала во всѣ углы, замирала отъ ужаса передъ этимъ міромъ призраковъ, чуждыхъ ея свѣту, вмѣстѣ съ воспаленными глазами Ирода наклонялась къ полу, вмѣстѣ съ ними осматривала его — но ничего на немъ не находила… Только мышиные слѣдки во всѣ стороны разбѣгались на немъ, да оттиски громадныхъ сапогъ темнѣли по направленію къ дверямъ…

— А вѣдь я видѣлъ… Самъ видѣлъ!.. — шепталъ про себя безумный старикъ. — Самъ видѣлъ…

И онъ ставилъ свѣчу на столъ… Садился опять въ кресло и неподвижно смотрѣлъ на ея огонекъ… Огонекъ тоже неподвижно смотрѣлъ прямо въ его очи… И такъ Иродъ просиживалъ до тѣхъ поръ, пока вѣки его не опускались, чтобы во снѣ онъ могъ найти ту дорогу въ счастливый край прошлаго, которую потерялъ наяву… И когда Иродъ засыпалъ, — казалось, одною лишнею, старой, изъѣденной молью и задушенною пылью мебелью прибавлялось въ комнатѣ… Въ груди его билось сердце точно такъ же, какъ старыя ржавыя желѣзныя пружины вздрагивали въ диванѣ, въ креслахъ… Тѣло его, худое и длинное, вытягивалось въ прямую линію, тонкія простуженныя ноги не сгибались, озябшія руки безсильно падали внизъ… Свѣтильня догорала до конца, покрывала зеленью бронзу подсвѣчника, вспыхивала и замирала въ растопленномъ стеаринѣ… Голубой огонекъ становился все безсильнѣе и безсильнѣе… Точно умирающій, онъ колебался и шипѣлъ порою, и, наконецъ, гасъ, вмѣсто послѣдняго вздоха, пуская въ ночную тьму тонкую струю удушливаго чада.

И тогда черные духи ночи безшумно складывали свои громадныя, какъ черный погребальный крепъ, сквозныя крылья, не подымая незрячихъ очей, подходили къ длинному простуженному, ржавому тѣлу, возлагали на него свои холодный руки — и совершалось чудо!

Иродъ, тоже не открывая глазъ, видѣлъ широкую и прямую дорогу къ своему прошлому.

Иродъ чувствовалъ, что ноги его окрѣпли, руки стали сильны… Впалая грудь выпрямилась и округлилась, походка стала легка, голова смѣло закинулась назадъ, на стертомъ черепѣ легли пышные черные волосы, губы и щеки окрасились горячею кровью…

Двадцать лѣтъ отошли назадъ… Двадцать лѣтъ безсильно стояли передъ чернымъ духомъ тьмы… Ихъ нѣтъ, этихъ двадцати лѣтъ позора, несчастій, одиночества, скорби и боли… Ихъ нѣтъ, этихъ двадцати палачей, истерзавшихъ его, измучившихъ, не оставившихъ живого мѣста на его тѣлѣ, здороваго атома въ его мозгу… Ихъ нѣтъ.

Снова молодой, сильный, здоровый и счастливый — онъ бодро идетъ по дорогѣ къ своему счастливому прошлому.

Черный духъ впереди его, черный духъ позади… Они не дадутъ ему сбиться съ пути… Громче слышна дѣтская наивная пѣсня, что-то свѣтится впереди…

— Здравствуй, папа, здравствуй, милый! — радостно звучитъ ему навстрѣчу.

— Дитя мое, дорогое дитя мое! — и онъ широко открываетъ свои сильныя руки…

Прошлое уже кругомъ него, онъ уже вошелъ въ счастливый край былого.

Счастливый край былого

Онъ вошелъ въ этотъ счастливый край.

Точно изъ душной темничной кельи его выпустили въ ароматное росистое поле или въ пышный, полный чудныхъ цвѣтовъ садъ. Позади остались черныя, сырыя стѣны; въ скважинахъ ихъ накопляются просочившіяся откуда-то слезы; будто самый камень точитъ ихъ, плача надъ судьбою заключенныхъ сюда узниковъ. Позади осталось узкое окно съ толстою желѣзною рѣшеткою. Рѣшетка давно уже заржавѣла, — но съ какою жадностью онъ хватался за нее, чтобы хоть издали, изъ своей сырой тьмы, посмотрѣть на голубое, безоблачное небо, изъ своей зловѣщей тишины прислушаться къ отголоскамъ жизни, кипѣвшей тамъ… Позади осталась тяжелая дверь съ громаднымъ, несокрушимымъ замкомъ, которая двадцать лѣтъ тому назадъ разъ заперлась за нимъ, грозно проскрипѣвъ на своихъ старыхъ безжалостныхъ петляхъ, грозно щелкнувъ старымъ безжалостнымъ замкомъ — и больше уже не отворялась…

Все это позади… Далеко позади…

Кругомъ росистое поле… Яркое лѣтнее солнце уже высоко взошло на синемъ небѣ; въ слѣпящемъ глаза блескѣ его рдѣетъ облачко, словно загораясь и тлѣя своими тонкими, сквозными краями. Въ высотѣ, надъ росистымъ полемъ, точно воздушные серебряные колокольчики, поютъ жаворонки. Краснымъ полымемъ внизу вспыхиваетъ макъ, голубыми огоньками кажутся свѣжіе васильки. Сочная трава изумруднымъ ковромъ стелется до самой рѣки, которая тихо, лѣниво струится въ красивыхъ берегахъ, каждую каплю свою подставляя Божьему свѣту, въ каждой каплѣ отражая солнце.

Счастливый край былого! Пышно, словно зеленыя облака, круглятся густыя вершины садовыхъ деревьевъ; тысячи цвѣтовъ раскрываютъ навстрѣчу свои яркіе вѣнчики, тысячи цвѣтовъ шлютъ ему свой ароматный привѣтъ… Гордыя розы точно улыбаются, когда онъ проходитъ мимо; бѣлыя лиліи нѣжно распускаются въ тепломъ воздухѣ, точно онѣ только его ждали, чтобы раскрыться… Отъ тихо колышущихся вѣтвей вѣтерокъ, освѣжающій и нѣжный, какъ прикосновеніе материнской руки, несетъ прямо въ лицо ему легкіе лепестки, бѣлый пухъ только что зацвѣтающей яблони… И идетъ онъ по тѣнистой аллеѣ, и громко слышна его пѣсня, и увѣренно, бодро звучатъ его шаги по твердо убитой дорожкѣ…

Кто же въ этомъ счастливомъ молодомъ человѣкѣ узнаетъ нелюдима, Ирода, кащея безсмертнаго?.. Кто въ этомъ миломъ краю былого угадаетъ впередъ за двадцать лѣтъ пыльную нору, царство удушливаго мрака и грязи?..

Иродъ точно сбросилъ свою ненавистную оболочку.

Въ пыльномъ креслѣ сидитъ онъ, сбросивъ внизъ тощія руки, вытянувъ впередъ тонкія больныя ноги… Сидитъ онъ, — а другой онъ же, только двадцать лѣтъ тому назадъ, бродитъ счастливый и радостный въ фантастическомъ краю былого… Иродъ изъ своего кресла, сквозь опущенныя вѣки, видитъ себя самого впереди, отвисшая челюсть старается улыбнуться, впалая грудь тяжело дышетъ… Мракъ хмурится изо всѣхъ угловъ пыльной залы… Мыши бѣгаютъ у самыхъ ногъ Ирода… Съ ручки кресла паукъ опускается на тонкой-тонкой ниткѣ, другой конецъ которой онъ хочетъ зацѣпить за опущенные холодные пальцы нелюдима…

Двадцать лѣтъ тому назадъ, двадцать лѣтъ тому назадъ!..

Вотъ онъ счастливый, веселый, какъ ясное весеннее утро… Душа открыта цѣлому міру, честные порывы волнуютъ молодую кровь. Нѣтъ для него ни сѣраго дня, ни темной ночи. Яркія солнца свѣтятъ ему съ недосягаемой для другихъ высоты. Яркія солнца смѣняются одни другими. Мысль его окрыляется; духомъ паритъ онъ тамъ, куда не смѣетъ взвиться и могучій орелъ… Далеко внизу остаются горныя вершины; сама земля только мерещится въ облакахъ, окутавшихъ ее кругомъ своимъ смутнымъ маревомъ. Море свѣта кругомъ, но еще ярче и больше свѣта проситъ его неутомимый умъ… Грезы не знаютъ предѣла; сильныя руки ждутъ первой битвы, чтобы за чужое счастье отдать избытокъ своей мощи… И битвы не заставляютъ ждать его… Ломаются мечи и копья, громко звенятъ черные щиты рыцарей тьмы подъ его ударами, свѣтъ ложится все болѣе и болѣе широкими лучами въ душное царство мрака, противу котораго ополчился онъ… Утомленный побѣдитель возвращается назадъ, высоко поднявъ забрало своего шлема… Подъ ноги ему бросаютъ цвѣты, пѣсни славятъ молодого бойца…

Узнаешь ли ты, Иродъ, себя въ этомъ красивомъ и сильномъ молодомъ человѣкѣ?.. Посмотри, какъ счастлива его улыбка, какъ смѣлы всѣ его движенія!.. Какое свѣжее, росистое, бодрящее утро раскинулось вокругъ него!.. Узнаешь ли?

Узнаешь!.. Тонкія ноги его ерзаютъ по полу, мыши бѣгутъ прочь… Впалая грудь силится набрать побольше воздуха, но ее наполняетъ только ржавая пыль двадцатилѣтняго тлѣнія… Паукъ поспѣшно бѣжитъ вверхъ по своей нити, потому что озябшая рука судорожно сжимается… Вѣки все еще опущены, но въ душномъ мракѣ слышны всхлипывающіе звуки… Не плачешь ли ты во снѣ, одинокій?..

А счастливый край былого все шире и шире раскидываетъ кругомъ свои предѣлы…

Давно уже нѣтъ этихъ пыльныхъ стѣнъ; черные духи ночи снесли ихъ прочь однимъ движеніемъ своихъ сквозныхъ креповыхъ крыльевъ… Нѣтъ этой улицы, нѣтъ этого города… Нѣтъ этихъ темницъ, въ душныхъ кельяхъ которыхъ, кое-гдѣ, мучатся и бьются, задыхаются и умираютъ, тяжело, долго умираютъ такіе же одинокіе Ироды!..

Солнце выше и выше плыветъ по безоблачному небу… Утренняя гроза, первая битва только освѣжила природу… Скоро полдень… Недвижный знойный воздухъ; словно замерла лѣнивая рѣка; листья садовъ и рощъ вволю дышутъ тепломъ и свѣтомъ. Скоро полдень, Иродъ, твой полдень… Тепло ли тебѣ теперь отъ этихъ воспоминаній? Вѣрно, тепло стало, потому что больныя ноги опять вытянулись… Успокоившаяся мыши вновь шмыгаютъ вокругъ, паукъ по-прежнему плететъ все ближе и ближе къ твоей точно мертвой рукѣ свою паутину…

Солнце уже высоко…

Полдень жизни, время любви и счастья; любви, что жарче солнца палитъ; счастья, что выше и шире бездоннаго неба раскидывается надъ людьми…

Онъ давно позабылъ ее въ своемъ одиночествѣ, а если она и представлялась ему когда-нибудь — то ненавистной, разрушившей его жизнь, разбившей всѣ его надежды и ожиданія… Теперь, въ счастливомъ краю былого, она явилась передъ нимъ такою именно, какою была тогда, въ первое время ихъ любви — прелестною, захватывающею каждое его дыханіе, озаряющею блескомъ своихъ чудныхъ глазъ всякую его мысль… Да, тогда на всемъ, о чемъ онъ думалъ, ложился загадочный отсвѣтъ этихъ сѣрыхъ очей, постоянно мѣнявшихъ свое выраженіе. Онъ опять ее видитъ, и почернѣвшія губы Ирода улыбаются ей, кровь горячо льется по жиламъ, опять румянецъ загорается на блеклыхъ щекахъ… Въ золотистомъ облакѣ пышныхъ волосъ, непокорныхъ гребню, низко вьющихся надъ самыми бровями, загадочно свѣтя глубокими сѣрыми глазами, — она проходить передъ нимъ — ласковая, счастливая тоже… Какъ бездонны эти глаза!..

— Знаешь, мнѣ страшно глядѣть въ нихъ! — говоритъ онъ ей.

Память прошлаго вернулась; все до мелочей воскресло оно…

— Почему, милый?..

— Конца въ нихъ не видать… Не знаешь, что зрѣетъ въ нихъ: тепло или холодъ, тишина или буря…

Она засмѣялась тогда въ отвѣтъ ему… Онъ хорошо помнитъ этотъ смѣхъ. Нервный, порывистый… Женщина, которая такъ смѣется, — на все способна. Оскорбленная, она мститъ, не жалѣя; обманутая, она обманываетъ, ломая все и прежде всего себя… Стройная фигура ея передъ глазами… Онъ ее видитъ сквозь опущенныя вѣки… Слегка покачивается гибкій станъ; вздрагиваютъ сквозныя розовыя ноздри; вздрагиваютъ и красивыя нервныя губы, словно на нихъ дрожитъ какое-то трепетное сіяніе… Онъ слышитъ шорохъ ея шелковаго платья; оно такъ ревниво обвило красивую грудь, приникло къ ней, точно ни солнцу, ни воздуху, ни его ревнивому взгляду не хочетъ уступить ни одного атома ея… Оно тянется съ ревнивымъ шелестомъ за нею, точно шлейфъ жалуется: зачѣмъ онъ откинутъ такъ далеко, зачѣмъ онъ не можетъ коснуться этихъ красивыхъ, маленькихъ ножекъ, кокетливыхъ, щеголяющихъ ажурными, сквозными, шелкомъ ткаными чулками, шитыми красными туфлями?.. Ахъ, какъ хороша она, какъ хороша!.. Если бы только не эти загадочные глаза, не эта загадочная улыбка!..

Погубитъ навѣрное и себя прежде всего… Разъ обманувшись, все сломаетъ безъ сожалѣнія… Тутъ чувство любви и чувство злобы одинаково сильны. Вода весною, ломающая каменныя плотины, не сильнѣе его; ураганъ, сбрасывающій съ горъ гранитныя скалы — не порывистѣе… Страшно смотрѣть въ эту бездонную душу, сквозь бездонные глаза!.. Страшно!..

Словно солнечные блики, что въ яркій день сквозь окно играютъ на бѣлой стѣнѣ — картина за картиной мелькаютъ передъ неподвижнымъ Иродомъ; какъ тучи въ темную ночь — стоитъ его настоящее позади… Оно ревниво смотритъ на свѣтлый полдень; оно готово сейчасъ же смѣнить его своимъ холодомъ и мракомъ… А солнце все разгорается жарче и жарче; милліоны васильковъ, разбрызганныхъ по зеленому полю, совсѣмъ пылаютъ голубымъ пламенемъ… Она съ нимъ тоже — все время рука съ рукою, душа съ душою… Для нихъ ярче становятся ароматные цвѣты, громче поютъ свою веселую пѣсню прозрачныя воды… Все улыбается имъ — и сверху, и снизу, все — и вечеръ, и утро, и день кажутся полными привѣтливыхъ улыбокъ… Иродъ задыхается въ своемъ волшебномъ снѣ… Онъ слышитъ чудные звуки; какая-то ясная, какъ безоблачное небо, пѣсня вьется вокругъ него, — вьется, какъ ласточка вокругъ своего гнѣзда, — то быстро-быстро шевеля своими граціозными крыльями, то лѣниво перебирая ихъ, точно каждое перышко хочетъ разомнуться въ теплѣ и свѣтѣ… Ясная, знакомая пѣсня… Она, его жена, пѣла ее когда-то, пѣла полною грудью, смѣло глядя впередъ, туда, на самую окраину жизни… Имъ обоимъ на этой окраинѣ мерещился тогда спокойный, озаренный прощальнымъ сіяніемъ мирно закатывающагося солнца, вечеръ… Вечеръ безтревожный, вечеръ безмятежный… Ни одинъ крайчикъ темныхъ тучекъ не поднимался на горизонтѣ… Они вѣрили другъ другу, а гдѣ есть вѣра, тамъ и любовь. Первая тучка на лучезарномъ небѣ любви — первое сомнѣніе!.. За нею ползетъ другая, за другою — третья… А тамъ цѣлою грядою поднимаются онѣ, неся въ своихъ темно-синихъ нѣдрахъ пока еще спящую грозу…

Такихъ тучекъ не было…

Какъ онъ привязался къ ребенку!.. Какъ чутко слѣдилъ за каждымъ его движеніемъ!.. Вся жизнь ушла въ него… Онъ и прежде любилъ дѣтей; теперь — при одной мысли о возможности потерять его — ему становилось страшно. Тихо колышутся деревья; иволги кричатъ въ ихъ густой зелени; гдѣ-то далеко-далеко кукуетъ кукушка; лучи солнца широко ложатся въ длинную аллею… Вонъ по плотно убитой дорожкѣ бѣгутъ къ нему маленькія, крохотныя ножонки… Громкій, беззавѣтный смѣхъ слышится, гармоничный — какъ пѣніе лѣсной птицы, свѣтлый — какъ солнечный лучъ… А позади, на безоблачномъ до сихъ поръ небѣ показался какой-то темный краешекъ… Туча ли, или нѣтъ?

— Знаешь, милый… Въ деревнѣ такая тоска!.. Нельзя же уйти въ хозяйство да семью… Тутъ жизни нѣтъ!..

Онъ пытливо смотритъ въ глаза женѣ и ничего не понимаетъ.

— Какъ жизни нѣтъ?.. Какъ жизни нѣтъ?..

А эта молоденькая жизнь?.. Этотъ ребенокъ, что пока, какъ въ высокія ворота, проходитъ у него между ногами, для котораго цѣлый домъ — подъ небольшимъ столикомъ?.. Какъ жизни нѣтъ?

Теперь онъ понимаетъ это — тогда не могъ сообразить… Слишкомъ много страдалъ и мучился чтобы понять.

Она не знала жизни, она вышла за него ребенкомъ. Любовь заслонила жизнь, и не тянуло къ ней пока. Его не тянуло тоже. Еще бы! Мужчина ранѣе женитьбы узнаетъ жизнь, скучаетъ ею даже. Ему нуженъ покой, мирный отдыхъ, семья… Этой усталой птицѣ клѣтка не страшна. Другое дѣло — когда молодыя крылья только-что отростутъ, когда стѣнки клѣтки становятся тѣсны. Въ даль тянетъ. Гдѣ подъ яснымъ небомъ смутно рисуются таинственныя рощи… Жизни нѣтъ! У него не было силы отказать ей… Скоро большой городъ совсѣмъ проглотилъ ихъ. Они потерялись въ его суетѣ и вѣчномъ движеніи, — такъ потерялись, что на первыхъ порахъ и разобраться было трудно…

Эта же квартира… Только она совсѣмъ не такая, какъ теперь… Чистенькая, веселая, красивая. Нѣтъ этой пыли, нѣтъ этого удушливаго мрака.

Черные духи ночи безмолвно коснулись сквозными крыльями грязныхъ стѣнъ, матовыхъ оконъ, изодранныхъ дивановъ, пыльныхъ столовъ, совсѣмъ потемнѣвшей люстры. И словно все преобразилось разомъ… Звонокъ, закутанный въ паутину и грязь, какъ червякъ въ покоѣ, — задорно звонитъ. Съ черной люстры льются цѣлые потоки свѣта; краски картинъ выступили разомъ изъ сплошного слоя грязи, выступили и заблистали подъ лучами… Мягкіе ковры опять легли подъ ногами. По этимъ коврамъ, словно клубокъ свернувшійся изъ свѣта и смѣха, бѣгаетъ ребенокъ… То же счастье, только теперь тучъ еще больше… Городъ со всѣхъ сторонъ надвигается на это счастье темными тучами… Городъ, разбивающій нервы, рождающій недовольство въ каждой груди, тяжелою гробовою крышкою ложащійся на каждый вольный порывъ…

Сѣрые загадочные глаза его жены стали еще загадочнѣе… Онъ самъ измѣнился… И какъ еще!..

Самого потянуло къ жизни. Усталой птицѣ тоже стала ненавистною клѣтка…

Длинный, ржавый Иродъ видитъ себя теперь… Видитъ себя, — видитъ, куда, въ какую пропасть скользитъ онъ… Изъ своего грязнаго кресла, не подымая вѣкъ, онъ протягиваетъ руки, онъ хочетъ остановитъ того, другого… Спасти его… Не пустить…

— Зачѣмъ, зачѣмъ?.. Тамъ счастья нѣтъ!.. Тамъ царство призраковъ, озаряемое краснымъ свѣтомъ пролетающихъ метеоровъ…

Но грудь только хрипитъ, и несчастный видитъ, какъ другой онъ гибнетъ, — видитъ шагъ за шагомъ, минута за минутой…

Черные духи ночи безжалостны… Они могли бы заслонить своими крылами эту переходную эпоху его жизни; они могли бы опять вызвать картину былого счастья… Они все могутъ… Они не хотятъ… Они стали по сторонамъ его кресла: они положили свои черныя руки на его костлявыя плечи — другими они указываютъ впередъ…

— Смотри!.. Смотри!.. Это былъ ты… Это дѣлалъ ты!.. — точно говорятъ простертыя впередъ руки… — Смотри, пока дышетъ твоя грудь; казнись, пока по твоимъ жиламъ бѣжитъ хоть одна капля холодной, горемъ и страданіемъ отравленной крови… Вспоминай до послѣдняго біенія сердца!

Ироду кажется, что онъ бьется въ своемъ креслѣ; кажется, что онъ хочетъ подняться, силится встать, что онъ не можетъ только совладать съ черными духами… Во снѣ онъ дѣлаетъ движеніе — но только слегка… Крѣпко сковали его черные духи. Безъ жалости, безъ помилованія… О, гдѣ же ваши крылья? Закройте, закройте скорѣе!..

Загадочные глаза ея становятся все загадочнѣе и загадочнѣе… Улыбка давно-давно сошла съ поблекшихъ губъ.

«Не пожалѣетъ себя, не пожалѣетъ другихъ… Сломаетъ все!..» — пронеслась у него въ головѣ старая мысль.

— О, пощадите, пощадите!

Иродъ всхлипываетъ во снѣ… Онъ видитъ себя наканунѣ великаго горя… Хуже смерти оно… Онъ видитъ беззаботнаго ребенка, надъ которымъ наклонилось страшное будущее… Ребенокъ не замѣчаетъ его; такъ же свѣтла его улыбка… И силы нѣтъ остановить, и силы нѣтъ спасти!..

А ночь все хмурится и хмурится. Тучи уже заволокли все небо… Ниже и ниже опускаются онѣ… Въ темныхъ нѣдрахъ ихъ спавшая гроза открываетъ свои молніеносныя очи… Первая зарница… А онъ, тотъ другой — молодой — не видитъ ничего этого; онъ слѣпъ, совсѣмъ слѣпъ… Бѣдное дитя!..

Кошмаръ словно цѣпкими пальцами сжимаетъ горло спящему Ироду… Онъ задыхается… Онъ въ безсиліи только движетъ ногами по полу, подымая вокругъ себя спокойно лежавшую пыль… Но вѣки его все такъ же опущены… Глаза изъ-подъ нихъ все такъ же видятъ впередъ съ безпощадною ясностью, все до послѣдней черты, до послѣдняго оттѣнка…

Первый ударъ грозы!..

Надвинулась стихійная сила — теперь все равно, спасенія нѣтъ… Иродъ изъ своего кресла видитъ себя, лежащаго въ этой же комнатѣ разбитымъ, безъ мысли, безъ движенія!.. Лежащаго уже одного… Кругомъ — ни души… Ни его жены, ни ребенка… Пусто, страшно пусто — какъ въ оставленномъ домѣ зачумленнаго.

— Не пожалѣла ни себя, ни другихъ… Сломала все… Ушла и взяла съ собою дитя!..

Ушла въ вѣчную тьму, въ вѣчный холодъ… На нищету, на лишенія, на непосильную борьбу…

Загадочные сѣрые глаза не обманули… Не могли простить… Не простили!

— Дитя мое, дитя мое!.. — въ безумномъ отчаяніи вскрикивалъ спящій.

Черные духи ночи отходятъ прочь… Они становятся на стражѣ, заслоняя своими сквозными крыльями счастливый край былого.

Иродъ давно вскочилъ… Воздуху нѣтъ, душитъ грудь… Хотѣлъ бы зарыдать — сухіе глаза горятъ: нѣтъ слезъ… Тьма кругомъ, полная только тѣней отъ призраковъ… Самые призраки исчезли — остались въ воздухѣ ихъ неуловимыя тѣни…

И до самаго утра шмыгаетъ этотъ старый, ржавый паукъ по своему черному, пыльному логовищу… До самаго утра, когда солнце первымъ блѣднымъ лучомъ скользнетъ въ его окна… Лучу хочется пробиться въ нихъ, освѣтить и согрѣть даже этого дряхлаго паука — но, испугавшись мерзости запустѣнія, царящей здѣсь, — онъ убѣгаетъ по шумной улицѣ. И скупыя, сѣрыя сумерки смѣняютъ въ душномъ жильѣ паука темную, полную ужасовъ и призраковъ, ночь!..

И каждое утро тѣмъ, кто съ улицы взглядываетъ въ пыльныя окна, чудится, что тамъ, за ними, въ грязной норѣ своей, Иродъ ночью покончилъ неприглядную жизнь, что виситъ въ такой же сѣрой и ржавой петлѣ, какъ и онъ самъ… Сходство съ паукомъ довершилось бы вполнѣ. Старый и высохшій паукъ такъ бы и повисъ неподвижнымъ трупомъ на недоконченной паутинѣ… Но приходилъ вечеръ, и старикъ, крадучись, выползалъ изъ своего жилья…

— Живъ еще Иродъ!.. — перебрасывались встрѣчные.

— Его земля не беретъ!.. Сказываютъ — разъ проглонула, да выплюнула… Бѣгать ему до скончанія вѣка — предѣлъ положенъ, чтобы людей пужать.

Уже не однѣ картины далекаго прошлаго проносятся передъ глазами старика: все, что было потомъ, все, что его терзало и мучило, все, что отняло у него образъ и подобіе Божіе — низвело до того состоянія, въ которомъ онъ сталъ пугаломъ для цѣлаго міра. Первое время — безобразный разгулъ, въ которомъ онъ хотѣлъ, но не могъ забыться, потомъ сплошное затворничество, одиночество, въ которомъ онъ мало-по-малу ржавѣлъ, становился безучастнымъ ко всему, кромѣ своихъ воспоминаній, кромѣ тѣхъ воспоминаній, что, словно ядовитыя змѣи, жалили его и днемъ, и ночью, отравляли каждую минуту его существованія, преслѣдовали его по пятамъ, когда онъ хотѣлъ уйти отъ нихъ… Цѣлый міръ кругомъ жилъ своею жизнью, дни и годы приходили и уходили — новыя поколѣнія нарождались, старыя умирали — ему ни до чего не было дѣла… Онъ жилъ въ своемъ прошломъ, онъ зналъ свое прошлое.

Онъ опустился до-нельзя…

Квартира оставалась въ томъ видѣ, въ какомъ она была, когда жена и ребенокъ оставили его. Въ ней только появились моль, пауки и мыши… Онъ носилъ свое старое, полуистлѣвшее платье, мало-по-малу отставалъ отъ всего, что красило его жизнь… Такимъ образомъ, онъ сталъ Иродомъ, громаднымъ кащеемъ въ своей пыльной и грязной норѣ… Онъ сохранилъ только два чувства — глубокихъ и неистребимыхъ…

Любовь къ своему ребенку и ненависть къ своей женѣ…

Онъ наслаждался, когда думалъ, что она терпитъ нищету и лишенія… Она, отнявшая у него все!.. Онъ зналъ, что его ребенка давно нѣтъ… Лѣтъ десять тому назадъ онъ получилъ письмо изъ другого города.

«Пожалѣй меня, — писалъ ему предметъ его постоянной ненависти, — пожалѣй меня и помоги, если можешь. Вчера я схоронила нашего ребенка… Онъ умеръ въ страшной обстановкѣ, въ которой ему приходилось жить. Часто не было хлѣба, нечѣмъ было топить комнату, не во что одѣть… Я погибаю. Вспомни прошлое, протяни мнѣ руку!..»

Ирода словно что-то бросило на землю… Онъ бился, грызъ себѣ руки, стукался головой о полъ, царапалъ себѣ лицо и рыдалъ такъ горячо, такъ страстно, такъ безумно, что, казалось, вмѣсто слѣзъ лилась кровь его сердца… Послѣ того походка его расшаталась; онъ самъ надломился и сталъ похожъ на складывающійся аршинъ… Въ головѣ у него совершалось что-то совсѣмъ ужъ дикое. Онъ вѣрилъ въ призраки; онъ видѣлъ ихъ; онъ слышалъ голоса мерещившихся ему видѣній… Онъ жилъ въ сказочномъ мірѣ и, какъ летучая мышь, только по вечерамъ сталъ выходить изъ своей заколдованной норы…

Ей онъ не помогъ. Напротивъ, онъ возненавидѣлъ ее еще сильнѣе. Онъ тѣшился ея муками.

Еще нѣсколько разъ приходили къ нему письма отъ жены — онъ жегъ ихъ, не распечатывая. Письма становились все рѣже и рѣже… Подъ конецъ онъ ужъ съ удивленіемъ сталъ всматриваться въ надписи на ихъ конвертахъ… Онъ не понималъ, кто можетъ писать ему… У него все мѣшалось въ головѣ… Иногда только — въ сумеркахъ, на улицахъ, когда онъ шмыгалъ робко но тротуарамъ, ему встрѣчалась женщина… Старуха, оборванная, грязная… Она была ужасно похожа на ту… На ту, которую онъ любилъ когда-то… Еще наканунѣ онъ наткнулся на это жалкое созданіе, еще болѣе жалкое, чѣмъ онъ самъ…

Сѣдыя космы выбивались изъ-подъ грязнаго платка ея, ротъ ввалился, лицо выцвѣло… Она шла, сгорбившись, по той же сторонѣ улицы, по которой шмыгалъ Иродъ… Онъ хотѣлъ-было повернуть, но она подняла на него глаза… Его точно что-то приковало къ мѣсту… Онъ замахалъ на нее руками, — глупо, безсмысленно замахалъ, точно отгоняя какое-то ужасное видѣніе… И еще бы!.. Это лицо и глаза — именно ея, уже потускнѣвшіе, но тѣ же сѣрые, загадочные — «русалкины», какъ онъ называлъ ихъ когда-то… На чужомъ лицѣ ея глаза!..

Она хотѣла сказать ему что-то, но, пораженная выраженіемъ его лица, откинулась въ сторону… Еще нѣсколько мгновеній они смотрѣли одинъ на другого съ ужасомъ, съ ненавистью и, точно повинуясь одному и тому же толчку, — бросились прочь въ разный стороны, даже не оглядываясь… Думалъ ли онъ, что это она?.. Едва ли… Ему просто было страшно увидѣть призракъ не въ обычной обстановкѣ его пыльной норы, не среди мрака, а въ сумеркахъ вечера, на людной улицѣ!..

Иродовъ рай

Какъ это ни странно, но у Ирода былъ свой рай.

Рай этотъ помѣщался въ задней комнатѣ: когда-то она была дѣтской — дѣтской и осталась и до сихъ поръ… Опустившійся, забывшій обо всемъ, забросившій и себя, и все его окружающее, нелюдимъ съ удивительною для него заботливостью относился къ этой комнаткѣ. На ней была сосредоточена вся его нѣжность. Царство грязи, пыли, пауковъ и моли кончалось у ея порога. За нимъ все было чисто прибрано, даже стекла оконъ вытерты… Каждое утро Иродъ самъ мелъ дѣтскую, самъ метелкой чистилъ все здѣсь стоявшее… Иногда, по вечерамъ, онъ приходилъ сюда и только здѣсь зажигалъ свѣчи…

Въ углу дѣтской стояла маленькая кроватка. Чистенькое одѣяльце лежало на ней, отвернутое, какъ будто ребенокъ долженъ былъ сейчасъ же сюда улечься. Подушечка была взбита, простыни мѣнялись аккуратно, хотя вотъ уже двадцать лѣтъ ихъ никто не мялъ… Бѣдный отецъ, приходя сюда, каждый разъ крестилъ эту дѣтскую кроватку, говоря тихо: «спи, Воля! Спи, мой милый!» Онъ не хотѣлъ вѣрить, что ребенка нѣтъ съ нимъ, онъ воображалъ, что онъ тутъ вотъ. Садясь рядомъ съ кроваткой и закрывая глаза, Иродъ напрягалъ слухъ, не услышитъ ли ровнаго и покойнаго дыханія ребенка. И воображеніе дѣлало свое дѣло. Ему мерещилось это дыханіе, ему мерещилось, какъ будто Воля шевелится подъ одѣяльцемъ… Иродъ улыбался, когда на тусклыхъ глазахъ его выступали слезы… Случалось, что онъ свертывалъ какіе-нибудь куски матеріи, клалъ ихъ подъ одѣяльце, такъ что издали можно было подумать, будто подъ нимъ лежитъ ребенокъ… Тогда онъ уменьшаетъ свѣтъ въ лампѣ и, садясь подальше, смотрѣлъ на кроватку, смотрѣлъ неотступно, ни на секунду не отводя глазъ.

— Воля, милый мой Воля!.. Спи, голубчикъ, спи, я съ тобою… Тепло тебѣ?..

И опять старческія, безсильныя слезы туманили глаза, такъ что онъ уже не видѣлъ ничего въ этомъ райскомъ уголкѣ пыльной и грязной квартиры.

Совладавъ съ собою, Иродъ вдругъ начиналъ разсказывать сказку… Неувѣренный, обрывавшійся голосъ его звучалъ въ этой комнаткѣ такъ грустно, такъ печально! Тѣмъ не менѣе, старикъ воображалъ, что Воля, присѣвъ въ постели, смотритъ на него во всѣ глаза и слушаетъ, слушаетъ своего отца, не пророняя ни одного слова. Передъ пустою дѣтскою кроваткою старые русскіе богатыри бились на смерть съ поганою ордою, Иванушка-дурачокъ оказывался умнѣе всѣхъ мудрецовъ и, въ концѣ-концовъ, получалъ въ награду лучшую жемчужину царскаго терема — молодую королевишну. Буйный вѣтеръ свиститъ въ широкомъ полѣ, то прикидываясь добрымъ молодцемъ, то оборачиваясь сѣрымъ волкомъ, то залетая вольнымъ соколомъ подъ самыя тучи небесныя… Гремѣла по полю желѣзная ступа, въ которой путешествовала баба-яга костяная нога, алмазные дворцы выростали по щучьему велѣнью, по Волинову хотѣнью, и слышалась изъ этихъ дворцовъ дивная музыка, отъ которой всякое горе пропадало; не могло пропасть только одно великое горе одинокаго отца, оставленнаго своимъ ребенкомъ… Въ полутьму, едва-едва озаряемую маленькой лампой, влетала жаръ-птица, ярко горя золотымъ перомъ и ослѣпляя Волю цѣлыми лучами волшебнаго свѣта… И чѣмъ дальше разсказывалъ Иродъ, тѣмъ громче и увѣреннѣе становился его голосъ. Онъ совсѣмъ забывалъ, что его слушаютъ только однѣ стѣны этой комнаты; онъ увлекался, размахивалъ руками, клохталъ курочкой, что несетъ золотыя яйца, кричалъ хищнымъ кречетомъ у поднебесья, вылъ сѣрымъ волкомъ и потомъ вдругъ обрывался… Съ изумленіемъ онъ смотрѣлъ на дѣтскую кроватку… Она была пуста и неизмята… Вокругъ стояла мертвая тишина… Иродъ, шатаясь, подходилъ къ изголовью своего сына, клалъ на него свою бѣдную, больную голову и оставался такъ долго-долго, пока въ колѣняхъ, стоявшихъ на холодномъ полу, не начиналась ревматическая боль, или старая лампа не гасла, погружая его и его рай въ неприглядный мракъ.

Комната оставалась въ такомъ же видѣ, въ какомъ она была и при его ребенкѣ.

На большомъ столѣ были разбросаны игрушки… Вонъ желѣзная кухня съ переломанными кастрюльками, въ которыхъ Воля варилъ обѣдъ для своихъ куколъ. Вонъ на столѣ фартучекъ, который онъ надѣвалъ на себя при этомъ, какъ заправскій поваръ… Вонъ шкафчикъ съ посудой… Вонъ большой восковой гусаръ, давно слинявшій и потерявшій неизвѣстно въ какой битвѣ одинъ глазъ и правую руку… Вонъ цѣлая коллекція фигуръ, вырѣзанныхъ изъ модныхъ картинокъ… Воля въ послѣдній вечеръ уложилъ ихъ спать и покрылъ одѣяльцемъ — такъ онѣ спятъ до сихъ поръ, точно сказочныя царевны ожидая, когда придетъ онъ и разбудитъ ихъ своимъ поцѣлуемъ… Вонъ театръ. Занавѣсъ поднялся — артисты на своихъ мѣстахъ и ждутъ зрителя. Пора начинать комедію или драму. Ждетъ этого зрителя и собачка, чтобы залаять и перекувырнуться на резиновомъ шнуркѣ; ждутъ его и матросы въ черной лодкѣ, уже поднявшіе весла, чтобы отплыть въ нелюдимое море; ждетъ его и поѣздъ желѣзной дороги… Но Воли нѣтъ еще: онъ долго, слишкомъ долго заспался въ своей ранней могилкѣ, подъ тяжелою земляною насыпью. Сложилъ пухлыя ручонки крестъ-на-крестъ на маленькой грудкѣ, въ маленькомъ гробикѣ, закрылъ свои веселые глазки, какъ-то особенно серьезно сжалъ полныя алыя губки и спитъ себѣ, давно спитъ… Десять лѣтъ уже спитъ, не слыша ни слезъ отца, ни его отчаянныхъ призывовъ.

— Воля, Воля, гдѣ ты, мой милый?.. Приди ко мнѣ, мой Воля!..

Рядомъ съ этимъ столикомъ другой — тутъ Волю учили… Вонъ его книжки разбросаны… Прописи… Чернильница стоитъ на столѣ, около лежатъ перья и бумага… Если-бы Воля вошелъ сюда, ему осталось бы только обмакнуть перо въ чернильницу и продолжать прерванную на половинѣ строчку… Какъ бѣдный старикъ хорошо помнитъ эти часы, которые онъ проводилъ здѣсь съ своимъ сыномъ, до малѣйшей подробности, до послѣдней черты! Тогда онъ рвался вонъ скорѣй изъ семьи, ребенокъ надоѣдалъ ему, жизнь тянула къ себѣ, бѣшеная, нервная и глупая жизнь большого города. О, Боже мой! Теперь за одну минуту этого такъ наскучившаго ему тогда рабочаго дня съ его ребенкомъ онъ отдалъ бы все… Если есть будущее, онъ отдалъ бы и это будущее, пошелъ бы на адскія муки, только чтобы еще разъ взять въ свою руку маленькую мягкую дѣтскую ручку съ перомъ и начать водить ею по бумагѣ… Вотъ книжки, которыя Воля читалъ самъ, и которыя читали ему… Какъ блистали тогда дѣтскіе глазенки, какъ часто-часто дышала грудь малютки, когда свирѣпая волна Тихаго океана выкидывала на пустынный берегъ необитаемаго острова Робинзона Крузе, когда людоѣды набрасывались на корабль, затерявшійся въ негостепріимномъ просторѣ Южнаго моря… Какъ хохоталъ онъ, когда баронъ Мюнхгаузенъ леталъ на ядрѣ, путешествовалъ, сидя верхомъ на серпѣ луны, или съ комфортомъ устраивался въ чревѣ громадной рыбы… Ахъ, тогда Ироду надоѣдало читать! Онъ спѣшилъ скорѣе кончить, уйти… А теперь… Теперь онъ по цѣлымъ часамъ, развернувъ книгу, читаетъ вслухъ одинъ, и чудится ему, что на его морщинистую шею ложится мягкая рука, что къ его старой, ввалившейся щекѣ прижимается пухлое, горячее личико, что лукавые, горящіе любопытствомъ глазенки забѣгаютъ впередъ по строчкамъ наивнаго разсказа. На поляхъ книжекъ, на тетрадкахъ, на лоскуткахъ бумаги — уродливые рисунки, сдѣланные дѣтскою рукою… Дома, покривившіеся набокъ, съ покосившимися окнами и какими-то запятыми, вылетающими изъ трубы вмѣсто дыма; муравьи, имѣющіе претензію изображать солдатъ, грибы — только одному Волѣ понятные символы дамъ съ зонтиками; пароходы, летающіе по воздуху, и деревья, растущія на бездонныхъ глубинахъ океана, при чемъ рыбы сего послѣдняго почему-то запутались въ вѣтвяхъ вмѣстѣ съ птицами, нисколько не изумляющимися подобному сосѣдству; лошадки, которыхъ нельзя отличить отъ пѣтушковъ, и пѣтушки, похожіе на треуголки чиновниковъ, вся эта фантасмагорія дѣтскаго искусства… Сколько разъ старикъ бралъ эти листы, смотрѣлъ на нихъ, припоминалъ, какіе дебаты происходили у него съ Волей, который хотѣлъ, чтобы онъ непремѣнно въ рыбахъ, отдыхающихъ рядомъ съ птицами на вѣтвяхъ, призналъ тѣхъ самыхъ, которыя проглотили барона Мюнхгаузена, а въ китѣ съ двумя мушиными крыльями — орла, унесшаго въ своихъ острыхъ когтяхъ несчастнаго швейцарскаго мальчика. Иродъ припоминалъ, какъ ребенокъ серьезно принимался каждый разъ за свое искусство. Какъ пробовалъ сначала бумагу, потомъ карандашъ, какъ озабоченно морщилъ бровки, помогалъ губами, носомъ, потѣлъ и бился надъ рисункомъ и, окончивъ, съ благоговѣніемъ взиралъ на него, какъ на истинное чудо художественнаго вкуса и поэтической фантазіи…

— Папа, отчего же нельзя красить зеленымъ лошадь? — протестуетъ онъ, съ недовольнымъ видомъ выслушивая замѣчанія отца.

— Потому что зеленыхъ лошадей нѣтъ…

— А если я хочу, чтобъ были?.. И чтобъ красныя были, и чтобъ голубыя…

— Тогда покрась…

— Почему, папа, лошадь не красится, а тетя Таня красится?.. Беретъ кисточку и краситъ себѣ лицо…

Потомъ вспоминаются ему и другіе разговоры.

— Папа, почему мама вчера, когда ты ушелъ, плакала?

Иродъ и теперь склоняетъ голову, какъ виноватый…

— Это тебѣ такъ показалось, Воля!..

— Нѣтъ, плакала… И я съ нею плакалъ тоже… Кто ее обидѣлъ, маму?.. Отчего ты не заступишься за нее?..

Отецъ молчалъ. Ребенокъ самъ погружался въ размышленія и догадки. Выводъ слѣдовалъ совсѣмъ неожиданно…

— Знаешь, папа, а вѣдь ты недобрый!..

— Вѣрно мама жалуется тебѣ? — разъ вырвалось у него.

— На что? — съ чисто-дѣтскою проницательностью переспросилъ ребенокъ. — Значитъ, ты, папа, виноватъ?.. А если виноватъ, отчего не попросишь прощенія?.. Вѣдь ты же заставляешь меня просить прощенія…

Каждое слово вспоминаетъ бѣдный старикъ, каждую дѣтскую фразу, въ которой сказывалась эта логика простого маленькаго сердечка.

— Значитъ, ты недобрый!.. — глухо, издалека доносится до него…

— Значитъ, ты недобрый!.. — звучитъ какъ отголосокъ какой-то…

Не изъ дальней ли дѣтской могилки слышится этотъ укоряющій голосъ?.. Не оттуда ли донесся вмѣстѣ съ вѣтромъ, что плачетъ теперь въ холодной трубѣ?.. Плачетъ и воетъ… Не пролетѣлъ ли онъ только-что надъ убогимъ кладбищемъ затеряннаго среди степей городка, — кладбищемъ, засыпаннымъ снѣгомъ?..

— Ахъ, если-бы знать, гдѣ схороненъ ты, мой Воля!..

И въ груди старика выросло неудержимое желаніе сейчасъ же уѣхать туда, туда, къ своему ребенку.

«Поди, и креста не осталось, — думается ему. — Давно упалъ, сбитый грозою упалъ и за двадцать лѣтъ сгнилъ на сырой землѣ… Можетъ быть, и холмика не осталось, и отыскать нельзя, гдѣ онъ былъ… И на всемъ свѣтѣ, на всемъ этомъ большомъ и суетливомъ свѣтѣ, только въ его больномъ отцовскомъ сердцѣ и сохранился слѣдъ бѣднаго, измученнаго малютки»…

Вѣтеръ, плакавшій въ трубѣ, утихъ. Унесся далеко-далеко… Рыдаетъ и бьется теперь надъ другими кладбищами, разметываетъ снѣгъ, засыпавшій ихъ, точно хочетъ дорыться до одинокихъ дѣтскихъ позабытыхъ трупиковъ…

Былъ ли счастливъ его мальчикъ въ тѣ недолгіе годы, которые онъ прожилъ съ нимъ?

Мучительно тысячи разъ старикъ разрѣшалъ этотъ вопросъ и всегда приходилъ къ одному и тому же.

У его Воли не было свѣтлаго, безмятежнаго дѣтства… Отецъ его часто потомъ заставалъ заплаканнымъ… Чуткое сердце ребенка отзывалось на страданія его матери, хотя и не понимало ихъ…

— О чемъ ты? — припоминалъ Иродъ свои вопросы.

— Мама плакала безъ тебя сегодня.

— Ну?..

— Мнѣ жалко маму… Я ночью проснулся, смотрю — мама тоже плачетъ, не спитъ… О чемъ она?.. Ты не знаешь?

Что оставалось отвѣчать на это?

Рай одинокаго Ирода не ограничивался описаннымъ.

Въ комодѣ лежали старыя платья Воли, которыхъ мать не взяла съ собою, бѣлье, изъ котораго мальчикъ уже выросъ. Иродъ, случалось, перебиралъ ихъ, встряхивалъ коротенькія рубашонки, которыя впору развѣ были бы только полинявшему восковому гусару, или чулочки, крохотные, какъ ножки, на которыя они надѣвались… Сколько разъ одинокій старикъ цѣловалъ ихъ! Съ ними онъ бы не разстался ни за что… Эти старыя тряпки были единственными обломками его прошлаго счастья!.. Онъ, какъ скряга, дрожалъ надъ ними; онъ и умереть хотѣлъ здѣсь, въ своемъ раю — раю воспоминаній… Уходя отсюда въ грязныя и пыльныя комнаты своей квартиры, онъ погружался весь въ свое настоящее — такое же грязное и пыльное… Зачастую, когда онъ ночью сидѣлъ въ своемъ раю за дѣтскими игрушками или у Волиной кроватки, ему чудилось въ окнѣ чье-то лицо… Занавѣсокъ не было. Старая давно истлѣла… Чей-то жадный взглядъ смотрѣлъ сюда, словно оспаривая у Ирода право на его грустную радость, право на этотъ рай… Старику казалось, что это та же старуха, которая нѣсколько разъ уже попадалась ему навстрѣчу на улицахъ въ сумерки… Но когда онъ подходилъ къ окну, за его стеклами хмурилась только темная ночь… Иродъ, жившій весь въ мірѣ призраковъ и видѣній, сталъ считать и появленіе старухи тоже созданіемъ больного сердца и больного мозга… Потомъ, когда она словно прилипала къ окну съ улицы, онъ уже не обращалъ на нее никакого вниманія, какъ не обращалъ вниманія на чудившійся ему шорохъ какихъ-то крыльевъ въ воздухѣ, вѣяніе какого-то незримаго духа, проносившагося мимо его лица, загадочныя слова, вдругъ громко раздававшіяся въ тяжелой тишинѣ его смрадной норы.

— Опять ты!.. — говорилъ онъ только мелькомъ, увидя въ окнѣ жадный взглядъ. — Опять ты!.. Смотри! Я не боюсь тебя!.. Смотри…

И она смотрѣла, смотрѣла до тѣхъ поръ, пока Иродъ не тушилъ лампы и изъ своего рая не уходилъ въ духоту и грязь отвратительнаго логовища… Тогда холодная темная ночь одна замѣчала у почернѣвшаго отъ мрака окна дѣтской какую-то безумную старуху, рыдавшую и бившуюся головой о стѣну.

Неужели и ночь ошибалась? Неужели эта несчастная, что сѣла на тротуаръ у окна, обхватила руками колѣни и, не чувствуя стужи, всхлипываетъ и жалуется на что-то, — только призракъ, — призракъ, который разсѣется отъ блѣднаго луча сѣверной зари, одно изъ тѣхъ видѣній, которыя вмѣстѣ съ пауками и мышами надолго водворились въ Иродовой норѣ?

Волина елка

Сегодня былъ рождественскій вечеръ, уже двадцатый, который онъ проводилъ въ одиночествѣ… Сегодня ему было еще тяжелѣе, чѣмъ обыкновенно… Среди общей радости и веселья — онъ напоминалъ собою трупъ на древнихъ пирахъ… «memento mori!»^[2] — точно говорила всѣмъ и каждому эта длинная высохшая фигура… Помни смерть!.. Помни ея неотступное, неотразимое приближеніе! И когда прохожіе совсѣмъ случайно встрѣчались взглядами съ нимъ — ихъ дѣйствительно охватывало неуловимое, холодное ощущеніе близости трупа, — близости разбитой до конца жизни… Сегодня ему хотелось остаться дома, не нарушать общаго праздничнаго вида ярко освѣщенныхъ улицъ; но тѣмъ не менѣе, въ концѣ концовъ, потянуло на улицу. По своему обыкновенію, выйдя за ворота, онъ бросилъ сначала робкій взглядъ направо и налѣво и потомъ уже вышелъ на тротуары… Совсѣмъ необычно были освѣщены лавки; вездѣ красовались маленькія елки; золоченые орѣхи, яблоки, игрушки пестрыми гирляндами колыхались на выставкахъ. Опоздавшіе отцы сѣмействъ тащили пѣшкомъ и везли на извозчикахъ рождественскія елочки, еще нѣсколько дней тому назадъ красовавшіяся въ лѣсахъ, а теперь подрубленныя подъ самый корень. Иглы ихъ точно вздрагивали на морозѣ и осыпались съ вѣтвей, которыя толкало то въ одну, то въ другую сторону… Глядя на этихъ счастливыхъ людей, Иродъ только пуще почесывалъ свои ревматическія колѣни… Онъ мысленно соображалъ, сколько должно быть у нихъ дѣтей, и что они везутъ съ собою въ узелкахъ и сверткахъ?.. Какія игрушки?.. Скоро ли зажгутъ эти елки и когда зажгутъ, очень ли будутъ радоваться дѣти?.. Онъ съ завистью слѣдилъ за покупателями, которые выходили изъ лавокъ съ пучками разноцвѣтныхъ свѣчъ въ рукахъ, съ игрушками и фруктами, торопясь поскорѣе вернуться домой… Счастливыя дѣти тоже попадались на улицахъ — только мало… Вонъ одинъ пузырь бѣжитъ впереди, торопясь догнать своими крохотными ножонками озабоченную няньку…

— Няня, а няня!..

— Чего тебѣ?..

— А сегодня Маша на елку придетъ?..

— Какъ-же, какъ-же…

— Что мы ей подаримъ?.. А что мнѣ подаритъ папа?.. Я бы хотѣлъ, знаешь, лошадку… только живую, такую какъ въ циркѣ… маленькую…

Иродъ поровнялся съ нимъ и заглянулъ въ глаза ему… Ребенокъ опѣшилъ сначала, а потомъ потянулся къ нянькѣ.

— На ручки, на ручки… Няня, боюсь!..

— И чего вы господскаго ребенка пужаете!?. Шли бы своей дорогой… Видите, господская дитя идетъ, а вы къ нему… Поди ко мнѣ, Сереженька, поди, голубчикъ… Рвань всякая, прости Господи… Страху на васъ нѣтъ, точно чумѣлые…

Иродъ робко зашмыгалъ по сторонамъ…

— Если теперь нашему папенькѣ, генералу, сказать… — доносилось до него, но онъ уже не слышалъ.

Онъ торопился все впередъ и впередъ, все дальше и дальше отсюда…

— Ишь ты, живая моща опять проявилась! — встрѣтилъ его городовой, стоявшій обыкновенно на перекресткѣ.

— Настоящая моща, какъ есть!.. — сочувственно отозвался дворникъ.

— Прочіе, которые Иродомъ его прозываютъ…

— Сходственно… А только, сказываютъ, тоже бариномъ былъ.

— И по нонѣ деньги есть… Мы справлялись… По начальству велѣно было, чтобъ узнать, какой такой человѣкъ и почему…

— Есть?

— Есть.

— Скажите, пожалуйста!.. Деньги — и вдругъ при всемъ своемъ безобразіи…

— Умомъ помутился…

— Его бы взять слѣдовало… Потому онъ кусаться можетъ.

— А вотъ коли кого куснетъ — мы его сичасъ… Такъ и отъ пристава приказъ: пока тихо, смирно, благородно — не трожь его; ну, а ежели онъ въ уголовщину залѣзетъ, такъ его по начальству… Сичасъ его учливо за шиворотъ и въ участокъ…

— И оченно легко это даже…

— Что?

— А уголовщина…

— Сколько хошь… Ему вольно, потому что онъ не въ своемъ умѣ… Ему свободно насчетъ уголовщины… Онъ, примѣрно, всякаго долбануть можетъ. Ну, а пока онъ никого не кокнулъ, мы ему препятствовать не могемъ…

Предметъ этого разговора былъ уже далеко, очень далеко… Живая моща уже плутала по тихимъ улочкамъ, гдѣ было мало жизни, гдѣ движеніе и днемъ, казалось, совсѣмъ замирало… Тутъ Иродъ заглядывалъ въ окна… Кое-гдѣ сверкали сотнями огней рождественскія елки. Нелюдимъ сквозь старческія слезы, какъ сквозь залитое дождемъ стекло окна, смотритъ на разодѣтыхъ и пестрыхъ, какъ цвѣты, дѣтей… И его ребенокъ былъ такимъ же, и онъ такъ же радостно и трепетно ждалъ своей рождественской елки, и онъ съ такимъ-же религіознымъ благоговѣніемъ приступалъ къ ней, когда его выпускали, наконецъ, изъ-за дверей его дѣтской въ ярко освѣщенную гостиную… Вонъ какъ тотъ мальчикъ, въ розовомъ платьицѣ, напоминаетъ его Волю: такой же бѣлокурый, такой же живой, съ такими же свѣтлыми глазками… И вдругъ у Ирода мелькнула, на первый разъ, совсѣмъ дикая мысль…

Онъ даже улыбнулся ей сквозь слезы… Махнулъ рукой, точно прогнать ее хотѣлъ, а она, назойливая, вьется вотъ тутъ все около него… Шепчетъ ему на ухо, ложится ему на сердце…

Двадцать лѣтъ вѣдь не было этого, двадцать долгихъ, мучительныхъ лѣтъ!

Что-жъ, здоровье его слабо… Совсѣмъ слабо… Въ груди скрипятъ и плачутся какія-то ржавыя петли, ноги уже съ трудомъ осиливаютъ тяжесть сухого и легкаго старческаго тѣла… Глаза порою отъ слезъ или отъ чего другого — не видятъ, глухота нападаетъ.

«На живодерню скоро!» — вспомнился ему напутственный привѣтъ какого-то уличнаго мальченка.

Неужели же наканунѣ смерти онъ не можетъ дозволить себѣ этого?.. Все равно скоро, можетъ быть, завтра, выроютъ могилу въ промерзлой землѣ, бросятъ его въ сосновый гробъ и свалятъ… Кто его хоронить станетъ?.. А когда умирать будетъ онъ въ своей пыльной норѣ — неужели все кругомъ будетъ такъ же, какъ и теперь?.. Одиночество полное… Ничей взглядъ не будетъ смотрѣть на него съ грустью, ничья слеза не упадетъ на озябшія руки Ирода… Нѣтъ… Обычные его собесѣдники — призраки… Одни призраки… Они сойдутся около умирающаго… Черные духи ночи въ послѣдній разъ укажутъ ему завѣтную дорогу въ счастливый край былого… Маленькія призрачныя ножки будутъ бѣгать вокругъ его дивана…

— Прощай, папа!.. Прощай, милый! — залепечетъ дорогой голосокъ…

И отецъ совсѣмъ-совсѣмъ простится съ нимъ.

На вѣчность.

Призракамъ нѣтъ пути въ могильную яму… Дѣтскую его распродадутъ… Все, на что онъ молился, что лелѣялъ съ такою любовью… Всѣ его воспоминанія…

А странная мысль по-прежнему плачетъ на ухо, ластится, ложится на сердце…

«Устрой сегодня елку… Устрой елку»…

«Да кому же? — чуть не вслухъ спрашиваетъ Иродъ, останавливаясь. — Кто пойдетъ ко мнѣ?»

«Своимъ воспоминаніямъ… Устрой имъ… Они придутъ, они всегда съ тобою»…

Ироду стала нравится эта мысль… Напослѣдокъ!.. Вѣдь до того Рождества ему не дожить… Провести — какъ тогда… Какъ въ то счастливое время любви и молодости… Онъ повернулъ назадъ… Вотъ онъ опять на своей улицѣ… Вотъ окна магазина… Сюда развѣ?..

Въ магазинѣ удивятся… Э, да не все ли равно!.. Иродъ вошелъ… Покупатели обернулись. На всѣхъ лицахъ — изумленіе… Старшій приказчикъ засуетился.

— Ступай, старичокъ… Ступай, ступай себѣ!..

— Ирода принесло! — зашептали покупатели.

— Ты, старичокъ, не туда попалъ… Здѣсь магазинъ…

— Елку бы… — нерѣшительно заговорилъ онъ. — Мнѣ бы — елочку…

— Ступай, ступай… Какая елка?.. — и приказчикъ двинулся къ нему. — Какая елка? Магазиномъ ошибся. Гробъ тебѣ… Вотъ тутъ гробовщикъ рядомъ…

— Какъ всѣ… Хочу… Деньги вотъ… Елочку… Ребенку елочку.

Увидѣли у него въ рукахъ деньги… Пріостановились гнать.

— Какая елка?.. Вотъ елка и вотъ елка… Будемъ говорить: это хороша — дворянская, а эту ужъ и во дворецъ не стыдно…

— Сколько?.. Мнѣ бы получше.

— Что съ тебя… Три рубля…

— Совсѣмъ Иродокъ нашъ помутился!.. — заговорили кругомъ…

Иродъ отдалъ деньги.

— Свѣчекъ бы…

— А вотъ, господинъ, выбирайте, что вамъ любо…

Тутъ только онъ оглядѣлся.

Газъ горѣлъ ярко, совсѣмъ по-рождественски, точно струясь изъ бронзовыхъ рожковъ; — точно онъ зналъ, какой сегодня день, и хотѣлъ особенно привѣтливо поиграть на счастливыхъ лицахъ, окружавшихъ его. Открытые ящики съ золочеными орѣхами свѣтились матовымъ блескомъ; конфекты съ султанами изъ бумажекъ, точно генеральскія каски, пышно волновались всякій разъ, какъ новый покупатель отворялъ дверь магазина. Точно онѣ спрашивали: «не за нами ли?» Тысячи лошадокъ, зайцевъ, собачекъ и котятъ изъ папье-маше таращили глаза и, лежа въ самыхъ неудобныхъ положеніяхъ, нисколько не претендовали, зная, что сейчасъ же ихъ возьмутъ и развѣсятъ на елки, гдѣ они будутъ красоваться на тоненькихъ ниточкахъ, при трепетномъ свѣтѣ огоньковъ, такихъ же веселыхъ, такихъ же ясныхъ, какъ и дѣтскіе глазки, для которыхъ создана вся эта рождественская прелесть… Важные слоны равнодушно стояли на окнѣ, поднявъ свои хоботы, чтобы ненарокомъ не пришибить матросовъ, которые въ своей лодочкѣ вздумали плыть не по морю, а по грудѣ яблоковъ… Коварныя хлопушки висѣли тутъ же цѣлыми гирляндами, ожидая своей очереди — хлопнуть и умереть. Странное назначеніе, глупая судьба! Родиться и жить для того, чтобы бросили тебя о земь, чтобы ты треснула и развалилась!.. Кажется, объ этомъ именно и думали сѣрые рождественскіе старики, съ крохотными елками въ рукахъ, засыпанные сверху снѣгомъ изъ самаго настоящаго мѣла… Еще бы не объ этомъ! Иначе зачѣмъ же имъ было покачивать головами всякій разъ, когда ихъ трогали?.. Тѣмъ не менѣе, хлопушкамъ было очень весело, и въ своихъ золоченныхъ бумажкахъ онѣ глядѣли на расфранченныхъ куколокъ-дѣвочекъ — точно говорили имъ: «Чего вы спѣсивитесь? Вѣдь и ваша жизнь — то-же, что и наша. Мы хлопаемъ и умираемъ; вы поблестите и умираете… И насъ, и васъ выметутъ вмѣстѣ съ соромъ, въ помойныя ямы!.. Что же вы спѣсивитесь!?.»

Иродъ, попавъ сюда, совсѣмъ забылся… Давно уже не приводилось ему видѣть ничего подобнаго… Очень давно! Онъ на минуту даже совсѣмъ помутился… Забылъ, гдѣ онъ и что около него.

— Воля, милый, чего ты хочешь?

Приказчика отъ него шатнуло въ сторону.

— Господинъ, у насъ покупатели… Ежели что еще прикажете завернуть… Намъ некогда. Сами знаете, какой сегодня день…

Иродъ очнулся — взялъ нѣсколько свертковъ, согнулся подъ тяжестью дворянской елки и вышелъ на улицу.

Городовой, ждавшій, что Иродъ неминуемо скоро кого-нибудь долбанетъ, чтобы доставить ему удовольствіе взять его за шиворотъ и привести въ участокъ, совсѣмъ оторопѣлъ… Даже подъ козырекъ взялся…

— Елочку-съ? — ни съ того, ни съ сего наткнулся онъ на Ирода. — Это вы куда же-съ елочку?.. Для ради развлеченія?

Старикъ еще шибче зашмыгалъ отъ него… Онъ теперь былъ удивительно счастливъ. Въ головѣ у него созидался цѣлый планъ.

— Что это онъ?

— Ишь ты!.. Кому это? — недоумѣвалъ сердцевѣдецъ. — На какой предметъ?.. Ахъ, и народъ нонѣ каторжный… Пойми ты его, что онъ въ своемъ умѣ содержитъ… Ты чего, ты чего стоишь?.. Чего стоишь?.. — наткнулся онъ со зла на извозчика. — Развѣ тебѣ указано стоять?..

— Эхъ вы, фараоны!.. — и сани заскрипѣли по твердому снѣгу неразъѣзженной улицы.

У самаго дома Ирода точно что-то толкнуло. Чутье чего-то… Онъ, согнувшійся подъ тяжестью своихъ покупокъ, хотѣлъ-было оглянуться — но не могъ… Иродъ чувствовалъ, что кто-то идетъ за нимъ, именно за нимъ, думаетъ о немъ, именно о немъ… Друзей у него не было, значитъ, только врагъ… Наконецъ, онъ остановился. Налѣво, у самой стѣны дома, мелькало видѣніе, столько разъ тревожившее его… Сѣдыя космы высовываются изъ-подъ платка; такія же, какъ и у него, костлявыя, озябшія руки, невѣрная походка… И тѣ же сѣрые загадочные глаза, глаза, что такъ памятны ему… Старуха пріостановилась тоже… Ее также всю шатало; она не могла отвести глазъ отъ елки и отъ покупокъ Ирода… Точно что-то тянуло ее; точно что-то помимо ея воли толкало старуху идти рядомъ съ нимъ, — съ нимъ, отъ котораго еще недавно она отшагнулась и бросилась прочь… Иродъ не вѣрилъ ея дѣйствительности. Очевидно, это одинъ изъ призраковъ, хотя онъ слышитъ, какъ ноги, обутыя въ рваные шлепанцы, шаркаютъ по тротуару, какъ порывисто и съ какимъ-то чахоточнымъ свистомъ дышетъ ея грудь, слышитъ, какъ она что-то бормочетъ про себя… Иродъ остановился еще разъ — хотѣлъ пропустить мимо, но призракъ тоже остановился, только быстрымъ движеніемъ опустилъ сверху на лицо дырявый, грязный, платокъ… Вотъ Иродъ у самаго своего логовища… Слава Богу! Призракъ здѣсь исчезнетъ. Иродъ уже въ воротахъ. Вдругъ старуха, какъ-то по-сорочьи — бочкомъ, бочкомъ — къ нему…

— Уйди… уйди!.. Зачѣмъ?.. — обернулся онъ.

— Волина елка, Волина елка, Волина елка! — захрипѣла она. — Елка будетъ у Воли!.. — и шмыгнула мимо по улицѣ.

Иродъ остановился, какъ вкопаный.

Онъ съ минуту смотрѣлъ ей вслѣдъ… Она оборачивалась и, казалось, что издали, сухими, какъ шелуха, губами повторяла то же самое:

— Волина елка, Волина елка!..

Потомъ совсѣмъ опустила платокъ на лицо и зашла за уголъ…

Когда Иродъ заперъ за собою дверь своего ветхаго входа и внесъ покупки въ пыльную нору, призракъ показался изъ-за угла, прошмыгнулъ къ самому окну дѣтской и, прячась въ сторону отъ Ирода, зажигавшаго тамъ лампу, сталъ топтаться на мѣстѣ, чтобы какъ-нибудь и не проронить того, что дѣлалось въ этой комнатѣ, и не озябнуть совсѣмъ уже въ конецъ…

Фонарь удивленно раскрылъ свой желтый глазъ… Темная ночь еще больше насупилась, словно разрѣшая задачу — что это такое дѣлается кругомъ, и какая это старуха прилипла къ ярко освѣщенному окну…

Иродъ работалъ съ какою-то лихорадочною поспѣшностью… Внесъ елку въ дѣтскую, оборвавъ верхушкой и длинными вѣтвями ея нѣсколько сѣтей паутины и сметя пыль со стѣнъ узкаго и чернаго, какъ тараканья щель, корридора… Въ дѣтской елка заняла всю середину… Старикъ поставилъ ее на табуретъ и давай возиться кругомъ, еще болѣе напоминая паука, который опутываетъ сѣтями случайно попавшуюся ему жертву… Скоро на елкѣ загорѣлись свѣчи… Огоньки вспыхивали одинъ за другимъ, ярко пылая… Блѣдная лампа подъ голубымъ колпакомъ, стоявшая на столикѣ, совсѣмъ опустила свои тусклые глаза и заснула… Скоро на вѣтвяхъ красовались игрушки, орѣхи, яблоки, виноградъ…

— Вотъ тебѣ, Воля мой, елочка! Вотъ тебѣ, дорогой мой!.. Въ послѣдній разъ папка дѣлаетъ ее. Въ слѣдующее Рождество папки твоего не будетъ на свѣтѣ… Совсѣмъ не будетъ… въ могилку ляжетъ… Протянетъ въ гробу усталыя ноги и отдохнетъ…

Онъ посмотрѣлъ въ открытую дверь на другія комнаты… Тамъ густилась тьма, могила была не страшнѣе ихъ…

— Да, папка за тобой, мой милый мальчикъ… А ты безъ него будь паинькой!

Совсѣмъ забылся старикъ… Опять ему чудится въ дальнихъ комнатахъ топотъ маленькихъ ножекъ…

— Бѣжитъ мой Воля, бѣжитъ! — бормочетъ онъ, подвѣшивая маленькихъ куколокъ. — То-то обрадуется!..

А самъ всхлипываетъ… Слезы катятся по дряблому, морщинистому лицу…

Елка уже горитъ вся… Ярко, весело горитъ… Огоньки точно перемигиваются одинъ съ другимъ; нѣкоторые удивленно вспыхиваютъ: «Что же это нѣтъ мальчика? Гдѣ же мальчикъ?..» — Топотъ маленькихъ ногъ, слышавшійся издали, погасъ… Тишина нарушается только шелестомъ вѣтвей, на которыхъ колышутся куклы, да легкимъ трескомъ свѣчъ… Иродъ сѣлъ въ старое кресло… Вся жизнь опять проходитъ передъ нимъ въ горячемъ воздухѣ, точно вздрагивающемъ надъ огнями елки… Сколько счастливыхъ лицъ улыбаются ему изъ-за ея вѣтвей!.. Мелькнутъ и опять куда-то уходятъ… А Воли нѣтъ, нѣтъ Воли!..

Въ окно, вмѣстѣ съ изумленною черною ночью, смотрятъ жадные, широко раскрытые глаза. Старуха совсѣмъ прилипла къ холоднымъ стекламъ. Отъ дыханія ея они покрываются бѣлымъ инеемъ; она боязливо стираетъ его — и опять боится проронить каждый огонекъ, каждую игрушку на этой веселой, на этой радостной рождественской елкѣ, такъ непохожей на Ирода и на нее… Смотритъ старуха и тоже плачетъ, и сморщенныя, сухія, какъ шелуха, губы только и повторяютъ два слова:

— Волина елка… Волина елка!..

«Да, когда ты уходила изъ этого дома, не умѣвъ ему простить того, что само прошло бы современемъ, — подумала ли ты о ребенкѣ? — словно гремитъ надъ ней чей-то голосъ. — Подумала ли ты о той судьбѣ, на которую ты обрекла его?.. Когда, по гордости, ты не хотѣла обратиться къ нему, къ этому теперь хилому старику, за помощью, — а онъ, ради ребенка, тогда еще здороваго, помогъ бы тебѣ, — подумала ли ты о томъ, что твой Воля, отъ лишеній и нищеты, таетъ, какъ чистая свѣча, возженная предъ Богомъ?.. Уже послѣ смерти твоего Воли — ты, словно ножомъ, ударила его по сердцу своимъ позднимъ раскаяніемъ!.. Ты была матерью и забыла это!» — Словно удары колокола, носятся надъ нею слова этого обвиненія, — словно удары колокола, звонящаго только для нея одной!.. Не слышатъ ихъ проходящіе мимо, не слышитъ ихъ темная рождественская ночь… И она все ниже и ниже наклоняетъ, она все безсильнѣе и безсильнѣе опускаетъ свою несчастную, виновную голову…

Иродъ сидитъ въ креслѣ — сидитъ и не смѣетъ пошевелиться… Подъ кожей на его черепѣ точно бѣгаютъ холодныя мурашки… Ноги разомъ похолодѣли; глаза, широко раскрытые, смотрятъ на противоположный уголъ… Что тамъ?.. На маленькомъ дѣтскомъ стулѣ, высокомъ-высокомъ, разомъ появился какъ-то — Иродъ и не видѣлъ, когда — ребенокъ… Свѣтлое личико его тоже неподвижно устремлено на отца; глазки такъ же, какъ и у него, широко раскрыты; слабая маленькая ручонка протягивается къ нему…

— Здравствуй, папа!..

Иродъ схватился за свою бѣдную голову.

— Здравствуй, папа!.. Развѣ ты не звалъ меня?.. Я издали пришелъ къ тебѣ… Я давно тебя слышалъ, только подняться не могъ… гробикъ меня давитъ… Здравствуй, папа!..

— Воля… Воля!.. — и ржавыя петли скрипятъ у его въ груди…

Онъ хочетъ подняться — и нѣтъ силъ… Ноги не держатъ… Хочетъ сказать что-то — языкъ шевелится, но слова безъ значенія и безъ смысла слышатся въ жаркой атмосферѣ разгорѣвшейся рождественской елки…

— Какой ты, папа, старый, старый сталъ!.. Гдѣ мама?..

Иродъ вздрогнулъ.

— Гдѣ мама?.. Послушай, папа!.. — какъ серьезно звучитъ голосъ у этого крохотнаго ребенка. — Ты это мнѣ елку сдѣлалъ?

— Да! — чуть слышно шепчутъ старческія губы…

А ребенокъ все пристальнѣе и пристальнѣе смотритъ на него… Глазъ не сводитъ…

— Я хочу только одинъ подарокъ… Подари мнѣ маму на елку!.. Я давно не видѣлъ мою маму… Подари мнѣ маму на елку!..

— Мама уморила тебя! — вспыхнула въ Иродѣ старая вражда. — Мама убила тебя!..

— Ты не видѣлъ, папа, того, что видѣлъ я… Ты не видѣлъ, какъ она мучилась… Мама плакала… И день плакала, и ночь плакала… Я, засыпая, видѣлъ слезы на ея глазахъ; просыпаясь ночью, я видѣлъ ихъ же… Она измучилась больше твоего… Подари мнѣ маму!

Грознымъ становится голосъ его ребенка… Не Воля передъ нимъ, а его совѣсть… Онъ весь дрожитъ подъ его взглядомъ… Каждая жилка его дрожитъ, каждый нервъ…

— Что ты сдѣлалъ съ мамой?.. Отыскивалъ ли ее?.. Сказалъ ли, что простишь ей?.. Тамъ, гдѣ я теперь — тамъ злобы нѣтъ, тамъ не понимаютъ ея… Тамъ одна заповѣдь, — и голосъ ребенка дѣлается все громче и мужественнѣе, — тамъ одна заповѣдь, отецъ, и имя ей: прощеніе!.. Тамъ не мстятъ, отецъ… Тамъ всякій думаетъ: «я еще больше виноватъ!..» Зачѣмъ вы присвоили судъ Божій?.. Зачѣмъ хотите вы быть строже Бога милующаго? — и опять голосъ Воли становится все тише и мягче… И опять ребенокъ умаляется до своихъ обычныхъ размѣровъ… — Папа… Мнѣ тяжко!.. Не помни зла… Подари мнѣ маму!..

— Я не знаю, Воля, гдѣ она… Я не знаю, Воля…

— Вонъ!.. Вонъ она за окномъ, плачетъ. Иди къ ней, иди… Веди ее сюда, папа… Подари мнѣ ее!.. — и ребенокъ любящимъ взглядомъ смотритъ въ окно, за стеклами котораго мерещится лицо старухи.

Иродъ срывается съ мѣста… Ироду страшенъ онъ самъ… Глаза его остеклѣли, взглядъ неподвиженъ… Онъ, какъ автоматъ, идетъ впередъ… Идетъ вонъ изъ этого логовища туда, гдѣ хмурится черная ночь…

Старуха его не видитъ… Она смотритъ все такъ же жадно на эту елку, на эту дѣтскую кроватку, на эта игрушки… Старикъ подходитъ къ ней… Вонъ стоитъ она, еще болѣе несчастная, чѣмъ онъ… Она его не видитъ… Она все туда же впилась воспаленными глазами… Старикъ уже рядомъ съ нею… Онъ самъ не понимаетъ, что дѣлаетъ… Хватаетъ ее за руку…

— Иди, иди! — толкаетъ ее. — Иди!.. — ту точно оттолкнуло, но Иродъ крѣпко держитъ ее. — Иди, сынъ зоветъ!

Она повинуется ему… Оба входятъ они въ Иродову нору… Оба… Только сердца бьются въ ихъ груди… Губы молчатъ… Онъ не глядитъ на нее, онъ ея не видитъ…

Вмѣстѣ они входятъ въ дѣтскую…

Сотни огоньковъ догораютъ на Волиной елкѣ… Воли уже нѣтъ… Дѣтская пуста… На стуликѣ, на высокомъ стуликѣ дѣтскомъ нѣтъ никого! Воля получилъ свою маму и ушелъ отсюда!

Тихо опускается старуха на колѣни у дѣтской кроватки: громкія рыданія раздаются въ тишинѣ Иродовой норы… Дико слушаетъ ихъ старикъ, дико слушаетъ, какъ горько плачетъ она объ утраченномъ счастьѣ, о потерянномъ сынѣ, о разбитой жизни… Но вотъ и у него дрогнуло въ груди… подступило къ глазамъ… Съ громкимъ рыданіемъ онъ бросается къ той же кроваткѣ, опускается на колѣни рядомъ съ женою и неистово бьется, выплакивая свое старое горе, зарываясь головою въ подушки и цѣлуя ихъ.

И тихо надъ ними, въ разгоряченномъ воздухѣ рождественской елки, скользитъ милый образъ Воли, слышится словно шѣлестъ чьихъ-то легкихъ крыльевъ, не нарушая тишины Иродовой норы, и обоимъ чудится, что откуда-то, словно шопотъ листьевъ, слегка задѣтыхъ вѣтромъ, доносится ласковый и всепрощающій голосъ:

— Прощайте… Дорогіе, милые!..

Примѣчанія

1. нѣм.
2. лат. Memento mori! — Помни о смерти! Прим. ред.