Махмудкины дети (Немирович-Данченко)/ДО

Махмудкины дѣти
авторъ Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко

Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Святочные разсказы. — СПб.: Безплатное приложеніе къ журналу «Природа и Люди», 1904. — С. 60.

Махмудка

Между передовыми отрядами русскихъ и турецкихъ войскъ завязывалась перестрѣлка.

Въ туманѣ можно было различить только смутныя массы Балканскихъ горъ. Горы казались тучами, на ночь приникшими къ землѣ. Вонъ гдѣ-то далеко-далеко красное пятно мерещится: должно быть, турки разложили костеръ, или горитъ одинокая усадьба. Зорко всматриваются туда казаки, да въ этакую мглу, все равно, ничего не разглядишь.

Стрѣлять начали съ турецкой стороны, наши только отвѣтили. Ни мы, ни они не видѣли, въ кого бьютъ. Чувство страха сказывалось, туманъ такой, что вплоть подобраться можно, и солдатъ не замѣтитъ врага. Поневолѣ при такихъ обстоятельствахъ «стрѣляется». «Слышишь, — дескать, — я не сплю, сторожу, берегись»…

Въ тяжеломъ влажномъ воздухѣ гасли выстрѣлы. Ночь подступала незамѣтно, окутывая сумерками эту ниву крови. Мало-по-малу пропадали изъ глазъ еще неубранные трупы, валявшіеся на снѣгу. Изрѣдка только доносился то чей-то стонъ, то хрипѣніе умирающаго коня. Люди были утомлены сегодняшнимъ переходомъ и вечернимъ боемъ, — не до уборки мертвыхъ тутъ! Дай Богъ отдохнуть до завтра!

— Что, Иванъ Ѳомичъ?.. Новогодняя ночь-то не особенно хороша? — обернулся маленькій толстый полковникъ къ длинному майору, у котораго рука висела на перевязи…

Они сидели на балконѣ турецкаго дома.

— Да!.. И изъ дому никакихъ писемъ.

— Меня это не особенно безпокоитъ. Знаю, что такое наша военная почта! А все-таки хорошо бы, ну хоть однимъ глазкомъ взглянуть. Чортъ знаетъ! Рождество встрѣтили на Шипкѣ, Новый годъ здѣсь! А тамъ-то теперь — огни горятъ, дѣти бѣгаютъ веселыя. Ваша Александра Петровна со своими у моихъ теперь. Говорятъ объ насъ. Тоже волнуются, отчего это писемъ нѣтъ. А какимъ тутъ письмамъ быть, когда мы все это время, сломя голову, впередъ лѣземъ. Ну, что ваша рука?

— Можжитъ немного.

— Вотъ вамъ случай.

— Какой?

— Домой отправиться. Полѣчиться.

— Ну, это знаете, не вамъ говорить, не мнѣ слушать.

— Почему?

— Офицеровъ-то у насъ и безъ того мало осталось. У меня вонъ въ батальонѣ подпоручики ротами командуютъ. Да притомъ, кажется, мы съ вами все время вмѣстѣ… Ну, вмѣстѣ и вернемся… Ужъ это вы оставьте!

Ночь окутала дали. Мелькали только огоньки въ окнахъ селенія. Вотъ по улицѣ двигается красный факелъ. Въ тускломъ пятнѣ его, прорѣзывающемся сквозь туманъ, багровѣетъ какое-то усатое лицо… Порою въ освѣщенномъ кругѣ мотается конская голова съ насторожившимися ушами.

— Пантелѣевъ! — крикнулъ полковникъ по направленію къ факелу.

Факелъ свернулъ во дворъ. Скоро передъ офицерами фыркалъ неугомонный степнякъ, поскребывая копытами облежавшійся снѣгъ. Казакъ, сидѣвшій въ сѣдлѣ, опустилъ факелъ внизъ, такъ что черные клубы дыма обвили его руку и медленно, тяжело стали подыматься вверхъ.

— Куда это ты?

— На ванпосту^[1], ваше высокоблагородіе!

— Зачѣмъ?

— Стрѣлять начали!

— Поѣзжай, скажи: если ничего важнаго нѣтъ, чтобы не отвѣчали туркамъ. Пострѣляютъ, пострѣляютъ, да и угомонятся. А это еще кого Богъ даетъ?

Съ улицы во дворъ ввалилось нѣсколько солдатъ. Пантелѣевъ поднялъ факелъ: солдаты окружали кого-то… «Иди-иди, гололобый… Изъ-за васъ, бритыхъ чертей, спокою нѣтъ!» — слышалось между ними. Очевидно, они еще не разглядѣли своего начальства. «Ну, ну! А то вѣдь и прикладомъ подбодримъ!»

— Что это, ребята? — поднялся полковникъ.

— Турку привели. На дорогѣ пымали, онъ отъ насъ подъ кустикъ хоронился.

— Какъ это подъ кустикъ?

— А что перепелъ… Сѣлъ на корточки да кустикомъ-то и заслонился. Поручикъ Васильевъ приказали живымъ его взять и къ вашему высокоблагородію доставить. Махмудкой зовутъ его.

— Посвѣти-ка, Пантелѣевъ!

Казакъ сунулъ факелъ въ толпу. Подъ краснымъ свѣтомъ его выдѣлилось горбоносое лицо съ щетинистыми сѣдыми усами. Черезъ лобъ краснѣлъ шрамъ недавней раны; надо лбомъ, грязнымъ комомъ какимъ-то, казалась свернутая изъ обрывковъ палатки чалма. На «Махмудкѣ» былъ плащъ изъ желтаго верблюжьяго сукна.

— Эге, да это офицеръ! — обернулся полковникъ къ своему пріятелю.

Майоръ пристально всматривался въ него.

— И знакомый еще. Развѣ вы не узнаете? И шрамъ этотъ, и на лѣвой рукѣ два пальца обрублены, должно быть. Покажи-ка его лѣвую руку!

Ближайшій солдатъ взялъ «Махмудку» за руку и поднялъ ее.

— Онъ и есть. Мехмедъ-бей… Полковникъ ихній!

— Жаль. Бѣжалъ изъ плѣна. Генералъ прикажетъ разстрѣлять его, пожалуй. Подъ какую руку попадешь къ нему! Жаль! Ну-ка, ведите его, братцы, ко мнѣ. Одинъ кто-нибудь останься, а остальныхъ двое маршъ назадъ!

Мехмедъ-бея ввели въ комнату. Солдатъ съ ружьемъ сталъ въ дверяхъ.

Турокъ оказался громаднаго роста, сутуловатый, широкоплечій. Ему было за пятьдесятъ. Грустные глаза глядѣли изъ-подъ сѣдыхъ топорщившихся бровей, сѣдые щетинистые усы шевелились, точно ему хотѣлось сказать что-то, да онъ удерживался. Ноги были завернуты въ опанки. Плащъ оборванъ, и въ одномъ мѣста у плеча на немъ проступила кровь…

— Что это у него?

— Кирилловъ за кустикомъ, ваше высокоблагородіе, штычкомъ его нащупалъ.

— Зачѣмъ же это?

— Потому русскимъ языкомъ ему кричали: «выходи, бритая твоя голова», а онъ только какъ кузнечикъ ножками-то стрекочетъ. Ну, Кирилловъ съ сердцевъ его легонько и пырнулъ. Тады онъ, Махмудка, изъ-за кустика вышелъ. Мы, признаться, хотѣли его тутъ приколоть, да поручикъ приказалъ сюда вести.

— Семенъ! Подай стулъ ему!

Плѣнный, приложивъ руку къ сердцу, губамъ и головѣ, сѣлъ. Лицо его стало еще печальнѣе; очевидно, ничего хорошаго не ждалъ онъ отъ своихъ новыхъ повелителей… Горбатый большой носъ совсѣмъ повисъ теперь надъ щѣтинистыми усами. И голова какъ-то въ плечи ушла…

Допросъ

Иванъ Ѳомичъ очень долго служилъ на нашей Кавказской границѣ. Тамъ онъ выучился съ грѣхомъ пополамъ говорить по-турецки, такъ что теперь вовсе не нужно ему было переводчика.

— Мы съ вами, кажется, уже знакомы? — обратился онъ къ плѣнному. — Вы полковникъ Мехмедъ-бей?

Турокъ печально наклонилъ голову и весь точно осунулся сразу.

— Можетъ быть, это ошибка, я обманываюсь; можетъ быть, вы другое лицо? — подсказывалъ онъ.

— Я никогда не лгу! — поднялся плѣнный. — Вчера я бѣжалъ изъ Казанлыка, сегодня ваши солдаты нашли меня. Пѣшкомъ уйдешь недалеко! — грустно усмѣхнулся онъ. — Особенно, когда и голова, и нога ранены. А теперь вотъ еще плечо.

— Вы знаете, что по обычаямъ военнаго времени… — началъ-было майоръ, тщетно стараясь принять оффиціальный тонъ.

— Зачѣмъ вы мнѣ говорите это? Сила на вашей сторонѣ, вы побѣдили, — прикажите убить меня. Я зналъ, на что иду, когда вчера вечеромъ выскользнулъ изъ дому офицера, который взялъ меня къ себѣ. Ну, что же, — я проигралъ игру и долженъ умереть…

Иванъ Ѳомичъ, тронутый тономъ плѣннаго, вдругъ заговорилъ съ нимъ мягко.

— Скажите, развѣ вамъ дурно было?

— Нѣтъ.

— Притѣсняли васъ?

— Офицеръ, у котораго меня помѣстили, — великодушный человѣкъ. Онъ заставилъ меня взять его постель, накормилъ, напоилъ. Онъ какъ братъ, а не какъ врагъ, обошелся со мною.

— Боялись вы, что вамъ въ Россіи будетъ дурно?

— Нѣтъ. Я знаю, — русскіе хорошо обращаются съ своими плѣнными.

— Зачѣмъ же вы ушли?

— Какое вамъ дѣло? Теперь я въ вашихъ рукахъ, — значитъ, исполняйте свою обязанность!.. Только поскорѣе… Поскорѣе! — и что-то, какъ удержанное рыданіе, захрипѣло въ горлѣ стараго турка.

Онъ опять наклонилъ голову низко-низко.

— Что васъ ждало впереди? Турки всюду отступаютъ, у васъ голодъ, населеніе подымается съ мѣстъ и бѣжитъ. Не лучше ли было переждать это? Войнѣ скоро конецъ. Вы вернулись бы домой.

— Домой? А гдѣ мой домъ тогда будетъ?..

— Какъ гдѣ?

— Семью мою какъ найти?.. Я знаю вѣдь! Изъ Стамбула приказъ есть — всѣмъ уходить въ Малую Азію. Мои уйдутъ тоже. Куда? — Какъ я отыщу ихъ? Эхъ! — Что говорить напрасно! Я сдѣлалъ то, что считалъ своею обязанностью, — исполняйте вы вашу. Отъ смерти не уйдешь. Что предопредѣлено, то случится. Каждый живетъ столько, сколько ему назначено. И не для себя я… — опять оборвался турокъ и махнулъ рукою.

— Вы сказали — семья… У меня тоже семья есть! — какъ-то раздумчиво проговорилъ Иванъ Ѳомичъ.

— Счастливы вы, значитъ, что живы и увидите ее. Счастливы, что не попали въ плѣнъ! — вздохнулъ плѣнный.

— Вотъ именно ради семьи вашей я и спрашиваю васъ… У васъ есть дѣти?

Турокъ еще ниже наклонилъ голову. Съ минуту продолжалось молчаніѣ.

— У васъ много дѣтей? — повторилъ свой вопросъ Иванъ Ѳомичъ.

— Четверо! — тихо прошепталъ Мехмедъ-бей.

— Большія?

— Всѣ маленькія… Старшей шесть лѣтъ…

— У меня тоже мальчику шесть, — словно про себя проговорилъ майоръ.

— Красавица выростетъ, — оживился плѣнный. — Глаза большіе, и теперь, какъ огонь, жгутъ… Я ее пять мѣсяцевъ не видѣлъ. Плакала, когда уѣзжалъ я. Самому маленькому годъ. На рукахъ у матери оставилъ его. Они тамъ всѣ, подъ Адріанополемъ, живутъ. У меня хозяйство, виноградники… Тамъ хорошо… Что-жъ, думалъ, при мнѣ выростутъ, на моихъ глазахъ… А тутъ война эта! Проклятіе на тѣхъ, кто вызвалъ ее!.. Кому нужна была наша кровь, счастье дѣтей нашихъ? Богъ справедливъ, — онъ покараетъ виновныхъ!

— Да! Кому война нужна? — согласился и Иванъ Ѳомичъ. — У меня вотъ всѣ и средства — одно жалованье. Убили бы, чѣмъ семьѣ жить?

Допросъ незамѣтно перешелъ въ разговоръ о семейныхъ дѣлахъ. Майоръ переводилъ полковнику; тотъ тоже принялъ участіе въ плѣнномъ.

— Скажите ему, Иванъ Ѳомичъ, что если бы онъ любилъ дѣтей своихъ, такъ спокойно бы отправился въ Россію и, вернувшись черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, воспиталъ ихъ… Нѣсколько мѣсяцевъ срокъ небольшой, — дѣти бы ничего не потеряли отъ этого.

Мехмедъ-бей печально улыбнулся.

— Если бы наши жены и семьи знали, что такое русскіе, онѣ бы спокойно оставались на мѣстѣ и ждали насъ. Продолжали бы заниматься хозяйствомъ, ростить дѣтей. А вѣдь еще нѣсколько дней, — и все турецкое бросится вонъ отсюда. Стоитъ только вашимъ отрядамъ дойти до Гедымъ-Кіоя, и Адріанополь опустѣетъ. Останутся только христіане. Вы спрашивали у меня, — вдругъ горячо заговорилъ онъ, — зачѣмъ я ушелъ отъ того добраго офицера? Для семьи своей ушелъ. Чтобы спасти ее. Жену спасти, дѣтей сохранить. Вамъ хорошо говорить. А знаете ли, что будетъ съ ними теперь? Жена со страху броситъ домъ, хозяйство, сады!.. Ихъ захватитъ грекъ какой-нибудь или армянинъ. Сама она съ дѣтьми уѣдетъ въ Стамбулъ. Тамъ правительство помочь ей не можетъ: гдѣ взять денегъ? Сотни тысячъ семей разорены у насъ. Перевезутъ ее на азіатскій берегъ, въ Скутари, и забудутъ тамъ. Что ей дѣлать? Останется одно: дѣти у меня здоровыя, красивыя. Продастъ она ихъ въ чужіе гаремы, и бѣдныя скоро забудутъ даже имя своего отца… Выростятъ ихъ — мальчиковъ, чтобы всю свою жизнь они оставались слугами, дѣвочекъ — на продажу какому-нибудь богатому старику въ Алеппо или Дамаскъ. Жена погорюетъ, и сама въ чей-нибудь гаремъ уйдетъ… Вернусь я черезъ годъ, — что найду? Отъ дѣтей моихъ слѣда не будетъ, о женѣ и не слыхалъ никто. Отъ хозяйства даже пней не останется, и въ моемъ домѣ станетъ распоряжаться другой. Вы говорите, зачѣмъ ушелъ я? Потому что тоска меня мучила… Я всю ночь плакалъ, прежде чѣмъ бѣжать. Зналъ, что на смерть иду. Да не все ли равно теперь — жить или умереть… Если бы удалось, — я бы спасъ дѣтей; не повезло, — умру… Судьба! Умирать не страшно… Я каждый день видѣлъ смерть передъ собою и привыкъ ей въ лицо смотрѣть спокойно. Страшно, что они будутъ безпомощны, голодны, несчастны… Страшно, что близко вѣдь, — а спасти ихъ нельзя!

И старикъ турокъ, уронивъ голову на руки, зарыдалъ передъ смущенными офицерами.

Полковникъ вскочилъ, прошелся по комнатѣ, смахнулъ съ глазъ что-то, неожиданно выступившее на нихъ, и самъ на себя разозлился.

— Чортъ знаетъ что!.. — ворчалъ онъ про себя. — Этого только недоставало, чтобы и я бабой сталъ.

Посмотрѣлъ на Ивана Ѳомича, — тотъ тоже блѣдный весь сидитъ и пальцемъ по столу какіе-то разводы рисуетъ.

— Да, война тяжелое, страшное дѣло! — говорилъ про себя Иванъ Ѳомичъ, ни къ кому не обращаясь.

— Я до войны дома жилъ, — началъ опять турокъ. — Всѣ дѣти при мнѣ родились, каждый день я слѣдилъ за ними внимательнымъ взглядомъ. Видѣлъ, какъ росли они, какъ образовывался ихъ умъ, отъ того момента, какъ они узнавали меня впервые, до того, когда стали говорить… Все и припоминаю теперь… Ножки у нихъ слабыя… Только рты, какъ у голыхъ птенцовъ въ гнѣздѣ, раскрыты. Кто же имъ кормъ принесетъ?.. Мать? — Ей самой гибель грозитъ… Бывало…

И онъ опять не кончилъ. Силы не было…

— Совсѣмъ, какъ у насъ съ вами, Иванъ Ѳомичъ. Совсѣмъ, какъ у насъ съ вами! — бѣгалъ по комнатѣ встревоженный полковникъ.

— Что-жъ намъ дѣлать пока? Я думаю ужъ завтра его отправить къ генералу?

— Да… Разумѣется, завтра…

— Сегодня онъ пускай съ нами!..

— Пускай, пускай… Я велю Семену постель ему приготовить… Четверо дѣтишекъ, — вотъ и толкуй тутъ!

— А вѣдь генералъ для краткости, пожалуй, разстрѣлять велитъ?

— Гмъ… да… возможно… какъ наскочишь! Ему о дѣтишкахъ-то не разскажешь…

— Подлое дѣло это — война, полковникъ. Самое подлое!

— Ежели съ этой стороны… Точно!.. — терялся тотъ. — Но… мундиръ, знаете!.. Опять же присяга… Да, ну, ихъ всѣхъ къ черту! До завтра оставимъ всякія этакія мысли!.. И безъ того сердце щемитъ… Спросите у него, пьетъ онъ вино? Вмѣстѣ ужинать сядемъ.

Сны

Плѣнный улегся вмѣстѣ съ полковникомъ и Иваномъ Ѳомичемъ въ одной комнатѣ.

Скоро все затихло. Сначала еще сквозь туманъ доносились глухіе отголоски выстрѣловъ. Турки не могли успокоиться сразу и, несмотря на то, что наша цѣпь имъ не отвѣчала, продолжали посылать къ намъ пулю за пулей; но потомъ и имъ надоѣло.

Ночь одна царствовала теперь надъ міромъ, окутывая своею влажною тьмой и вершины горъ, засыпанныхъ снѣгами, и мирныя ущелья, гдѣ, словно вымершія, стояли брошенный жителями турецкія деревни, и долину, на которой до сихъ поръ лежали тысячи труповъ, вперяя въ полную тайны и мрака вышину свои недвижныя, широко раскрытыя очи. Точно они хотѣли разглядѣть въ ней что-то, неотступно допрашивались у неба, куда дѣлось то, что еще утромъ оживляло ихъ, куда унесся послѣдній стонъ ихъ пробитыхъ штыками и пулями грудей?.. И также недоступно, также печально сверху смотрѣла на нихъ влажная ночь, изрѣдка роняя холодныя слезы на ихъ искаженныя лица…

Ивану Ѳомичу долго не спалось…

Онъ ворочался подъ буркой, сбрасывалъ ее съ себя и снова натягивалъ, принимался въ десятый разъ читать старую газету и кидалъ ее на полъ, поглядывалъ на горбоносаго турка, прислушивался къ его бреду, старался думать о чемъ-нибудь другомъ; но мысль постоянно возвращалась къ одному и тому же…

И когда, наконецъ, онъ сомкнулъ глаза, когда дыханіе его стало ровнѣе, когда ночной мракъ, ободренный тѣмъ, что свѣча закрыла свое желтое, тусклое око, заключилъ и эту комнату въ свои тихія объятія, мысль Ивана Ѳомича продолжала работать все надъ тѣмъ же. Ему грезились дѣти, не несчастныя, брошенныя малютки этого плѣннаго, а его дѣти, окруженныя теперь заботливостью матери, безопасныя среди безпечнаго спокойствія полей, окружавшихъ маленькій русскій городокъ, гдѣ жила его семья. За тысячи верстъ уносилась его мысль… Какъ будто и не было этихъ боевъ, этихъ безчисленныхъ труповъ, этого моря несчастій, ужъ давно катившаго свои кровавыя волны предъ его глазами… Вотъ что снилось Ивану Ѳомичу.

Небольшая комната. Икона въ углу; робко теплится передъ нею огонекъ лампады и словно вздрагиваетъ отъ страху, встрѣчая передъ собою все то же суровое лицо угодника, еще мрачнѣе выглядывающаго изъ тяжелаго серебрянаго оклада. Блѣдный отсвѣтъ выхватываетъ изъ мрака двѣ маленькія кроватки. Чистенькія занавѣски надъ ними. Изъ-за нихъ слышится ровное дыханіе. Ивана Ѳомичъ откинулъ одну. Жарко его дѣвочкѣ. Сбросила она съ себя одѣяльце, подогнула маленькія толстыя ножки и, вся раскраснѣвшись и полуоткрывъ пухлый ротикъ, спитъ себѣ безъ сновъ и грезъ. Утомилась шалунья. Цѣлый день бѣгала. Съ горъ каталась, всѣхъ своихъ любимыхъ куръ и пѣтуха растормошила, голубей кормила и съ братишкой кстати передралась. Ишь, подложила подъ голову кругленькую ручку. Такъ и кажется, вотъ-вотъ откроетъ глаза, зажмурится опять, а потомъ и засмѣется, увидѣвъ наклонившагося къ ней отца… Долго-долго смотритъ онъ на нее и самъ улыбается.

— Спи, моя родная… Спи, голубка! — шепчетъ онъ и креститъ ее. — Ишь, какъ волоса завились на лбу, смокли… Жарко, должно быть.

Другая кроватка.

Ахъ, ты, малышъ!.. Двухъ лѣтъ еще не дождался, а весь въ царапкахъ ходитъ. То съ кошкой дерется, то сестренку обижаетъ. Черезъ всю щеку слѣды отъ Маруськиныхъ когтей идутъ. И какъ будто заключивъ съ своимъ врагомъ временное перемиріе, сама Маруська свернулась въ ногахъ у него, точно сѣренькій клубочекъ какой-то. Смотритъ Иванъ Ѳомичъ. Ребенокъ его не слышитъ, а котенокъ проснулся. Разжавъ съ усиліемъ сладко смыкавшіеся глаза, лѣниво вытянулъ лапки и замурлыкалъ отъ полноты чувствъ. Толстый какой сынишка у Ивана Ѳомича! До сихъ поръ еще рученки, ножки и шея точно ниточками перевязаны. И щеки красныя, круглыя. Вокругъ носа завернулись, такъ что онъ, носъ этотъ, изъ-подъ нихъ только кругленькою шишечкою кажется… Бѣлесоватые волосики на круглой головѣ. Ишь, ямочка на локоткѣ. Поцѣловать-бы? Проснется. Ну, ужъ Богъ съ тобою. Спи… И отецъ креститъ своего баловня.

Подошелъ къ лампадкѣ. Нагорѣлъ фитиль. Вытянулъ его немножко. Яснѣе стало въ комнатѣ. Нянька Марковна похрапываетъ въ углу. Точно котъ мурлыкаетъ. Иванъ Ѳомичъ на цыпочкахъ идетъ въ другую комнату. Тамъ старшій мальчикъ спитъ. Ему уже шесть лѣтъ, и онъ свысока смотритъ на сестренку и братишку. Въ отсутствіе отца, онъ вмѣстѣ съ матерью въ одной постели свернулся. На нихъ, на обоихъ бросаетъ полусонное сіяніе свое изъ-подъ голубого абажура небольшая лампа. Круглый столикъ передъ кроватью. Жена читала что-то передъ сномъ. Газеты, — и отвернуты тамъ, гдѣ извѣстія изъ его отряда. Вотъ его портретъ виситъ; другіе на столикѣ. Тутъ все полно имъ. Его не забыли, и Иванъ Ѳомичъ благодарно наклоняется надъ спящими, тихо-тихо касается губами ея полураскрытыхъ губъ, цѣлуетъ ея лобъ, ея смежившіеся глаза. Похудала немного. Красивая шея изъ полуоткрывшейся кофты видна, на свѣту вся… Эти вотъ линіи не выступали прежде. Волнуется и мутится за него, — еще бы не осунуться… Охватила рукою сынишку. Сладко спитъ онъ, уложивъ свою кудрявую голову на плечо къ ней. Полуоткрылись губы. Зубастый какой!.. Ишь, синякъ подъ глазомъ на щекѣ…

Какъ тутъ тихо-тихо… Что-то святое въ воздухѣ… Любовью дышетъ все кругомъ. Любовью, миромъ и спокойствіемъ, точно молитва ангела разлилась въ теплой атмосферѣ этихъ комнатъ, и сквозь нея, сквозь эту молитву, безсильны проникнуть сюда, къ этимъ дорогимъ головкамъ, дурныя мысли, отчаяніе и злоба…

И если бы кто теперь посмотрѣлъ въ лицо спящему Ивану Ѳомичу, тотъ бы увидѣлъ, какая счастливая улыбка скользитъ по губамъ худого и длиннаго майора, натянувшаго на себя бурку, такъ что изъ-подъ нея откровенно выставляются тощія ноги. Такая счастливая, что ее бы не вынесъ старый горбоносый турокъ, тутъ же рядомъ забывшійся въ тяжеломъ снѣ. Этого и теперь не оставляютъ печальныя мысли. Онъ ворочается и томится… Сквозь рѣсницы порою скатывается на сонное лицо горячая слеза.

Должно быть, и черную мрачную ночь поразила эта противоположность. Ночь сгустилась въ таинственный призракъ. Ночь подходитъ къ плѣнному, касается лица несчастнаго, — и въ одно мгновеніе оно расплавляется… Размыкаются судорожно сжимавшіяся мышцы, улыбка ложится на губы, совсѣмъ было пропавшія подъ громаднымъ горбатымъ носомъ. Слезы на щекахъ высохли, и не до слезъ ему теперь. Должно быть, счастливый сонъ увидѣлъ. Ночь наклоняетъ къ нему свое завѣшенное чернымъ покрываломъ лицо, шепчетъ ему милыя имена, окружаетъ бѣднягу призраками счастья и тихо-тихо скользитъ черезъ всю эту мрачную комнату къ Ивану Ѳомичу.

Что это? Онъ точно вздрогнулъ.

Ночь наклонилась надъ нимъ. Ночь набросила на него свой мрачный покровъ. Если бы можно было увидѣть теперь лицо спящаго отца, — кого бы не поразила перемѣна, совершившаяся въ немъ! Удивленіе… ужасъ… Онъ хочетъ подняться, сбросить съ себя тяжелыя оковы сна, но ночь крѣпко держитъ его рукой… Положила ее на грудь къ нему, и Ивану Ѳомичу нельзя шевельнуться. Онъ видитъ… видитъ что-то до нельзя дикое и страшное, отъ чего кровь холодѣетъ въ его жилахъ.

Какой-то странный шумъ проносится по темнымъ комнатамъ его дома. Дѣти приподнялись въ своихъ кроваткахъ и съ округленными отъ ужаса глазами смотрятъ на загадочное темное облако, медленно двигающееся надъ ними. Смотритъ и ихъ отецъ. Что тамъ можетъ быть, что грозитъ его малюткамъ? Сердце его бьется сильно-сильно…

Темное облако все ниже и ниже… Дѣти повыскакали изъ своихъ кроватокъ… Мальчикъ изъ другой комнаты прибѣжалъ сюда… Зовутъ няню, — няни нѣтъ. Вмѣсто нея на сундукѣ въ углу комокъ какихъ-то старыхъ тряпокъ. Зовутъ мать… Но черный, печальный призракъ ночи заслонилъ ее отъ дѣтей. Они одни теперь, одни, лицомъ къ лицу съ этимъ загадочнымъ облакомъ.

Какъ туча опускается на волны безбрежнаго моря, облако тихо-тихо приникло къ землѣ. Смутныя, движущіеся, сливающіяся его очертанія мало-по-малу опредѣляются. Иванъ Ѳомичъ видитъ, видятъ и дѣти. Посрединѣ лежитъ какое-то длинное громадное тѣло. Вокругъ него — четверо малютокъ. Черные глаза ихъ горятъ тоской и печалью, слезы ихъ падаютъ прямо на трупъ лежащій между ними.

Дѣти Ивана Ѳомича подходятъ къ этимъ малюткамъ, вмѣстѣ съ ними разглядываютъ сѣдую голову съ горбатымъ носомъ, со шрамомъ на лбу, съ встопорщившимся сѣдыми усами. Иванъ Ѳомичъ узнаетъ. Это трупъ Мехмедъ-бея. Вотъ и рана на плечѣ. Кровь запеклась на разорванныхъ лохмотьяхъ плаща. Вотъ и неподвижныя ноги торчатъ въ своихъ опанкахъ…

— Кто это… кто это сдѣлалъ? — спрашиваетъ кудрявая дѣвочка, раскраснѣвшіяся было во снѣ щеки которой разомъ поблѣднѣли.

— Кто его убилъ? — спрашиваетъ шестилѣтній мальчикъ съ синякомъ подъ глазомъ.

За его рубашенку цѣпляется младшій ребенокъ…

И черномазые, съ горящими печалью глазами, малютки этого турка оборачиваются къ Ивану Ѳомичу и его же дѣтямъ указываютъ на него…

— Онъ убилъ нашего отца… Онъ… онъ выкинулъ насъ, безпомощныхъ и слабыхъ, на улицу…

Иванъ Ѳомичъ хочетъ сказать что-то, крикнуть… Кажется, грудь его разорвется отъ тоски, но языкъ безсиленъ, звукъ замеръ въ горлѣ раньше, чѣмъ вырвали на волю… Отецъ видитъ, какъ трое его малютокъ съ ужасомъ отступаютъ отъ него. Вотъ младшій заслонился даже отъ Ивана Ѳомича пухлою рученкой. Онъ хотѣлъ было двинуться къ дочкѣ, но та съ перекосившимся отъ страха личикомъ бѣжитъ прочь, указывая на его руки.

— Кровь… кровь… — кричитъ она.

Иванъ Ѳомичъ смотритъ на руки, онѣ, дѣйствительно, въ крови. Еще разъ онъ хочетъ сказать что-то, но словно кто-то захватилъ его горло и душитъ. Онъ бьется, дѣлаетъ послѣднія усилія и… просыпается.

Майоръ сбросилъ бурку и поднялся.

Турокъ уже проснулся и сидитъ съ полковникомъ за столомъ.

— Ну, Иванъ Ѳомичъ, вы ради Новаго года заспались, однако!..

— Да… Сны разные…

— Какъ сны, развѣ и у васъ?.. — запнулся полковникъ и смѣшался.

— Что и у меня?

— Да, знаете, мнѣ, Богъ знаетъ, что чудилось. Никакъ не ожидалъ отъ себя такой чувствительности.

— Не по поводу ли плѣннаго?

— Именно!.. Представьте себѣ… Вы моего крошку Володьку помните?..

— Что за вопросъ!.. Самъ же крестилъ его у васъ.

— Ахъ, ты!.. Совсѣмъ голова кругомъ… Ну, такъ представьте себѣ… Всю ночь Володька приставалъ ко мнѣ… Сплошь до утра… «Подари, да подари ему этого турка». «На что тебѣ?» — спрашиваю. А онъ мнѣ: «у него, — говоритъ, — такіе же Володьки есть. Я его отпущу къ нимъ». Кажется, мы съ вами ничего вчера лишняго не выпили?

— Ничего! — и Иванъ Ѳомичъ пристально смотритъ на полковника… — У меня похуже было.

— Ну?..

— Право… — и онъ разсказываетъ ему свой сонъ.

— Я просто суевѣренъ становлюсь… Э! Была ни была, отправлю скорѣе этого турка, и Господь съ нимъ. Пускай генералъ рѣшаетъ, что съ нимъ дѣлать. Съ нимъ вѣдь тутъ съ ума сойдешь.

— Я бы только одного попросилъ у васъ.

— Чего это?

— Я самъ хочу поѣхать къ генералу.

— Ну?

— И отвезу этого Мехмедъ-бея.

Полковникъ скользнулъ взглядомъ въ уголъ и, не глядя на майора, проговорилъ:

— Что же, ему вѣдь лошадь надо.

— У меня есть лишняя, изъ турецкихъ, что намъ достались.

— Я ничего противъ этого не имѣю. Ничего… Тамъ сдайте генералу… — уже совсѣмъ оффиціально закончилъ полковникъ.

Иванъ Ѳомичъ проштрафился

Медленно, въ сопровожденіи все такого же печальнаго Мехмедъ-бея, Иванъ Ѳомичъ подъѣхалъ къ нашимъ аванпостамъ.

Вонъ, изъ тумана словно, выдвинулся верховой казакъ, стоявшій на посту. Двое лежатъ тутъ же. Привязанныя къ колу, вбитому въ землю, лошади мирно ѣдятъ сѣно изъ общей брошенной имъ охапки. Увидавъ офицера, казаки быстро вскочили на ноги.

— Что, братцы, куда этотъ ровъ ведетъ? — показалъ онъ на глубокій оврагъ, начинавшійся здѣсь.

— Къ самымъ туркамъ, ваше высокоблагородіе!

— Не видать ихъ сегодня — здѣсь, во рву этомъ?

— Никакъ нѣтъ-съ. Они ничего, смирно стоятъ… Вчера оченно безпокоили, а теперь слава Богу! Очухались!

— Даромъ-то что стрѣлять!

Иванъ Ѳомичъ пригласилъ за собою слѣдовать турка и двинулся въ оврагъ. Минуту спустя, его догналъ казакъ уже верхомъ.

— Чего тебѣ?

— На всякій случай, ваше высокоблагородіе! Чего бы не вышло. Турки вѣдь близко…

— Не надо, не надо…

— Опять же плѣнный съ вами. Не сбѣжалъ бы!

— Нѣтъ, онъ мнѣ ихъ позиціи обѣщалъ показать. Поѣзжай назадъ!

Казакъ вернулся.

Съ полчаса всадники ѣхали молча. Наконецъ, Иванъ Ѳомичъ остановился.

— Вотъ что, Мехмедъ-бей. Отсюда до вашихъ позицій близко… Убирайтесь-ка вы вонъ отъ насъ, въ Адріанополь, къ своимъ дѣтямъ, слышите… У меня у самого дѣти есть… Ну, чего же вы?.. Ступай, ступай, да поскорѣй! Ждать некогда… А то вѣдь, пожалуй, раздумаю! — попробовалъ улыбнуться онъ.

Турокъ словно оцѣпенѣлъ. Только глазами моргаетъ, очевидно, ничего не понимая.

— Говорю тебѣ, уѣзжай къ своимъ. Слышишь…

Мехмедъ-бей, живо, прежде чѣмъ Иванъ Ѳомичъ успѣлъ опомниться, наклонился и поцѣловалъ у него руку…

— Послушай, русскій… заплатить тебѣ за это я ничѣмъ не могу… А желать тебѣ, чтобы ты попалъ въ такое же положеніе и съ такимъ же, какъ ты, добрымъ изъ нашихъ встрѣтился, — не смѣю… Помни одно: Богъ одинъ. Вѣры разныя, а Богъ одинъ. Ну, такъ я и мои дѣти, пока живы, станемъ молиться за тебя, чтобы онъ тебя сохранилъ для твоихъ дѣтей, какъ ты меня для моихъ сберегъ. Пусть тебя всегда грѣетъ горячее солнце. Прощай, русскій! Прощай!

И точно боясь, что Иванъ Ѳомичъ раздумаетъ, Мехмедъ-бей живо ударилъ лошадь и скрылся впереди…

Подождавъ нѣсколько минутъ, майоръ повернулъ назадъ…

Вонъ ужъ нашъ аванпостъ виденъ. Тотъ же казакъ выѣхалъ ему навстрѣчу.

— А вѣдь ты правъ былъ… Турокъ-то бѣжалъ отъ меня!

Станичникъ пристально взглянулъ въ лицо майора.

— Что жъ, пущай его… И безъ того плѣнныхъ дѣвать некуда!

Полковникъ въ крайнемъ волненіи ходилъ изъ угла въ уголъ, когда вернулся къ нему Иванъ Ѳомичъ.

— Ну…

— Арестуйте меня… Я упустилъ плѣннаго…

Полковникъ подскочилъ къ нему, порывисто обнялъ и поцѣловалъ его.

— Вотъ онъ и подарокъ Володькѣ на Новый годъ… Теперь, шельмецъ, во снѣ приставать не будетъ…

— Во всякомъ случаѣ, надо донести.

— Зачѣмъ?

— А бумаги?

— Вотъ онѣ, въ печкѣ! Я уже сжегъ ихъ… Воображаю, какъ онъ бѣдняга теперь… скачетъ къ своимъ-то…

Примѣчанія

1. Аванпосты — передняя сторожевая линія войска.