Забытый рудник (Немирович-Данченко)/ДО

Забытый рудникъ
авторъ Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко

Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Святочные разсказы. — СПб.: Безплатное приложеніе къ журналу «Природа и Люди», 1904. — С. 26.

I

Толпа молчаливыхъ людей собралась у входа въ Воскресенскій рудникъ.

Было еще темно. Осенній день начинался поздно. По едва-едва просвѣтлѣвшему небу ползли сѣрыя, тяжелыя тучи… Низко-низко ползли, точно имъ хотѣлось приникнуть къ самой землѣ и спрятать эту черную мрачную дыру — входъ въ шахту, глотавшую одного за другимъ спускавшихся внизъ рабочихъ.

Влажная пыль стояла въ воздухѣ; она осаждалась на лицахъ, на волосахъ… Люди были въ кожанахъ, у поясовъ горѣли маленькія лампочки, которыя и тутъ, наверху, робко-робко мигали, точно и имъ страшно было опускаться внизъ, въ эту густую, тяжелую тьму рудника…

— Ну, Иванъ!.. Куда тебѣ, старику, на ногахъ сойти… — обернулся молодой штейгеръ къ длинному высохшему рудокопу, сѣдая борода котораго клочьями падала на вдавленную грудь, хрипѣвшую съ натугою при дыханіи.

Казалось, ей одинаково тяжело было принимать въ себя влажный, сырой воздухъ поздняго утра и выпускать его обратно… Голова, съ острыми чертами лица, на которомъ ярко горѣли какимъ-то страннымъ, почти сумасшедшимъ, блескомъ черные глаза изъ своихъ глубокихъ впадинъ; эта голова мертвеца съ живымъ взглядомъ вся уходила, словно проваливалась, въ поднятыя кверху плечи… Ходилъ онъ, весь сгорбясь, наклоняясь впередъ, что дѣлало его похожимъ на человѣка, что-то потерявшаго или внимательно разсматривавшаго слѣды перѣдъ собою. Немощно висѣли слабыя узловатыя руки; во всѣ стороны двигались невольно подъ тяжестью хилаго тѣла сгибавшіяся ноги.

— По нашимъ лѣстницамъ не сойдешь, вѣдь… Тебя въ бадьѣ спустятъ… Эй, братцы, помогите-ка старику Ивану!.. — предложилъ онъ молодымъ рабочимъ.

— Иванъ, подь сюда!.. — звали его тѣ. — Ишь ты, старый, захотѣлъ по лѣстницамъ! — ласково шутили они.

Рудокопъ Иванъ двигался къ нимъ. Ноги его, дѣйствительно, забирали въ сторону; чтобы добраться до шахты, ему надо было сдѣлать полукругъ.

Иванъ славился по всему околотку. Онъ родился въ старомъ рудникѣ, верстъ за пять отъ этого. Мать его, потерявъ мужа, засыпаннаго землею внезапно обвалившейся штольни, работала въ ней же, когда ее очистили. Въ то время еще бабы трудились и копали руду вмѣстѣ съ мужиками. Въ вѣчномъ мракѣ родился Иванъ. Первый крикъ его былъ заглушенъ грохотомъ породы, разрываемой пороховымъ взрывомъ; первый взглядъ младенческихъ наивныхъ глазъ утонулъ въ глубокой тьмѣ подземной жилы. Вмѣстѣ съ рудою — его подняли вверхъ въ громадной бадьѣ… Всѣ первыя впечатлѣнія его сумрачнаго дѣтства были связаны съ рудникомъ. Нужно было кормиться, и потому мать его работала здѣсь. У нея не было кому поручить ребенка, и она брала его съ собою. Около нея лежалъ онъ, широко раскрывъ глаза на мигавшую лампочку, съ грязною соскою во рту. Его смѣхъ и его плачъ слушала черная нора; послѣдній, впрочемъ, чаще перваго. Молчаливой бабѣ некогда было отрываться отъ работы, чтобы приласкать ребенка, и когда его рыданія слышались около, она чаще била кайломъ въ твердую массу руды, — словно этимъ, болѣе громкимъ шумомъ желала она заглушить слабые крики ребенка. Тутъ онъ росъ, тутъ въ первый разъ сталъ на ноги; въ рудникѣ онъ бѣгалъ, сначала зная только ту ячейку, гдѣ работала надъ своимъ «урокомъ» его мать, а потомъ осмѣлился заглянуть и въ другіе ходы этого подземнаго царства.

По мѣрѣ того, какъ складывался его мозгъ, вмѣстѣ съ нимъ выросталъ кругомъ цѣлый міръ призраковъ. Все одухотворилось: и эта масса черной земли, и самородки, спавшіе цѣлые вѣка въ сердцѣ утесовъ; глухіе, невѣдомо, откуда доносившіеся, загадочные звуки казались стонами таинственныхъ существъ, невѣдомо, кѣмъ заключенныхъ глубоко въ черные гроты… Ручьи, просачивавшіеся сквозь стѣны шахтъ, падали, какъ слезы. Вода, проточившаяся сквозь руду и ставшая красной, текла теплою кровью. Въ густомъ мракѣ скользили внезапно рождавшіеся образы. Какъ нежданно рождались, такъ же разомъ и умирали они, оставивъ свой слѣдъ только въ чуткой душѣ ребенка. Пѣсня рабочаго, издали доносясь до него глухими отголосками, казалась вырывавшейся изъ глубины скалъ… Иногда онъ прислушивался, приложивъ ухо къ неровной массѣ породы, и возбужденный слухъ его ловилъ какіе-то невѣдомые, необъяснимые звуки. Можетъ быть, тамъ злился на свою неволю запертый въ черную впадину ручей, а Ивану казалось, что кто-то жалуется и бьется… И все кругомъ — мракъ, руда, утесы, вода, жили ясною, ему одному видимою, жизнью… Онъ встрѣчалъ въ нихъ не механическія силы мертвой природы, а одухотворенныя, оживленныя существа, такія же, какъ онъ, глядѣвшія на него, какъ онъ смотрѣлъ на нихъ, прислушивавшіяся къ его голосу, какъ онъ внималъ ихъ звукамъ.

А тутъ еще старикъ встрѣтился ему. Сумрачный рабочій, взглядъ котораго становился влажнымъ, когда къ нему подбѣгалъ ребенокъ. Мозолистая, жесткая, какъ кайло, рука нѣжно опускалась на его голову и, отдыхая, онъ разсказывалъ Ивану, какъ разъ въ это подземное царство сошелъ Христосъ, а сойдя, — тутъ и остался съ рабочими. «Христосъ посреди насъ», — мечтательно повторялъ старикъ и упорно глядѣлъ въ темноту, какъ будто ослѣпшіе глаза его видѣли въ ней Спасителя… Видѣлъ его и Иванъ, пока былъ ребенкомъ. Видѣлъ и боялся, потому что зналъ: Христосъ не любитъ злыхъ дѣлъ и мрачныхъ мыслей… Христосъ — всюду, у него тысячи глазъ, и онъ знаетъ и видитъ всѣ движенія души…

Разъ, какъ-то, когда ребенокъ сидѣлъ на колѣняхъ у старика-рудокопа, вдали, по направленію къ той ячейкѣ, гдѣ работала его мать, послышался глухой ударъ. Какъ будто тяжело вздохнула земля всею своею черною грудью… Ударъ прокатился по штрекамъ, шахтамъ и штольнямъ… Земля стала осыпаться… кое-гдѣ осѣла горбинами внизъ. Вонъ кусокъ кремня вылупился сверху…

— Христе-Боже, спаси насъ… — вскочилъ старикъ на ноги. — Молись, Ваня, молись!.. Сильна дѣтская молитва-то!

И Ваня всталъ на колѣни и началъ молиться, самъ не зная о чемъ и о комъ. Онъ только и повторялъ:

— Голубчикъ Христосъ… Добрый старичекъ нашъ Христосъ… Милый Христосъ…

Доброта олицетворялась для него въ старикѣ, а такъ какъ Христосъ былъ воплощеніемъ доброты, то онъ долженъ быть очень и очень старъ. Такимъ его онъ представлялъ себѣ, такимъ и видѣлъ иногда вдали смутнаго, окруженнаго мракомъ громадной шахты.

Подземные удары, прокатившись далеко-далеко и уйдя за предѣлы рудника, умолкли. Только въ воздухѣ осталось что-то… неясное предчувствіе большого несчастія. Старикъ-рудокопъ поднялся и пошелъ къ той ячейкѣ, гдѣ работала мать Ивана… Пошелъ колеблющимися шагами, нерѣшительно оглядываясь на мальчика. Вотъ и жила къ ней. Только вся она точно съузилась. Земля сверху осѣла, ребрами выставились кремневые камни, горбинами нависла мягкая порода… Въ одномъ местѣ — совсѣмъ червивый ходъ остался. Старикъ съ мальчикомъ вползли въ него и миновали, точно протачивая себѣ дорогу, упираясь и руками, и спиною, и грудью во «вспухшую» со всѣхъ сторонъ землю. Слава Богу, скоро можно было стать на ноги. Еще нѣсколько шаговъ, — и старикъ вдругъ опустился на колѣни.

Ячейки, гдѣ стучало кайло бабы-рудокопки, какъ не бывало…

Какая-то безобразная груда земли передъ нимъ лежитъ, точно смокшею массой… И еще болѣе мокнетъ, потому что откуда-то просочился въ нее внезапно освобожденный изъ своей неволи горный ключъ. Изъ-подъ мокрой массы — торчатъ ея ноги. Ноги его матери. Онъ бросился къ нимъ. Иванъ хватается за черные коты, тащитъ ногу къ себѣ, но земля, завалившая его мать отовсюду, крѣпко держитъ свою жертву.

— Марья… А Марья? — отчаянно кричитъ старикъ-рудокопъ.

Тѣ же неподвижныя ноги — однѣ выставились на слабый свѣтъ лампочки и не шевельнутся!..

Когда Иванъ выросъ самъ и сталъ сильнымъ рудокопомъ, природа для него помертвѣла. Вѣчные невольники земли, ея ключи и самородки, потеряли свою загадочную душу. Мрачные сторожа-утесы, когда его желѣзное кайло вскрыло ихъ каменную грудь, оказались такъ же безжизненны, какъ влажные комья лежавшей вокругъ нихъ породы… Мракъ узкихъ штоленъ и громадныхъ шахтъ уже не имѣлъ въ себѣ ничего таинственнаго. Даже Христосъ, котораго видѣли его дѣтскіе глаза, ушелъ отъ нихъ, когда старая шахта была оставлена совсѣмъ и начала разрабатываться новая около. Но, какъ запертый въ сердцѣ утеса рудникъ, дѣтскія впечатлѣнія не разсѣялись, а только схоронились въ душу рудокопа. Старость своимъ безпощаднымъ кайломъ пробилась къ нимъ и опять вызвала ихъ наружу. И снова стали жить кругомъ звуки и образы… Христа еще не было, хотя упорный взглядъ уже старика Ивана настойчиво искалъ его въ окружающемъ мракѣ подземнаго царства…

II

— Ну, старикъ, садися, садися-ка!.. — звали его кругомъ.

Воротъ подтянулъ кверху громадную бадью, въ которой доставлялась къ устью шахты добытая внизу руда. Медленно развиваясь, громыхала ржавая цѣпь. Внизу густѣлъ мракъ, даже нельзя было отличить тусклаго отблеска воды, замѣтнаго въ самыхъ глубокихъ колодцахъ. Иванъ сѣлъ въ бадью.

— Теперь, съ Богомъ!.. Повертись, повертись, старичекъ.

— Покачайся-ка на качеляхъ! — смѣялись кругомъ.

— Важно, братцы, мы его спустимъ.

Заскрипѣлъ воротъ, завизжала развивавшаяся цѣпь, бадью словно толкало, она ударялась то въ одну стѣнку колодца, то въ другую, и глухой звонъ металлической обшивки ея пропалъ безъ отзыва въ бревенчатыхъ стѣнахъ шахты… Иванъ посмотрѣлъ вверхъ, — устье ея еще сѣрѣло блѣднымъ пятномъ; кругомъ густилась тьма. Бадья вмѣстѣ съ цѣпью кружилась, тихо опускаясь внизъ. Лампочка у пояса рудокопа кидала испуганные взгляды на мокрыя стѣны, слезилась робкимъ лучемъ на влагѣ, проступившей на поверхности бревенъ и, словно сжимая отъ страха вѣки, готова была погаснуть. Непривычнаго человѣка давно бы закружило. Ивану было ни по чемъ. Не разъ приходилось съѣзжать и подниматься на бадьѣ. Порою она, раскачиваясь, ударялась въ срубъ, и старика кидало въ другую сторону. Въ такія мгновенія онъ заботился объ одномъ, какъ бы не потухъ робкій огонекъ его лампочки.

Стѣны мокрѣе и мокрѣе. Пятно вверху все меньше и меньше. Казалось, что оттуда день пристально, неотступно смотритъ въ загадочную тьму колодца, но сѣрое око его мало-по-малу закрывается, не осиливъ страшной глубины этой шахты.

«А стара ужъ шахта-то. Сколько годовъ стоитъ! — приходитъ въ голову рудокопу. — При мнѣ строили, я еще тогда молодымъ былъ. Лѣтъ, поди, шестьдесятъ прошло? Пора бы перемѣнить ее: ишь, дерево прогнило, совсѣмъ черное. Ударяясь въ него, бадья краями уходитъ въ размякшія отъ старости бревна. Какъ они еще держать только!? Христосъ! Онъ одинъ спасаетъ. Да и мнѣ надо на покой. Сказываютъ, восемь десятковъ живу, хорошо еще, что съ работы не гонятъ, да уроки малые даютъ, а то бы совсѣмъ съ голоду пришлось помирать, либо побираться!»

И мысли одна за другой сами лѣзли въ голову къ старику. Онъ много, очень много думалъ, — и никогда ничего не говорилъ. Давно уже не слышали отъ него ни одного слова товарищи. Имъ казалось, что въ безмолвіи подземныхъ жилъ старикъ совсѣмъ разучился разговаривать, потерялъ голосъ. И онъ, слышавшій только стукъ своего кайла, трескъ ломавшейся черной породы, да шорохъ осыпавшейся руды, отучился отвѣчать на вопросы. Скажутъ ему что, — Иванъ сорветъ съ головы кожаную шапку и поклонится, — низко-низко поклонится, показывая всѣмъ голый черепъ съ клочьями совсѣмъ пожелтѣвшихъ волосъ надъ ушами, тоже отъ старости поросшими сѣдою шерстью. Такъ отъ него и отстали.

Смѣяться надъ нимъ не смѣлъ никто. Онъ былъ своего рода дивомъ въ рудникѣ. При немъ родился рудникъ. Хозяева знали, что онъ первый спустился въ него и откололъ первую глыбу желтой земли, изъ которой потомъ была выплавлена первая мѣдь. Всѣ кругомъ состарились, другіе перемерли, а его хоть и согнуло всего, а все-таки онъ жилъ еще и работалъ по своему.

«Иванъ — настоящій рудокопъ; онъ и родился въ штольнѣ», — говорили про него люди, давно забывшіе о томъ, гдѣ былъ тотъ старый рудникъ, шестьдесятъ лѣтъ назадъ истощенный и оставленный… Даже то, что онъ разучился говорить, вызывало къ нему глубокое уваженіе. Нѣкоторые почему-то думали, будто онъ далъ зарокъ молчать… «Онъ у насъ молчальникъ… Вотъ-что… Десять годовъ промолчалъ, старый!..»

А бадья на неистово визжавшей цѣпи все опускалась ниже и ниже.

Вонъ совсѣмъ съузился наверху пристальный взглядъ сѣраго дня. Съузился и пропалъ. Нѣсколько мгновеній еще мерещилось на томъ мѣстѣ какое-то подобіе свѣта, призракъ свѣта, но скоро и его проглотила холодная и влажная тьма шахты. Деревянная обшивка ея окончилась, теперь стѣны колодца сплошь изъ горныхъ породъ. Вонъ какой-то черный камень прислонился и торчитъ наружу острыми зазубринами и ребрами, вонъ мокрая мякоть съ вкраплинами крупныхъ обломковъ скалы… Вонъ тусклый свѣтъ лампочки змѣится на полукруглыхъ извивахъ и раковинахъ кремня… Какая-то бѣлая прослойка блеснула-было зигзагомъ и опять спряталась. Вновь влажная мякоть пошла.

И все здѣсь — и земля, и кремень, и гранитныя ребра насквозь пробитыхъ утесовъ точатъ безчисленныя слезы. Земля ли сочится кровью изъ глубокой раны, или плачетъ она надъ сотнями запертаго въ вѣчный мракъ ея подземнаго царства народа?.. Какъ знать!.. Слезы льются длинными нитями… Нити сливаются въ ручьи… Теперь уже не одинъ звонъ и стукъ бадьи, не одинъ визгъ ржавой цѣпи, каждымъ звеномъ своимъ жалующейся на безконечную службу, на усталь, слышится старику. Привычное къ молчанію своей норы ухо его ловитъ и журчаніе этихъ струй, и дробный шорохъ капель, разбивающихся о выступы кремня… Вонъ какой-то ручей сильною струей пробился насквозь, освободился изъ-подъ своей неволи, изъ долгаго затворничества въ каменномъ сердцѣ горы и, встрѣтивъ здѣсь, на свободѣ, тотъ же мракъ, громко плачется, сбѣгая внизъ по влажнымъ стѣнамъ. Вонъ другая тонкая струйка съ силою вырвалась на волю и съ пронзительнымъ свистомъ воронкой брызжетъ прямо въ лицо Ивану.

А бадья спускается все ниже и ниже… Ни вверху, ни внизу не видать ничего. Кажется, конца не будетъ безконечному пути…

Замиравшій было огонекъ лампы разгорѣлся опять. Тутъ уже шахта вступила въ царство горныхъ ручьевъ. Со всѣхъ сторонъ они бѣгутъ, пробиваются и падаютъ… Ручьи сливаются вмѣстѣ, потоками стремятся внизъ, волнами обдаютъ бадью, сбѣгая по кафтану старика Ивана. Тутъ уже весь мракъ переполненъ и говоромъ, и свистомъ, и шипѣніемъ воды. Старикъ знаетъ, что это вода уже шестьдесятъ лѣтъ неустанно подрываетъ эту шахту. Когда-то, когда онъ въ первый разъ спускался, съ черныхъ стѣнъ колодца капали только рѣдкія холодныя слезы, потомъ, нѣсколько спустя, слезы сдѣлались чаще, многочисленнѣе. Слезинка за слезинкой, сначала просачивавшіяся, наконецъ, проточили себѣ норы и полились струями. Теперь дѣло разрушенія идетъ шире — вся земля кругомъ, какъ губка. Изъ всей горы, точно провѣдавъ о шахтѣ, устремились сюда запертыя въ ней воды…

«Смоютъ онѣ шахту… смоютъ, — думается старику. — Что-же?.. Никто, какъ Богъ; пока Онъ держитъ, и шахта стоитъ, отведетъ руку — и вся она рухнетъ и расплывется, какъ мягкій комъ земли подъ дождями, въ жидкую слякоть».

Прежде утесы въ стѣнѣ были, — крѣпили ее. Теперь вода и съ утесами сладила: или подрылась подъ нихъ, или просочилась сверху, а то пронизала горную породу вокругъ утеса и, потерявъ центръ тяжести, онъ свернулся съ мѣста, выставивъ свое черное, словно въ крови, отъ влаги, ребро прямо въ шахту. Еще немного, — и рухнетъ подмытый утесъ, а за нимъ — осядетъ земля. Страшное дѣло! Какъ черви въ норахъ, останутся рабочіе. «Такъ же будутъ ноги торчать… — вспомнилъ старикъ свою мать. — Самъ Богъ похоронитъ!» Не дорыться до нихъ. Если бы еще недалеко отъ поверхности земли было, — а то, вѣдь, тутъ на триста саженъ внизъ ушелъ рудникъ, да и весь онъ ненадеженъ сталъ. Словно улей — тонки стѣнки его штоленъ, штрековъ и ячеекъ. Много выработано руды отсюда, и въ землѣ образовались цѣлые гроты; будто губка, стала она совсѣмъ сквозною… Рухнетъ шахта — и стѣны штольней не выдержатъ. Ямой сверху осядетъ весь рудникъ, точно провалъ какой будутъ его показывать потомъ.

Старикъ равнодушно смотрѣлъ на осѣдавшую землю. Ему казалось это естественнымъ. Въ рудникѣ онъ родился, — въ рудникѣ и помретъ. Странно было бы, если бы онъ тамъ, наверху, окончилъ свою неприглядную жизнь. А здѣсь это — такъ просто, такъ естественно. Здѣсь, вѣдь, онъ у себя. Онъ помнитъ, какъ заболѣлъ разъ, еще не старъ былъ, — и наверхъ не вышелъ: въ своей ячейкѣ отлежался. Ѣсть приносили ему товарищи. Цѣлую недѣлю трясло его, а потомъ опять за работу принялся. Часто старикъ оставался здѣсь на ночь и спалъ на мягкой рудѣ. Земля, съ ея звѣздною ночью, съ ея солнцемъ, когда-то манила его, давно уже. Молодъ онъ былъ. Ну, а теперь что въ ней? Здѣсь, внизу, тепло, хорошо ему даже, — только мѣсто бы посуше, а жить можно!..

Цѣлыми водопадами стремились внизъ ручьи… Сквозь шумъ воды старикъ различалъ дробную тревогу, отбивавшуюся кайлами въ твердой породѣ, глухіе удары взрывовъ въ отдаленныхъ штольняхъ, отзвучія говора… Вонъ, въ стѣнѣ колодца зіяютъ круглыя дырья старыхъ штоленъ. Тамъ мрачно и глухо. Онѣ выработаны и давно оставлены. Теперь уже во второмъ слоѣ породы кипитъ трудъ человѣка.

А ему памятны, хорошо памятны эти старыя штольни. Въ каждой изъ нихъ изводилъ онъ свою молодую силу, каждую поливалъ своимъ потомъ. Онъ привсталъ въ бадьѣ и посмотрѣлъ внизъ: тамъ мелькали огоньки такихъ-же лампочекъ, какъ и его; оттуда несся цѣлый вихрь постепенно затихавшихъ звуковъ. Тамъ тускло поблескивала вода, затопившая совсѣмъ дно этого колодца. Никакія машины, никакія трубы не могли отвести ее. Сверху падали новыя и новыя волны горныхъ потоковъ… А останови машину на часъ, — и весь рудникъ бы залился, вода прорвалась бы въ штольни и затопила бы въ ячейкахъ работавшихъ тамъ людей…

«И воду Богъ держитъ, — думалъ про себя старикъ. — И землю, и воду!..»

Качнувшись еще разъ на своихъ ржавыхъ звеньяхъ, бадья закружилась и, наконецъ, остановилась, погрузясь въ воду, заливавшую дно шахты.

Со всѣхъ сторонъ подбѣжали сюда рабочіе съ лампочками.

— Эге, кого Богъ послалъ! — смѣялись они. — Старичекъ Божій, здравствуй!

Вынули они его оттуда, подставили ему доску.

И онъ снялъ, по обыкновенію, шапку и низко, низко поклонился имъ. Только мелькнули въ воздухѣ желтые вихры на его вискахъ.

Во всѣ стороны отсюда расходились штольни. Въ ихъ черномъ мракѣ перебѣгали съ мѣста на мѣсто огоньки… Крики слышнѣе доносились оттуда, глухо «ахали» подземные взрывы. И все тотъ же вѣчный, неотступно отовсюду звучащій и всѣ остальные голоса словно проглатывавшій стихійный шумъ воды.

Старикъ опять зажегъ свою лампочку и, сгорбясь, точно разсматривая какіе-то таинственные слѣды передъ собою, двинулся неровною, колеблющеюся походкой въ свою штольню.

III

Штольня, по которой шелъ старикъ, была довольно высока. Кое-гдѣ въ ней торчали бревна, поддерживавшія сильно осѣвшіе своды; но бревна эти, очевидно, были поставлены давно, горбины земли высунулись гораздо ниже ихъ верхнихъ концовъ, словно вылупившіяся раковины, кремни висѣли надъ самыми головами. Кое-гдѣ на поверхности земли валялись выпавшіе изъ сводовъ осколки скалъ.

Иванъ помнитъ, какъ одна такая убила его любимца-мальчика, являвшагося вмѣстѣ съ отцомъ въ рудникъ и оглашавшаго его зловѣщую тишину веселыми раскатами беззавѣтнаго дѣтскаго смѣха. Какъ сейчасъ, представляется старику веселый ребенокъ, бѣжавшій по этой штольнѣ… Вдругъ, сверху осунулась какая-то смутная, еще неопредѣлившаяся громада. Мальчикъ остановился съ любопытствомъ, поднялъ къ сводамъ штольни свои ясные глазки, — и громадная скала рухнула оттуда внизъ, схоронивъ подъ собою дитя, такъ что потомъ и слѣда отъ него не могли отыскать рабочіе. Отецъ убивался, плакали суровые рудокопы; Иванъ долго ходилъ вокругъ, точно ждалъ, что вотъ-вотъ изъ-подъ чернаго камня вдругъ раздастся веселый, знакомый ему смѣхъ, и шаловливое «ау!» ребенка разбудитъ мрачное молчаніе штольни…

Иванъ и теперь остановился надъ этимъ камнемъ, поднесъ къ нему лампочку. Вотъ слѣды креста, выбитаго на немъ кайлами. Оглянувшись, точно боясь, чтобы его не увидали, старикъ живо перекрестилъ «могилку». Какъ бы удивились рабочіе, если бы имъ удалось замѣтить, что губы старика зашевелились при этомъ. Хотѣлъ ли онъ сказать, или уже сказалъ, только онъ самъ не различилъ своего шопота.

Отсюда влѣво шла узенькая, какъ червоточина, нора. Старикъ ползкомъ двинулся по ней и, наконецъ, выпрямился, добравшись до своей ячейки. Она была уже довольно велика. Въ ней можно было стоять, хотя и при этомъ условіи она казалась ничѣмъ инымъ, какъ могилой.

Старикъ приподнялъ свою лампочку. Тусклый лучъ на минуту выхватилъ изъ мрака черныя стѣны съ какими-то желтыми выступами окиси. Тутъ было сравнительно сухо. Свѣтъ не слезился на влагѣ, проступившей сквозь черную породу. Массы наломанной руды внизу лежали неправильными грудами. Въ углу только скопилось немного сырости, и на ней поднялась кучка сбившихся вмѣстѣ какого-то мертвенно бѣлаго цвѣта грибовъ. Плоскія бѣлыя шляпки торчали на тоненькихъ бѣлыхъ ножкахъ. Старикъ заботился о нихъ, стараясь какъ бы не завалить ихъ комьями осыпавшейся изъ-подъ его кайла земли. Какъ-то онъ перенесъ сюда нѣсколько полевыхъ растеній, вмѣстѣ съ кускомъ дерна, на которомъ они росли. Но ни куриная слѣпота, ни колокольчики не хотѣли жить безъ солнца. Они мало-по-малу умирали, хирѣли, какъ хирѣютъ чахоточные. Дольше всѣхъ держался какой-то цвѣтокъ, хотя и онъ поблѣднѣлъ совсѣмъ въ вѣчномъ мракѣ этой могилы. Старикъ Иванъ съ любопытствомъ разглядывалъ его, пока и тотъ не склонился на своемъ засохшемъ стебелькѣ. Ивану остались одни грибы да какіе-то сѣрые лишаи, какъ сѣдины, проступившіе на дикомъ камнѣ…

Сегодня онъ очень усталъ. Сѣвъ на глыбы сваленной въ уголъ руды и поставивъ лампочку въ закоптѣвшую выбоину камня, онъ опустилъ голову на руки.

Ни малѣйшій звукъ не доходилъ сюда: здѣсь, въ этой могилѣ, стояла ненарушимая тишина. Старикъ привыкъ къ ней. Какъ во мракѣ передъ нимъ рождались, жили мгновеніе и умирали загадочные образы, точно также въ молчаніи этой земляной ячейки звучали ему какіе-то таинственные голоса. То словно кто-то броситъ сюда обрывокъ незнакомой пѣсни, то словно чей-то зовъ прорѣжетъ тишину… А то — ударитъ старикъ молотомъ въ кайло, уйдетъ оно внутрь, въ откалываемую руду, и вдругъ, внутри нея, кто-то глубоко-глубоко вздохнетъ. Словно тупое желѣзо вбилось въ чью-то грудь. Для старика были полны значенія эти звуки. Отрѣшившійся отъ міра дѣйствительнаго, онъ жилъ въ этомъ сказочномъ царствѣ.

Иногда, посмотрѣвъ, съ нимъ ли спички, онъ тушилъ свою лампаду, ложился на землю и широко-раскрытыми глазами испытывалъ тьму. И ему казалось, что надъ нимъ необъятно раздвигаются стѣны его черной могилы. Въ какую-то недосягаемую высь уходитъ тяжело нависшій сводъ. Первыя мгновенія — страшная, захватывающая дыханіе пустота кругомъ. Ему становится страшно и жутко. Въ этой тьмѣ кажется, что онъ повисъ среди безконечности, одинъ, безъ опоры внизу, вверху и по сторонамъ. Вотъ-вотъ сорвется, — но это только мгновеніе. Скоро тьма начинаетъ разсѣиваться… Сначала передъ глазами плаваютъ во мракѣ какія-то свѣтлыя пятна, сверкаютъ огненныя спирали, разрываясь въ медлительно-исчезающіе золотые круги, разсыпаясь тысячами искръ. Пятна делаются ярче, играютъ всѣми цвѣтами радуги; спирали ослѣпительно горятъ и быстрее вращаются въ черномъ, вовсе не озаряемомъ ими мракѣ. Одни сливаются съ другими, уносятся въ безконечную высь и мерещатся оттуда чудными миражами. Пятна принимаютъ форму какихъ-то обликовъ; сквозныя крылья безшумно скользятъ по воздуху, и за крыльями мерещатся светлые оттѣнки какихъ-то одеждъ. Изъ-подъ брони чернаго камня освобождаются не выносящіе свѣта его лампады духи, собираются вокругъ него, наклоняются надъ лицомъ старика и неотступно смотрятъ въ его широко-раскрытые глаза. Кругомъ начинается какой-то шелестъ…

Онъ слышитъ дыханіе скалъ, какъ будто воздухъ струится въ невидимыя скважины. Вонъ, донеслась пѣвучая жалоба ручья, запертаго въ горѣ. Вотъ — не то пѣсня, не то музыка. Два-три гармоничныхъ звука играютъ одинъ съ другимъ, какъ бабочки въ полѣ весною, и къ ихъ чудеснымъ сочетаніямъ чутко прислушивается ухо старика… Такъ проходятъ часы!.. Такъ проходятъ иногда цѣлыя ночи, когда, забытый другими, онъ остается здѣсь — одинъ въ цѣломъ громадномъ рудникѣ. Одинъ лицомъ къ лицу съ своими видѣніями и призрачными отзвучіями какого-то иного, далекаго-далекаго міра!

Сегодня ему не до того.

Завтра суббота, нужно наломать руды и свозить ее, вмѣстѣ съ прежнею, на тачкѣ въ главную штольню. Тамъ штейгеръ приметъ и запишетъ ее. Вечеромъ выдадутъ старику деньги, которыя онъ цѣликомъ отнесетъ старухѣ, живущей наверху — въ деревнѣ. Старуха его кормитъ, обшиваетъ, покупаетъ Ивану обувь, заботится о немъ. Говорятъ, что она сестра ему. Какая сестра? Они росли врозь, онъ съ матерью, въ томъ старомъ забытомъ рудникѣ, она — въ чужой сѣмьѣ съ чужими людьми. Онъ и съ нею не говоритъ никогда ни слова. Придетъ, молча положитъ на столъ свой недѣльный заработокъ, сядетъ въ уголъ и уронитъ голову на руки, да такъ и просидитъ. Позоветъ она его ѣсть — встанетъ, нѣтъ — до утра «камень камнемъ». Когда старикъ оставался внизу, сестра не безпокоилась о немъ. Она знала, что у него съ собою коврига хлѣба, горсть соли, а воды въ штольнѣ и шахтахъ — хоть утопись въ ней. Въ углу его черной могилы, гдѣ, какъ кротъ въ землѣ, рылся онъ съ утра до ночи, стояла жестянка съ керосиномъ. Потухнетъ лампада — сейчасъ же онъ зажжетъ ее опять.

Иванъ наклонился, отыскалъ свое кайло, высмотрѣлъ горбину выступившей впередъ руды и давай ее отбивать со всѣхъ сторонъ. Въ теченіе тысячелѣтій слежавшаяся масса, пропуская въ себя желѣзо, кололась, какъ камень. Медленно, тихо работалъ Иванъ, не по силамъ было бы иначе; ему и мѣсто такое отвели, гдѣ порода была мягкая. Комья желтоватой массы падали внизъ, изрѣдка свѣтъ лампочки дробился въ золотистыхъ пылинкахъ мѣди, проступавшихъ сквозь смѣшанную съ ними пустую породу. Часа два работалъ старикъ, когда кайло выпало изъ его ослабѣвшихъ рукъ. Онъ сѣлъ на землю, взялъ изъ угла большую ковригу хлѣба, густо насыпалъ на нее крупной соли и принялся жевать мякишъ остатками когда-то крѣпкихъ зубовъ.

Въ одномъ изъ угловъ валялась брошенная пока ручная тачка, легкая, приспособленная къ его слабымъ силамъ. Старикъ, отдохнувъ, насыпалъ ее рудою — и опять поползъ по жилѣ, соединявшей его ячейку съ большою штольней, толкая передъ собою тачку. Тамъ, въ штольнѣ, работала масса народу, и ихъ-то лампочки распространяли это желтое сіяніе. Нѣсколько разъ старикъ падалъ грудью на землю и лежалъ такъ минуты двѣ, собирался съ силами, потомъ приподымался опять и, двигаясь на колѣняхъ, толкалъ передъ собою свой грузъ. Желтая точка впереди росла и росла. Вотъ она уже пятномъ кажется. Вотъ на этомъ пятнѣ очертился рѣзко силуэтъ рабочаго. Еще нѣсколько минутъ, и старикъ вытолкнулъ передъ собою тачку, да тутъ-же и упалъ.

— Эге!.. Что же это ты сѣлъ-то? — обратился къ нему молодой рабочій, окончившій свой урокъ.

Старикъ приподнялся, воззрился на него и опять сгорбился.

— Куда тебѣ, старина ты слабая… Погоди, я помогу.

И онъ было взялся за тачку.

Но Иванъ вдругъ схватился за нее и закачалъ недовольно головою.

— Чего ты, Аѳанасій, — вступились сосѣди. — Развѣ его обычая не знаешь? Онъ напередъ себя никого къ себѣ не пуститъ, у него тамъ во какія большія тыщи складены. Онъ у насъ богатый, за свой вѣкъ гору золота накопалъ.

И рабочіе добродушно смѣялись, похлопывая старика по плечамъ заскорузлыми сильными руками.

— Ты вотъ что, Иванъ, ступай впередъ, а онъ за тобою, — успокаивали они рудокопа.

Иванъ снялъ кожаную шапченку и вмѣсто отвѣта принялся отвѣшивать поклоны во всѣ стороны, точно показывая товарищамъ свой голый черепъ.

— Ну, ну, довольно… Видимъ усердіе твое… — смѣялись они. — Ступай, ступай. Совсѣмъ младенецъ…

— Обмолчался! — замѣтилъ кто-то.

— Христа ради юродивый! Господи! Что это?..

Всѣ повскакали съ мѣстъ.

Вдали точно вся громадная гора эта разомъ вздохнула своею каменною грудью… Одинъ звукъ, поглотившій всѣ остальные… Оглушило имъ…

Громадная струя воздуха съ силою пронеслась по штольнямъ, затушивъ почти всѣ лампочки. Гдѣ-то послышались отчаянные крики. Крики росли и росли, слились въ одинъ полный ужаса призывъ… Спѣшно рабочіе зажигали огоньки и бросались туда — на эту отчаянную мольбу. Лучъ сознанія мелькнулъ въ глазахъ старика, — и онъ на своихъ слабыхъ ногахъ двинулся туда же.

IV

Неподвижно стояла безмолвная толпа передъ выходомъ изъ штольни.

Издали, изъ боковыхъ жилъ сбѣгались сюда десятки новыхъ лицъ… Огоньки ихъ мелькали все ближе и ближе.

— Что это… Господи!.. — шептали обезумевшіе рудокопы, глядя туда, гдѣ еще недавно поднимался кверху сквозной колодезь шахты.

Сводъ штольни здѣсь былъ выбитъ въ цельной скале и только потому выдержалъ и устоялъ подъ могучимъ напоромъ обмякшихъ и сдвинувшихся съ мѣста горныхъ породъ. Вытѣсненная ими вода, подступая къ ногамъ рабочихъ, разлилась дальше. Въ ней отсвѣчивались тусклыя лампочки, широкою полосою ложилось пламя высоко поднятаго вверхъ штейгеромъ смоляного факела, дымъ отъ котораго клубился въ высотѣ надъ чернымъ сводомъ.

— Пропали… Пропали головушки наши! — зарыдалъ кто-то.

Старикъ протискался впередъ. Ни ему, ни другимъ некогда было обращать вниманія на то, что вода уже подступила къ щиколкѣ. Прямо передъ толпою лежала и съ каждымъ мигомъ все больше и больше расползалась какая-то безобразная масса, въ которой смѣшивались и камни рухнувшей шахты, и бревна лѣстницъ, и мякоть прорытой ручьями горной породы… Вонъ бадья въ ней опрокинута — ее сорвало съ толстой цѣпи и снесло внизъ.

Штейгеръ поднесъ факелъ ближе къ какой-то круглой массѣ. Яркое пламя выхватило изъ мрака едва-едва выдававшуюся въ черной землѣ голову рабочаго съ неестественно широко раскрывшимися глазами, окостенѣлый взглядъ которыхъ былъ устремленъ теперь прямо на огонь. Страшно было видѣть эти вовсе не моргавшія рѣсницы, эти оскаленные бѣлые зубы, эту разсѣченную чѣмъ-то губу и глубокую рану въ вискѣ, сквозь которую проступилъ мозгъ, смѣшанный съ кровью. Еще ниже, далеко ниже головы, изъ земли торчала чья-то неподвижная рука: пальцы были раскрыты, кисть отогнулась… А вотъ ноги засыпанныхъ землею рабочихъ… И точно также ни одинъ не шевельнется.

До сихъ поръ толпа не видѣла ихъ, но когда штейгеръ освѣтилъ своимъ факеломъ эту картину разрушенія, людей точно отбросило назадъ.

Штейгеръ оглянулся на нихъ; блѣдныя лица, полныя ужаса, выступили передъ нимъ изъ мрака. Люди отступали отъ факела, точно и онъ былъ страшенъ въ эту минуту… Одинъ только, держась рукою за стѣну, издали наклонился впередъ и разсматриваетъ, не отступая, выдвинувшуюся изъ-подъ земли мертвую голову. Что онъ хочетъ разглядѣть въ ней? Ясно только одно, что у него нѣтъ силъ отвести отъ нея своего испуганнаго взгляда. Другой подобрался, протянулъ впередъ кайло, дотронулся до чего-то и назадъ поскорѣе отнялъ руку.

— Хлѣбъ-отъ! Хлѣбъ! — безсмысленно повторяетъ онъ.

Штейгеръ смотритъ по указываемому имъ направленію… Тамъ изъ-подъ земли вытянулась другая рука. Въ ней кусокъ хлѣба, посыпаннаго крупною солью. Рука конвульсивно сжала хлѣбъ и не выпускаетъ. Кому принадлежитъ эта рука, тотъ весь засыпанъ землей, — только она осталась на виду, протянутая впередъ.

Сзади набѣгали новые рабочіе. Каждый продвигался впередъ и, увидѣвъ обвалившуюся шахту, молча, съ перекошеннымъ лицомъ, отступалъ назадъ. Одинъ даже ладонью глаза заслонилъ, чтобы не видѣть этого ужаса. Нѣсколько рудокоповъ прислонились въ стѣнѣ лицомъ и стоятъ такъ, словно силы у нихъ нѣтъ отодвинуть назадъ головы. Вотъ молодой парень, весь блѣдный, схватился руками за другого, да и закаменѣлъ, а тотъ, другой, безсмысленно, безумно чертитъ что-то пальцемъ по влажной стѣнѣ черной скалы.

— Живыхъ нѣтъ ли? — словно про себя шепчетъ штейгеръ и, точно въ отвѣтъ на это, неизвѣстно чей, только изъ-подъ обвала доносится болѣзненно замирающій стонъ.

Штейгеръ подошелъ ближе, — стонъ не повторился болѣе.

— Ребята, рыть надо!.. Эй, Орефьевъ, Смирновъ… Что вы, очнитесь, братцы… Это еще хуже такъ-то. Рой!

И онъ, схвативъ одного за руку, подвелъ его къ массѣ обвала и самъ вмѣстѣ съ нимъ принялся; но не успѣли они еще коснуться земли, какъ новый глухой шорохъ послышался сверху и, выпертая новою массой обвалившейся земли, нижняя двинулась вязкою мокрою слякотью въ штольни. Едва успѣлъ отскочить назадъ штейгеръ…

Теперь ему всего этого было совершенно достаточно, чтобы оцѣнить несчастье.

Очевидно, входъ завалило глубоко. Сверху — не могли имъ подать помощи.

Дышать можно было. Даже воздухъ съ большею, чѣмъ прежде, силою струился по штольнѣ. Очевидно, что сообщеніе съ поверхностью земли еще не было прервано.

Нужно воспользоваться этимъ. Черезъ нѣсколько часовъ весь рудникъ рухнетъ, не выдержавъ напора въ одномъ мѣстѣ сдвинувшихся горныхъ породъ.

— Ко мнѣ, братцы, сюда, живо!

Люди обступили его ото всюду.

— Кому жизнь дорога, ко мнѣ, одно спасеніе осталось — старая штольня вверху. Тамъ шахта еще цѣла, можетъ быть. Да, воздухъ такъ шибко идетъ, что иначе и быть не можетъ. Сберите изъ боковыхъ ходовъ, кто еще не слышалъ этого, и сходитесь сюда.

Нѣсколько человѣкъ, менѣе другихъ растерявшіеся, бросились по штольнѣ въ боковыя жилы.

V

И четверти часа не прошло, какъ всѣ уцѣлѣвшіе были уже здѣсь.

Штейгеръ приказалъ захватить смоляные факелы, хранившіеся въ сухомъ мѣстѣ подъ верхнимъ сводомъ. Сочли оставшихся; оказалось, что не хватало семерыхъ.

Этихъ, видно, уже никогда не увидятъ товарищи. Ихъ завалило въ самой шахтѣ!

— Ко мнѣ, ребята, меня слушать! — рѣшительнымъ тономъ обратился къ рудокопамъ старшій. — Теперь, коли мы еще между собой свару заведемъ, — тутъ намъ конецъ. Сдается мнѣ, что по старой верхней штольнѣ дойдемъ мы до шахты. Если она обвалилась внизу, — можетъ, тамъ, вверху, уцѣлѣла. Ты бы, Иванъ, оперся на кого-нибудь. Братцы, старику помочь надо! Не бросать же его здѣсь. Терентій, ты всѣхъ сильнѣе, помоги-ка ему. Тебя за это Богъ не оставитъ! Ну, теперь за мною, братцы, благословясь!

Онъ снялъ шапку и перекрестился; шорохъ подымавшихся для креста рукъ послышался кругомъ.

— Какъ только съ этими? — спросилъ онъ, глядя на высовывавшіеся еще изъ массы обвала трупы.

— Что же, ихъ самъ Богъ схоронилъ! — заговорила толпа. — Имъ хорошо: подъ рудой пропасть, по Божьему произволенію, — все равно, что съ попомъ и съ исповѣдью. Издавна такъ у насъ на Уралѣ народъ думаетъ.

— Ну, ладно. Царство имъ небесное!

Штейгеръ высоко поднялъ свой факелъ и пошелъ впередъ.

Толпа, робко прижимаясь къ стѣнамъ, слѣдовала за нимъ. Добрались до входа въ наклонную жилу, соединявшую верхнюю брошенную штольню съ нижней. Штейгеръ рѣшительно вошелъ туда. Люди сбились въ кучу и, то пріостанавливаясь, словно выжидая, какъ ему удастся пройти далѣе, то прислушиваясь, нѣтъ ли какого шуму позади, не рухнула ли ихъ оставленная теперь внизу штольня, стали подыматься по крутому спуску. И впереди, и позади густился мракъ. Только въ центрѣ свѣтлаго пятна отъ факела шли люди. Казалось, тьма за ними слѣдовала, подстерегая каждый ихъ шагъ… Минутъ двадцать двигались они вверхъ, то сгибаясь тамъ, гдѣ сводъ этого бокового хода нависъ горбиной, то снова выпрямляясь и быстро догоняя другъ друга. Теперь имъ казалось страшнѣе всего отстать отъ толпы: остаться кому-нибудь одному — все равно было, что обречь себя на смерть. Штейгеръ изрѣдка замедлялъ шагъ и, убѣждаясь, что всѣ слѣдуютъ за нимъ, опять ускорялъ его.

Вотъ сильнымъ напоромъ воздуха заколебало во всѣ стороны пламя факела… Струя вѣтра дѣлается сильнѣе; пламя откинуло назадъ длиннымъ краснымъ языкомъ; клубы удушливаго дыма несутся теперь прямо въ лица рудокопамъ, но имъ не до того. Совсѣмъ почернѣвшіе, они двигаются все впередъ и впередъ. Ходъ расширяется. Остатки старыхъ балокъ, прогнившихъ насквозь, торчатъ у стѣнъ, перегораживаютъ дорогу; черезъ нихъ переступаютъ, о нихъ спотыкаются… Вотъ еще мгновеніе, — и тѣ, кто былъ позади, остался во тьмѣ: факелъ точно пропалъ куда-то.

Штейгеръ съ передними вышелъ, наконецъ, въ старую штольню.

Онъ приказалъ зажечь еще нѣсколько факеловъ.

Штольня была теперь видна далеко. Горныя породы здѣсь, казалось, еще держались крѣпко. Когда приподняли факелы повыше, замѣтно было, что хоть вода и просочилась въ своды, но они еще были надежны. Въ одномъ мѣстѣ пламя отразилось въ громадной лужѣ; посреди нея что-то булькало. Очевидно, тутъ снизу пробился ключъ… Длинная струя отъ лужи стремилась къ выходу изъ штольни, къ колодцу шахты… По теченію этой струи двинулись и рудокопы.

— Стой, братцы, здѣсь! — обернулся штейгеръ. — Ждите меня. Можетъ, опасно; пойду одинъ взглянуть сначала!

Испуганныя лица столпились, рудокопы прижались одинъ къ другому и стали. Безмолвіе царитъ между ними, такъ что слышно, какъ изъ чьей-то натуженной груди съ тяжелымъ хрипѣніемъ вырывается дыханіе. Факелъ штейгера — все дальше и дальше. Вотъ онъ уже слабой звѣздочкой блеститъ во мракѣ. Звѣздочка свѣтитъ слабѣе и слабѣе. Остановилась… Вверхъ двинулась, внизъ опустилась… Постояла на мѣстѣ и опять растетъ и дѣлается ярче… Вотъ уже рудокопы видятъ красный языкъ факела. Вотъ обрисовалась фигура штейгера… Вотъ и лицо его видно, блѣдное, полное ужаса. И онъ, видимо, растерялся… Подошелъ, молчитъ. И толпа молчитъ…

— Теперь, братцы, одно… Помирать!

Толпа колыхнулась.

Штейгеръ, подойдя къ самому зѣву штольни и рискуя сорваться внизъ, въ колодезь шахты, освѣтилъ ея верхъ своимъ факеломъ. Свѣта этого было достаточно, чтобы увидѣть, какъ ее скривило всю. Кое-гдѣ сдвинулись массы мягкой породы. Нужно было еще немного, чтобы онѣ рухнули внизъ. А надъ нимъ изъ стѣны вывалилась подмытая водою громадная скала и поперекъ засѣла, уничтоживъ всякую возможность выйти изъ рудника этимъ путемъ.

Ни малѣйшаго слѣда лѣстницъ здѣсь не оставалось.

VI

— Назадъ, братцы, нельзя. Еще часа два, та штольня тоже осядетъ.

Люди молча слушали… Голосъ штейгера глухо звучалъ здѣсь. Пламя факела шипѣло и разгоралось, колеблясь подъ струей воздуха то въ одну, то въ другую сторону.

— Подождать тутъ? — робко предложилъ кто-то.

— Чего ждать?

— Помощь дадутъ, сверху.

— Какъ тебѣ помощь дать, когда, сказываютъ, всю шахту скривило, да камень опружило. Опять же и эта штольня не надежна. Нижняя осядетъ, не станетъ и эта держаться.

Опять только шипѣніе факела и тяжелое дыханіе нѣсколькихъ десятковъ грудей.

— Одно еще!.. — задумался штейгеръ.

Толпа тѣснѣе сомкнулась вокругъ.

— Этотъ Воскресенскій рудникъ выходитъ въ старый, въ Знаменскій. Кто работалъ тамъ?

— Одинъ Иванъ.

— Иванъ! Ну, онъ плохъ. Работалъ, да забылъ. Отъ него и слова не допросишься.

Иванъ въ это время, словно и не о немъ рѣчь шла, пристально всматривался въ глубину штольни, даже выпрямился; подслѣповатые глаза раскрылись, по лицу бѣжали какія-то тѣни. Старческое, все въ морщинахъ, оно, то и дѣло, мѣняло выраженіе. То ужасъ, то какая-то радость, то недоумѣніе… Даже руку ко лбу приставилъ, словно оттуда, изъ той черной тьмы, прямо въ лицо ему билъ сильный, ослѣпляющій свѣтъ.

— Могъ бы онъ насъ вывести, — сказалъ одинъ рабочій. — Онъ работалъ. Да куда, у него и слова нѣтъ нынче… Десять лѣтъ молчалъ!

Но тутъ случилось совсѣмъ неожиданное дѣло.

Иванъ схватилъ за руку рядомъ стоявшаго парня и показалъ ему рукою прямо въ глубь штольни. Того такъ и шатнуло, когда онъ взглянулъ въ широко раскрывшіяся очи старика.

— Не въ себѣ… — зашептали кругомъ.

— Иду! — звучно крикнулъ старикъ Иванъ, словно отвѣчая кому-то.

Толпа отхлынула прочь отъ него.

— Иду, иду! — повторилъ Иванъ.

Подошелъ штейгеръ съ факеломъ. Иванъ къ нему обернулся. Лицо точно озарено какимъ-то внутреннимъ свѣтомъ.

— Видишь… Христосъ!.. Шестьдесятъ лѣтъ не было, сегодня пришелъ… Вонъ онъ… Вонъ… Зоветъ, всѣхъ зоветъ!

— Куда?.. Кто?..

— Христосъ, говорю… Вонъ… Бѣлый стоитъ… Рукой манитъ… Иду, иду, Господи!..

И совершенно неожиданно онъ выхватилъ факелъ изъ рукъ штейгера и высоко поднялъ его надъ собою.

— Христосъ спасетъ… Всѣхъ спасетъ. Иду, Господи, иду!.. Вонъ онъ, вонъ онъ — Милостивый… И старикъ мой съ нимъ. Иду… Иду…

Не оглядываясь назадъ, не опуская высоко поднятаго факела, старикъ, словно разомъ окрѣпшій, двинулся прямо въ глубину штольни увѣреннымъ, твердымъ шагомъ. Кто далъ силу его слабымъ ногамъ, кто выпрямилъ эту впалую грудь? Не узнать было Ивана. Штейгеръ, послѣ минутнаго колебанія, махнулъ рукою рудокопамъ, и тѣ, вмѣстѣ съ нимъ, сдерживая дыханіе, не смѣя проронить слова, двинулись за старикомъ. Казалось, дѣйствительно, какая-то чудесная сила вела его. Не глядя внизъ, онъ обходилъ зіявшіе тамъ и сямъ провалы, переступая черезъ громадные камни, выпавшіе изъ скривившагося отъ старости свода. По дорогѣ штейгеръ велѣлъ зажечь еще нѣсколько факеловъ, и черные клубы дыма ползли за молчаливой толпою, то отражая на себѣ багровое зарево пламени, то пропадая во мракѣ, еще тяжелѣе густившемся позади. Попадая подъ колыхавшійся свѣтъ факеловъ, выступали влажные своды и стѣны. Изрѣдка въ самое пламя падали капли, просочившіяся сверху, и шипѣли въ немъ, словно передъ смертью, испуская свой послѣдній вздохъ.

— Иванъ! — позвалъ его кто-то изъ шедшихъ позади.

Тотъ не обернулся; все также пристально, не отводя глазъ, онъ всматривался на кого-то, видимаго ему одному.

— Иду, Господи, иду!.. — повторялъ онъ только по временамъ, и какъ-то странно было слушать его голосъ такимъ сильнымъ, точно онъ выходилъ изъ молодой здоровой груди.

Какое возбужденіе подняло истощенныя силы и въ послѣдній разъ раздуло ихъ яркимъ пожаромъ?

— Кто тамъ? — догналъ его штейгеръ. — Кого ты видишь, Иванъ?

— Давно не было… Мальчикомъ былъ, видѣлъ… Вонъ онъ, бѣлый весь… Осіянный… Во тьмѣ, словно солнце, грядущій… Иду, Господи, иду!

Больше уже не разспрашивали его.

Штольня упиралась въ скалу, и точно что-то озарило старика.

— Тутъ онъ прошелъ… Тутъ… Вонъ еще свѣтъ его виденъ… — указалъ онъ на глыбы земли въ сторонѣ.

Рудокопы живо принялись за лопаты.

Нѣсколько ударовъ на мягкую породу — и оттуда хлынула такая сильная струя воздуха, что чуть не сорвала она и безъ того колыхавшееся пламя факеловъ. Очевидно, штольня когда-то продолжалась здѣсь, но осыпавшіеся своды и стѣны въ одномъ мѣстѣ засорили ее и именно тамъ, гдѣ она обходила скалу.

Не успѣлъ еще образоваться выходъ, какъ старикъ уже скользнулъ въ него.

— Вонъ Онъ… Вонъ Онъ… Иду, иду! — послышалось оттуда, и въ отверстіе блеснуло красное зарево факела, бывшаго въ рукахъ у Ивана.

Люди проползли за нимъ.

Штольня здѣсь была выше. Тутъ все пробивали въ твердой породѣ. Свѣтъ выдѣлялъ изъ мрака то стѣны утесовъ, то гребни и ребра кремневыхъ породъ, то бѣлыя прослоины мрамора. Здѣсь воздухъ стремился точно въ трубу, пламя колыхалось во всѣ стороны, людямъ было холодно. Какой-то горный потокъ протачивалъ стѣну, съ громкимъ ропотомъ пробѣгая по подземному ходу и извиваясь отъ одной стѣны къ другой. Скоро встрѣтился черный зѣвъ какого-то провала. Ключъ съ громкимъ шумомъ срывался внизъ и исчезалъ въ какой-то безднѣ. Иванъ, все также высоко держа факелъ, обошелъ опасное мѣсто, будто вовсе не видя.

— Дяденька, а дяденька? — прижимался малолѣтокъ къ сумрачному рудокопу.

— Чего? — шопотомъ спрашивалъ тотъ.

— Иванъ… Старикъ-отъ, кого онъ видитъ?

— Молчи… Сила ведетъ… Не здѣшняя сила!..

Эта штольня принадлежала еще Воскресенскому руднику. Ее давно бросили, выработавъ всю руду. Въ крѣпкой породѣ трудились здѣсь. До сихъ поръ незыблемо стоятъ стѣны и своды. Тутъ Иванъ вдругъ остановился.

— Что ты?

— Стоитъ… Онъ стоитъ… Слышите?.. Слышите?.. — и Иванъ наклонился впередъ, словно стараясь не проронить какихъ-то звуковъ.

Вдали, гдѣ-то въ сторонѣ, слышались, дѣйствительно, странныя глухія стенанія. Ключъ ли тамъ бился въ своей черной темницѣ? Осѣдала ли земля гдѣ-нибудь? Воздухъ ли проникалъ сквозь невѣдомыя жилы?..

— Страшное дѣло было… Тутъ кровь пролилась, помню! — словно про себя шепталъ старикъ, оглядывая мѣсто. — Тутъ… Вотъ… Онъ его ударилъ кайломъ въ голову… Словно Каинъ… Зарыли… Иду, Господи, иду!..

И Иванъ опять двинулся впередъ.

Штейгеръ припомнилъ, что когда-то давно-давно поссорились здѣсь двое рудокоповъ. Братья они были. Старшій, раздраженный насмѣшками младшаго, поднялъ кайло и острымъ концомъ ударилъ его. Тотъ и не крикнулъ даже. Какъ снопъ, свалился къ стѣнѣ… Да, должно быть, его и зарыли здѣсь.

VII

Чѣмъ далѣе, тѣмъ людямъ, шедшимъ за старикомъ, становилось страшнѣе и страшнѣе. Куда онъ ведетъ ихъ? Что будетъ, если они совсѣмъ затеряются въ запутанныхъ переходахъ этихъ штоленъ, подземныхъ жилъ, гдѣ десятки лѣтъ стояла тишина? Казалось, самый мракъ здѣсь ужасался этой толпы растерянныхъ рудокоповъ. Они бы остановились, но гдѣ же спасеніе? Позади его нѣтъ. Тамъ вѣрная гибель. Здѣсь еще, нѣтъ-нѣтъ, да и являлась надежда на что-то чудесное, что-то поддерживавшее Ивана, вернувшее ему на нѣсколько часовъ молодость для спасенія товарищей. Тѣ, кто не вѣрилъ Ивану, не могли отдѣлиться. Что бы они стали дѣлать одни среди безмолвія и тьмы? Теперь всѣмъ надо быть вмѣстѣ: если и умереть придется, такъ на міру.

Скоро они, впрочемъ, поняли, что въ старой штольнѣ ихъ ждала немедленная гибель. Не успѣли они и часа пройти за старикомъ, какъ далеко позади послышался глухой и продолжительный шумъ. Шумъ этотъ близился и близился. Онъ точно гнался за ними, хотѣлъ ихъ настигнуть. Имъ почудилось, что онъ послѣдними своими отзвучіями замеръ гдѣ-то близко-близко… Чуть ли не тутъ, за стѣной. Было ясно одно: ихъ штольня, та, въ которой они работали, и та, откуда только что ушли, осѣли, провалились. Оставайся они тамъ, ихъ ждала бы участь товарищей, головы, руки и ноги которыхъ тамъ торчали изъ-подъ глыбъ влажной, завалившей ихъ земли.

Сотрясеніе передалось и сюда. Со сводовъ посыпались комья земли. Надъ самимъ старикомъ внезапно опустился громадный камень сверху; направо стѣна подалась впередъ. Въ сильномъ страхѣ люди бросились было впередъ, да Иванъ остановилъ ихъ. Были малодушные, кидавшіеся на землю; товарищи ихъ подымали и подгоняли. Подземная жила, по которой они шли теперь, все узилась и узилась. Сначала толпа двигалась по пяти человѣкъ въ рядъ, — теперь едва-едва можно было идти по-двое. Еще нѣсколько минутъ, — и пришлось гуськомъ идти, одинъ въ затылокъ другому. Штейгеръ пропустилъ всѣхъ впередъ мимо себя и самъ остался сзади. Онъ, одинъ изъ немногихъ не растерявшихся, боялся, чтобы кто-нибудь не остался пластомъ на мокрой землѣ, приникнувъ къ ней въ порывѣ слѣпого ужаса.

Подземный ходъ продолжалъ узиться.

Однако, Ивана не смущало это. Онъ шелъ такъ же увѣренно. Онъ все такъ же ясно видѣлъ предъ собою бѣлый обликъ, бросавшій въ окружавшій его впереди мракъ таинственное яркое сіяніе. Изрѣдка старикъ шепталъ ему: «Иду, Господи, иду», и всякій разъ это возстановляло его силы.

И теперь, когда уже локти его рукъ упирались въ стѣны, а каменный сводъ повисъ надъ самой головой, такъ что факелъ пришлось держать на вѣсу передъ собою, старикъ нимало не сомнѣвался, что его ведетъ Христосъ, что Богъ указуетъ ему дорогу. Люди позади задыхались, потому что густой дымъ факеловъ наполнялъ всю эту жилу, и сверхъ того дышать было трудно. Тутъ стоялъ спертый воздухъ, казалось, не освѣжавшійся нѣсколько лѣтъ. Это сейчасъ же стало замѣтно отъ пламени. Оно вытягивалось безсильно, точно отыскивая кислорода для дыханія, и потомъ падало, едва-едва рѣшаясь освѣтить густой мракъ рокового хода.

Иванъ шелъ, шелъ и разомъ остановился.

Передъ нимъ точно выросла груда земли. Тутъ былъ конецъ ходу. Глухой, онъ упирался въ эту черную массу. А между тѣмъ сомнѣваться было нечего, старикъ видѣлъ тѣми же широко раскрытыми глазами, какъ свѣтлый призракъ прошелъ насквозь. Онъ тамъ уже, за этою откуда-то навалившеюся стѣною.

— Тутъ, остановился Онъ, тутъ!.. — и Иванъ безсмысленно протянулъ впередъ свою костлявую руку.

Штейгеръ рѣшился попытать послѣднее средство.

— Рой, ребята. Нужно пробить себѣ дорогу…

И самъ въ то же время сомнѣвался, есть ли тамъ дальше что-нибудь, кромѣ тѣхъ же стихійныхъ массъ земли, руды и камня. Къ счастью, тутъ было чуть-чуть пошире. Трое въ рядъ могли стать на работу. Живо закипѣла она. Пламя все больше и больше съѣдало воздуху… Все тусклѣе и тусклѣе горѣли факелы… Со свистомъ и шипѣніемъ клубился дымъ, застилая глаза и одуряя рудокоповъ… Тѣмъ не менѣе кайла и лопаты глубоко уходили въ довольно рыхлую землю.

Иванъ, прислонясь бокомъ къ стѣнѣ, смотрѣлъ впередъ. Онъ зналъ, что тамъ, за этою черною массою земли и камня, ждетъ его знакомый съ дѣтства призракъ.

— Живьемъ въ могилу попали! — шепчетъ кто-то.

— Пропадешь, что червь въ землѣ…

— Есть ли что? — громко, нарочно громче, чѣмъ слѣдуетъ, спрашиваетъ штейгеръ.

Но рудокопы, обливаясь потомъ, все также упорно продолжаютъ свою работу.

VIII

Прошло полчаса; люди, задохнувшіеся на половину, лежали пластомъ. Нѣкоторые сами лицомъ въ землю бросались, точно имъ хотѣлось не видѣть этого ужаса, ужаса смерти, здѣсь, въ черной норѣ, за нѣсколько сотъ саженъ отъ поверхности земли. Медленнѣе, медленнѣе работали лопаты, пробиваясь впередъ, въ черную стѣну, загородившую дорогу.

Вотъ и послѣдніе рудокопы остановились. Больше силъ не было. Тщетно высоко подымались груди, горло сдавливало что-то, въ виски приливала кровь, воздуха почти не было. Страшное сознаніе гибели проникало въ душу. Теперь уже у несчастныхъ не хватило бы силъ уйти отсюда, изъ этой ужасной норы. Брошенные на землю факелы курились только, не освѣщая тяжелаго мрака. Штейгеръ чувствовалъ, что голова у него кружится.

Вотъ у парня, стоявшаго рядомъ, носомъ и горломъ кровь хлынула. Кто-то бьется на землѣ, точно въ припадкѣ падучей. Проклятія слышатся… Винятъ другъ друга, старика, штейгера… Гдѣ-то послышался крикъ. Какой-то рудокопъ въ агоніи схватилъ за горло товарища, лежавшаго рядомъ. Самому штейгеру казалось, что мракъ этой жилы наполняется какими-то красными пятнами, что-то липкое, скользкое, влажное по самому лицу его тянется въ лишенномъ воздуха пространствѣ.

Онъ собралъ послѣднія силы. Поднялся на ослабѣвшихъ ногахъ, взялъ лопату… Ударилъ ею нѣсколько разъ въ стѣну… Земля осыпается подъ этими ударами… Сверху каменное ребро виситъ. Лопата подъ него уходитъ. Глухо шурша, влажные комья падаютъ внизъ… А руки все тише и тише работаютъ. Вотъ-вотъ лопата выпадетъ…

— Помогъ бы кто! — шепчетъ онъ, — и съ ужасомъ сознаетъ, что голоса нѣтъ.

Ему кажется, что слова его слышны, но никто кругомъ не уловилъ ни одного звука. Такъ во снѣ бьется и мечется человѣкъ. Чудится ему что-то страшное. Убійца съ ножомъ ползетъ по полу его комнаты къ его кровати. Онъ видитъ убійцу, хочетъ крикнуть, и голоса нѣтъ. Пробуетъ еще разъ, — то же самое. А ножъ все ближе и ближе… Надъ нимъ поднялось сатанинское лицо, наклоняется къ нему. Онъ собираетъ послѣднія усилія, ему кажется, что отъ его крика весь домъ проснется, что на улицѣ услышатъ его, а между тѣмъ даже рядомъ свернувшійся котъ не встревожился отъ слабаго вздоха, съ усиліемъ вырвавшагося изъ груди спящаго.

— Помогъ бы кто!..

Ну… теперь конецъ. Ждать нечего. Рука механически направляешь лопату подъ скалу, нависшую сверху.

Что это? Лопата легко проходитъ туда.

Штейгера точно что-то толкнуло, онъ сжалъ зубы, сдѣлалъ нечеловѣческое усиліе, ударилъ еще разъ и рухнулъ лицомъ въ мягкую груду земли.

Лопата проскочила туда.

Что это? Свистъ воздуха… Оттуда — съ той стороны рвется сюда оживляющая струя… Ярче разгораются брошенные на землю факелы… Пламя ихъ лижетъ стѣны. Усиленно подымаются груди. Окоченѣлые люди пошевеливаться стали. Кое-кто голову поднялъ и съ болью, съ натугой торопится надышаться поскорѣе… Штейгеръ подползъ туда… головой прямо къ отверстію. Вбираетъ въ себя воскрешающій воздухъ…

— Тутъ… Тутъ!.. — безсмысленно повторяетъ старикъ.

— Вѣрно твое слово, дѣдко, тутъ!.. — слышится уже весело ему въ отвѣтъ.

Еще минуту назадъ чуть не сошедшіе съ ума люди теперь ужъ вѣрятъ своему спасенію. Главное то, что смерть не сейчасъ… Она гдѣ-то вдали опять, съ нею еще побороться можно. Нѣсколько вспышекъ жизни впереди; слѣдуетъ воспользоваться ими и, во что бы то ни стало, уйти отсюда… Хоть и умереть, но тамъ, а не здѣсь, не въ этой тѣсной ямѣ.

Оправились, принялись за работу. Живо очистили землю обвала, перегородившаго устье этой жилы. По сильной струѣ свѣжаго воздуха оттуда, понимаютъ, что тамъ больше простора, что тамъ шире ходъ, что эта червяная нора только входитъ въ ту… Туда, туда, поскорѣе!.. Кайла громко бьются о камни, лопаты глубоко уходятъ въ землю… «Давай я, давай мнѣ!» — люди борются за право работать у самаго отверстія, слѣдовательно, за право первымъ войти туда. Дверь, пробитая ими, все растетъ и растетъ. Старикъ наклонился, взглянулъ туда и просіялъ: его призракъ стоялъ и ждалъ его.

— Иду, Господи, иду!.. — зашепталъ онъ про себя и, если бы не остановили его окружающіе, онъ прямо, головою впередъ, полѣзъ бы въ отверстіе и заперъ бы его своимъ тѣломъ.

Черезъ полчаса можно было пройти, согнувшись, почти ползкомъ.

Первый проникъ туда штейгеръ, за нимъ остальные. Старикъ высоко опять поднялъ свой факелъ.

— Никогда не видалъ этой штольни! — кричитъ штейгеръ.

Онъ оборачивается къ старому рудокопу и обрывается на словѣ.

— Что ты?

По лицу Ивана текутъ старческія слезы. Онъ съ тоскою смотритъ въ зіяющую пасть боковой жилы.

— Чего ты, дѣдко? — обступили его со всѣхъ сторонъ рудокопы.

Но старикъ смотритъ все туда же.

— Вспомнилъ что?.. — добивается штейгеръ, приступая къ старику.

Всѣхъ охватываетъ лихорадочное желаніе чего-то новаго.

— Мать здѣсь… Вотъ тутъ… Землей завалило!..

— Братцы! — радостно кричитъ штейгеръ. — Значитъ, это и есть Знаменскій рудникъ!

Горе одного — счастье другимъ.

Старика забыли. Люди поняли, что дѣдко вывелъ ихъ въ знакомый ему съ дѣтства, давно оставленный рудникъ. Онъ былъ пробитъ весь въ твердой породѣ. Шахта его была цѣла до сихъ поръ; какъ только найти ее, добраться къ ея колодцу?

Штейгеръ, впрочемъ, нашелся, подошелъ къ старику, не отводившему глазъ отъ мѣста, гдѣ погибла его мать.

— Дѣдко, а дѣдко… А Христосъ-то ушелъ безъ тебя!

Старикъ встрепенулся, выпрямился, зорко воззрился въ глубь штольни.

— Нѣтъ… Вотъ онъ… Ждетъ… Иду, Господи, иду!..

И толпа, уже радостная, бодрая, повалила за нимъ.

IX

Отсюда уже оказалось недалеко.

Старый рудникъ былъ не такъ тѣсенъ, какъ Воскресенскій. Широкія и высокія штольни вели прямо къ шахтѣ. Рудокопы шли по наклонной плоскости. Мѣдь когда-то лежала здѣсь недалеко отъ поверхности земли, и шахта, очень невысокая и сухая, сохранилась до сихъ поръ въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ она была нѣсколько десятковъ лѣтъ тому назадъ.

Теперь уже не было нужды въ старикѣ, но онъ, тѣмъ не менѣе, велъ за собою товарищей. Его возбуждѣніѣ не ослабѣвало. Ноги такъ же увѣренно двигались, такъ же твердо рука несла ярко разгорѣвшійся факелъ.

Старые рудники не были, впрочемъ, пусты, два или три раза отъ толпы шарахнулось что-то въ сторону. Кротъ слѣпой замѣтилъ ли людей, или хорьки выбрали себѣ эти подземные ходы…

Призракъ слѣдовалъ впереди, и Ивану слышалось, что Христосъ продолжаетъ его манить за собою.

Здѣсь повсюду было сухо. Очевидно, что если когда-то въ рудникѣ и журчала вода, просочившаяся сквозь камѣнные своды о стѣны, то она давно слилась куда-то по наклоннымъ плоскостямъ штоленъ. Можетъ быть, ушла туда же, въ Воскресенскій рудникъ. Изрѣдка только слезились горныя породы, но не было слышно громкаго рокота ключей, глухихъ ударовъ воды, падавшей внизъ, въ пасти какихъ-то прослоинъ, которыми такъ были богаты рушившіяся штольни. Когда рабочіе подошли къ шахтѣ, вверху, въ ея отверстіе сѣрѣлъ разсвѣтъ. Очевидно, отсюда до земли лишь нѣсколько шаговъ.

— Какъ же, братцы, подняться тутъ?

— Лѣсенки погнили, только видать, стоятъ еще!

— Хорошо стоятъ, а какъ не сдержатъ?

— Вотъ что! — заговорилъ штейгеръ. — Нужно кому-нибудь одному идти попытаться до верху. Онъ пусть дастъ знать въ деревню. Гдѣ старикъ-то?

Но старикъ слѣдовалъ неотступно за своимъ призракомъ. На его глазахъ Христосъ поднимался вверхъ по лѣстницѣ. И Иванъ не оставался внизу. Ему уже было не до товарищей. Онъ даже забылъ о нихъ. Только чѣмъ выше цѣплялся онъ по старымъ бревнамъ, тѣмъ больше охватывала его усталь… Опять прежняя слабость возвращалась къ старику. Ему казалось, что вмѣстѣ съ нимъ изъ шахты поднимаются вверхъ знакомые, давно забытые образы. Теперь уже онъ не могъ бы дать себѣ отчета: живые это или мертвые вернулись къ нему. Мать его… тѣ же коты на ней, что торчали тогда изъ-подъ земли. Тотъ старикъ, что ласкалъ Ивана, когда онъ ребенкомъ бѣгалъ къ нему… Ишь, и борода не измѣнилась, и та же сермяга на немъ, съ разстегнутымъ воротомъ рубахи, какъ прежде… Сѣдымъ волосомъ грудь поросла, видна ему… Ласково улыбаются ему безмолвные спутники…

Все ярче и ярче отверстіе шахты… Вотъ онъ уже различаетъ въ немъ яркое голубое небо. Разсвѣтъ, казавшійся внизу, наверху превратился въ солнечный день… А Христосъ подымается въ немъ, въ этомъ свѣтовомъ пятнѣ… выше и выше надъ шахтой…

Послѣдняя лѣсенка…

Осеннее солнышко такъ горячо пригрѣло землю. Какъ будто оправилась поблекшая трава. Желтая зелень березы золотомъ виситъ съ своихъ вѣтвей… Вольныя пташки зигзагами чертятъ безоблачное небо… Горы вдали точно расправляютъ свои поросшіе лѣсами хребты въ тепломъ воздухѣ…

Съ изумленіемъ смотритъ Иванъ наверхъ. Призракъ и теперь надъ нимъ, только все выше и выше подымается, манитъ его къ себѣ… Мать стала по одну его сторону, старикъ по другую: оба пристально смотрятъ прямо въ глаза ему…

Рудокопы видѣли, какъ дѣдко всходилъ по лѣстницамъ старой шахты.

Не слушая штейгера, они бросились по нимъ… Чуть не на плечахъ одинъ у другого поднимались вверхъ — и тамъ остановились неподвижные, снявъ шапки, не смѣя ни однимъ словомъ нарушить великаго таинства, совершавшагося передъ ними. Новые рабочіе, всходившіе сюда, присоединились къ нимъ… Люди стали кругомъ. Въ центрѣ его на землѣ, лицомъ къ небу, лежалъ дѣдко, широко раскинувъ уже неподвижныя руки. Глаза его не видѣли товарищей. Взглядъ старика возносился все выше и выше, точно онъ слѣдовалъ за кѣмъ-то, тонувшимъ уже въ недосягаемой выси… Губы его шевелились, и когда штейгеръ наклонился къ нимъ, чуткое ухо его уловило угасающій голосъ:

— Иду, Господи!.. Иду за тобою!..