Чудак (Ожешко; Сементковский)/ОЗ 1881 ДО
ЧУДАКЪ.
правитьЯ — не художникъ и даже не могу сказать, чтобы былъ знатокомъ и особеннымъ любителемъ художественныхъ произведеній, такъ какъ въ молодости меня отъ нихъ отвлекали научные труды, а впослѣдствіи — многочисленныя занятія по адвокатурѣ. Но, тѣмъ не менѣе, проходя по большой залѣ главнаго присутственнаго мѣста нашего города, я не разъ сожалѣлъ, что не родился живописцемъ.
Какую прекрасную, бытовую картину представило бы это обширное, сѣрое пространство, окруженное стѣнами кирпичнаго цвѣта, голыми, какъ нищета, грязными, какъ рубище нищаго, морщинистыми, какъ лицо столѣтняго старца. Надъ нимъ, точно свинцовое небо, разстилался потолокъ, покрытый толстымъ слоемъ пыли, съ огромнымъ пятномъ по серединѣ, которое, по мысли живописца, должно было изображать собою изящный букетъ восточныхъ арабескъ, но которое одни принимали за летучую мышь, другіе за спрута, а третьи за сказанное чудовище. Я, съ своей стороны, склонялся въ пользу спрута, и всякій разъ, когда мнѣ случалось взглянуть на верхъ и увидѣть висящее на потолкѣ чудовище, мнѣ казалось, что вотъ-вотъ оно спуститъ свои безчисленныя, длинныя лапы и, какъ въ романѣ французскаго поэта, схватитъ ими какого-нибудь канцеляриста-труженика.
Въ залѣ было не мало этихъ тружениковъ чернильнаго моря. За каждымъ изъ желтыхъ столовъ, наполнявшихъ залу, сидѣло ихъ либо нѣсколько человѣкъ, либо двое, либо одинъ. Взглянувъ направо, они видѣли въ широко раскрытую дверь безчисленный рядъ комнатъ, такихъ же сѣрыхъ и однообразныхъ, какъ та, въ которой они сами сидѣли; взглянувъ налѣво, они видѣли три большія окна съ потускнѣвшими стеклами, выходившія на мрачный дворикъ, окруженный со всѣхъ сторонъ высокими стѣнами, вымощенный большими неровными камнями, съ колодцемъ и кучей мусора по серединѣ и аккуратно сложенными, почернѣвшими отъ времени дровами вокругъ.
Еслибы, вмѣстѣ съ этою обстановкою, изображены были бы на полотнѣ лица и фигуры всѣхъ сидѣвшихъ въ залѣ людей, то получилась бы уже нетолько жанровая картина, но даже психологическій этюдъ. Да, я не беру этого слова назадъ: именно, психологическій этюдъ, такъ какъ эти люди, невзрачные, худые, въ костюмахъ, болѣе чѣмъ скромныхъ, съ мутными глазами, блѣдными лицами, сгорбленными спинами и безцвѣтными губами, имѣли каждый свою исторію, невѣдомую исторію скромныхъ надеждъ и горькихъ разочарованій, мелкихъ радостей и безконечной скуки, тайныхъ вздоховъ, обильныхъ слезъ, несносныхъ заботъ и рѣдкаго смѣха.
Но кто, кромѣ немногочисленныхъ добросовѣстныхъ изслѣдователей и педантовъ, наблюдаетъ жизнь какого-нибудь червяка? Въ тысячу разъ пріятнѣе и интереснѣе слѣдить за высокимъ полетомъ орла или — издали, конечно — присматриваться, какъ вѣтеръ играетъ могучею гривою льва.
Я не принадлежу къ большинству смертныхъ, любующихся исключительно складками атласныхъ платьевъ, но, тѣмъ не менѣе, откровенно сознаюсь, что, посѣщая почти ежедневно въ теченіи десяти лѣтъ главное присутственное мѣсто нашего города, я не вступалъ въ близкое знакомство ни съ кѣмъ изъ служившихъ въ немъ чиновниковъ.
Я даже ни разу не взглянулъ внимательнѣе на Іоахима Чинскаго, сидѣвшаго обыкновенно надъ грудою бумагъ, съ низко наклоненною головою, покрытою густыми, черными волосами, сквозь которые пробивались серебристыя пряди сѣдины. Густота этихъ волосъ, въ связи съ пробивавшеюся сѣдиною, были единственными характеристическими чертами, отличавшими голову этого чиновника отъ остальныхъ. Желто-блѣдный его лобъ съ нѣсколькими поперечными морщинами, ввалившіяся и тщательно выбритыя щеки, тонкія, безцвѣтныя губы, съ отвислыми внизъ углами, впервые бросились мнѣ въ глаза, когда онъ, однажды, несмѣло вставъ съ мѣста, произнесъ робкимъ, сдавленнымъ голосомъ:
— Если вамъ угодно… если вы позволите, то я могъ бы переписывать вамъ бумаги.
Это былъ отвѣтъ на предложенный мною столоначальнику вовросъ о томъ, не знаетъ ли онъ между своими подчиненными кого-нибудь, кто взялъ бы на себя переписку дѣлъ, которыя я велъ въ судѣ. Прежній мой переписчикъ получилъ лучшее мѣсто и пересталъ нуждаться въ этомъ тяжеломъ и неблагодарномъ трудѣ. Я предложилъ вопросъ свой такъ громко, что чиновники, сидѣвшіе у сосѣднихъ столовъ, хорошо могли его разслышать.
Однако, никто изъ нихъ не поднялъ головы и не обратилъ вниманія на мое предложеніе. Всѣ они были слишкомъ заняты, слишкомъ лѣнивы или обезпечены, чтобы обременить себя новымъ трудомъ.
— Наврядъ ли кто-нибудь изъ нихъ вамъ угодитъ. Всѣ они — лѣнтяи и пишутъ отвратительно! шепнулъ мнѣ на ухо столоначальникъ, приземистый, краснощекій человѣкъ съ веселымъ лицомъ, который всегда приходилъ послѣднимъ въ канцелярію и уходилъ первымъ, украшая свою подпись на оффиціальныхъ бумагахъ и даже въ письмахъ безчисленнымъ множествомъ страшно длинныхъ росчерковъ.
Я хотѣлъ уже обратиться съ своимъ предложеніемъ въ другую комнату, когда безцвѣтныя губы чиновника съ густыми черными волосами тихо произносили вышеозначенныя слова.
— Да, да, да! Вы можете вполнѣ положиться на Чинскаго! воскликнулъ столоначальникъ. — Онъ лучшій эреографъ и калиграфъ во всей канцеляріи. Онъ трудолюбивъ, какъ волъ, и аккуратенъ, какъ часы. Но чортъ его знаетъ, какъ онъ справится съ этою новою работою! Достаточно вамъ сказать, что онъ состоитъ моимъ помощникомъ и, кромѣ того, переписываетъ съ незапамятныхъ временъ бумаги двумъ или тремъ изъ вашихъ товарищей. Еслибы я былъ на вашемъ мѣстѣ, Чинскій, я никогда не обременилъ бы себя такимъ страшнымъ трудомъ. А впрочемъ, заработать пріятно, особенно если человѣкъ любитъ посѣщать мѣнялъ и два раза въ годъ отрѣзывать купончики, чтобы покупать на нихъ новые билеты…
Столоначальникъ весело смѣялся, произнося эти слова, и въ заключеніе шепнулъ мнѣ на ухо:
— Скопидомъ, какихъ мало! Капиталистъ!
Я смотрѣлъ на представленнаго мнѣ чиновника съ большимъ любопытствомъ. Опираясь одною рукою объ столъ, а въ другой держа перо, онъ стоялъ, нѣсколько сгорбившись, въ выжидательной и робкой позѣ. Трудно было пріискать человѣка, который менѣе походилъ бы на капиталиста. Какъ разъ надъ тѣмъ мѣстомъ, на которомъ онъ обыкновенно сидѣлъ, виднѣлась одна изъ самыхъ длинныхъ лапъ чудовища на потолкѣ. Казалось, что лапа давно впилася въ его тѣло и чудовище высосало изъ него всѣ жизненныя силы. До того онъ былъ худъ и истощенъ, до того костлявы и прозрачны были его руки, до того отсутствовали признаки здоровья во всей его фигурѣ. Лицо его носило на себѣ явные слѣды тяжелаго труда и казалось полумертвымъ. Изъ подъ дугообразныхъ густыхъ бровей его неувѣренно глядѣли на меня глубоко впавшіе глаза; однако, въ глубинѣ черныхъ зрачковъ блестѣла какая-то искра. Неужели это и былъ тотъ огонь алчности, который горѣлъ въ глубинѣ измученной души и обдавалъ блескомъ мертвыя черты чиновника? Мнѣ показалось, что въ этомъ огонькѣ, мигавшемъ на подобіе звѣздочки среди облачнаго неба, равно какъ и во всей фигурѣ его, поражавшей аскетическимъ видомъ, было болѣе мечтательности, чѣмъ страстности, болѣе отреченія отъ земныхъ благъ, чѣмъ привязанности къ нимъ. Видно было, что онъ съ большимъ безпокойствомъ ожидалъ моего отвѣта, что онъ горячо желалъ, чтобы между нами состоялось соглашеніе, обезпечивавшее за нимъ постоянный и довольно значительный доходъ. Человѣкъ этотъ страстно желалъ заработать денегъ, но зачѣмъ? Онъ, вѣроятно, обремененъ большимъ семействомъ, подумалъ я, и въ нѣсколькихъ словахъ объяснилъ ему условія представлявшейся работы. Онъ отлично былъ знакомъ съ дѣломъ и соглашался на мои условія, подтверждая свое согласіе медленнымъ наклоненіемъ головы. По окончаніи бесѣды, онъ поклонился мнѣ съ неловкостью, свойственною робкимъ людямъ, сѣлъ на свое мѣсто и усердно принялся за прерванную работу. Надъ головою его продолжала висѣть длинная лапа чудовища, но онъ не видѣлъ ея, и не слышалъ, повидимому, раздававшихся вокругъ шутокъ и остротъ насчетъ его особы.
— Нашъ Самсонъ навалилъ себѣ на спину новый камень! громкимъ шепотомъ и хихикая, замѣтилъ у сосѣдняго стола высокій, худой чиновникъ съ злобнымъ взглядомъ и желтымъ цвѣтомъ лица.
— Да, денежки творятъ чудеса! замѣтилъ кто-то другой.
Третій чиновникъ началъ пальцами изображать движеніе ножницъ и издавалъ звукъ, походившій на шелестъ бумаги, когда ее рѣжутъ.
— Да, да! улыбнулся человѣкъ съ желтымъ цвѣтомъ лица. — Купончики, купончики! Славная это штука! Но еслибы у него были три дочери и два сына, наврядъ-ли онъ скопилъ бы хоть одинъ несчастный сторублевый билетъ.
— Это правда! И къ чему старику столько денегъ? замѣтилъ тише другихъ юноша, старательный костюмъ и нѣжное лицо котораго обнаруживали помѣщичьяго сынка, вынужденнаго горькою необходимостью заниматься канцелярскимъ трудомъ.
Съ веселою улыбкою на хорошенькомъ лицѣ, еще не утратившимъ деревенской свѣжести, молодой человѣкъ обратился, иронически вздыхая, къ своему товарищу:
— Ахъ, Чинскій, деньги сыплются на васъ, какъ изъ рога изобилія. А мнѣ вы не хотѣли дать и двадцати рублей, несмотря на мои просьбы!
Я стоялъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Чинскаго и, просматривая врученные мнѣ только-что документы, слышалъ весь этотъ разговоръ. Невольно я взглянулъ нѣсколько разъ на новаго моего переписчика, желая убѣдиться, какое впечатлѣніе произведутъ на него ироническія замѣчанія его товарищей. Однако, на лицѣ его не было замѣтно ни малѣйшей перемѣны, никакого слѣда гнѣва или желанія отпарировать сыпавшіеся укоры. Очевидно, онъ успѣлъ привыкнуть къ обращенію съ нимъ товарищей и относился къ нему равнодушно. Когда молоденькій чиновникъ прямо обратился къ нему съ вопросомъ, онъ въ первый разъ поднялъ голову и, не отрывая пера отъ бумаги, произнесъ прежнимъ сдавленнымъ, несмѣлымъ голосомъ:
— Мнѣ очень непріятно было отказать вамъ въ этой пустой услугѣ, но… но я въ самомъ дѣлѣ, не знаю, хорошо-ли было бы давать вамъ деньги, на которыя вы купили бы себѣ перчатки и конфектъ для дамъ…
Слова эти могли показаться педантичными, невѣжливыми, еслибы не тонъ, которымъ они были произнесены. Въ немъ не было и слѣда насмѣшки, злобы или менторства, а, напротивъ, неувѣренность въ себѣ, доходившая до робости.
Молоденькій чиновникъ разразился принужденнымъ смѣхомъ.
— Неужели же, воскликнулъ онъ: — всѣмъ ходить безъ перчатокъ и избѣгать женщинъ!
— И пить ромашку вмѣсто чая! добавилъ кто-то.
— И спать четыре часа въ сутки, а работать двадцать, чтобы скопить денегъ!
— А развѣ хорошо. Чинскій, засмѣялся молчавшій до сихъ поръ столоначальникъ: — высказывать людямъ такія горькія истины, какую вы поднесли нашему молодому товарищу?
Чинскій, который, отвѣтивъ молоденькому чиновнику, принялся усердно за прерванный трудъ, опять поднялъ голову, но на этотъ разъ видимо сконфуженный.
— Развѣ я кого-нибудь обидѣлъ? спросилъ онъ испуганно. — Прошу извиненія, но я думалъ, что такъ естественно…
— Что, что такъ естественно? спросило нѣсколько голосовъ.
— Говорить правду, отвѣтилъ Чинскій,
Этотъ отвѣтъ былъ такъ наивенъ, что чиновники засмѣялись хоромъ, и я, съ своей стороны, тоже не могъ удержаться отъ улыбки.
Вдругъ этотъ общій смѣхъ былъ покрытъ рѣзкимъ голосомъ высокаго худого чиновника съ желтымъ лицомъ. Мигая маленькими, злобными глазами и стараясь улыбнуться добродушно, онъ язвительно проговорилъ:
— Я никогда не ношу перчатокъ и никогда не покупаю конфектъ барышнямъ, а между тѣмъ, вы и мнѣ отказали въ ста рубляхъ, о которыхъ я просилъ васъ какъ-то осенью…
Чинскій хотѣлъ, очевидно, оправдаться предъ товарищами; онъ даже нѣсколько разъ открывалъ ротъ, но, обезкураженный прежнимъ своимъ неудачнымъ отвѣтомъ, долго не могъ рѣшиться высказать, что у него было на умѣ. Наконецъ, онъ собрался съ силами и произнесъ такимъ несмѣлымъ голосомъ, какъ будто умолялъ о прощеніи:
— Богъ мнѣ свидѣтель, дорогой товарищъ, что я не пожалѣлъ бы… еслибъ… еслибъ я былъ увѣренъ, что вы употребите ихъ на экипировку и опредѣленіе въ гимназію вашего Стася…
Произнеся это уменшительное имя, Чинскій въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ я за нимъ наблюдалъ, улыбнулся.
— Знаете, продолжалъ онъ: — это мальчикъ способный… о, какой способный! Еслибы вы только хотѣли…
Ему не дали окончить. Чиновники опять засмѣялись хоромъ; но на этотъ разъ шутки были направлены противъ отца Стася, который, очевидно, не съ особенною заботливостью относился къ судьбѣ своего семейства.
Произнесенныя Чинскимъ слова вызвали странную перемѣну въ его лицѣ. Глубокія поперечныя морщины на его лбу дрогнули, и искра, тлѣвшая въ глубинѣ глазъ, освѣтила вдругъ все его лицо. Но это не были признаки гнѣва, нетерпѣнія или другого непріятнаго чувства. Напротивъ, казалось, что въ груди этого человѣка зазвучала струна дорогихъ надеждъ и мечтаній, потому что все безжизненное, мертвое лицо его ожило. Ничего не отвѣчая на злобныя замѣчанія и какъ будто забывъ обо всемъ, что происходило вокругъ, Чинскій взглянулъ вверхъ, какъ бы, отыскивая лазурь неба, которая одна соотвѣтствовала его мечтѣ. Но, увидѣвъ сѣрое чудовище на потолкѣ, онъ опустилъ голову, и взоръ его опять погрузился въ сѣрую бумагу, покрывавшую столъ.
Въ эту минуту меня вызвали въ засѣданіе суда, гдѣ мнѣ предстояло защищать сложное дѣло одного изъ моихъ кліентовъ.
Когда, по прошествіи двухъ часовъ, занятый уже совершенно другими мыслями и почти забывъ о существованіи Чинскаго, я снова проходилъ черезъ канцелярію, въ ней царствовало необыкновенное движеніе. Занятія кончились, и чиновники шумною толпою расходились по домамъ. Въ передней я засталъ Чинскаго, одѣвавшаго широкую потертую шинель съ пелериною. Подъ мышкою у него былъ старый, оборванный портфёль, наполненный бумагами. Ни на кого не глядя, съ опущеннымъ взоромъ, онъ направлялся къ выходной двери, гдѣ, весело болтая съ товарищами, въ щегольскомъ пальто, стоялъ молоденькій и хорошенькій помѣщичій сынокъ. Увидѣвъ шедшаго къ дверямъ Чинскаго, онъ улыбнулся, подмигнулъ товарищамъ и ловкимъ движеніемъ подставилъ маленькую скамейку, стоявшую около стѣны, такъ, что Чинскій задѣлъ ее широкою своею шинелью, споткнулся и непремѣнно упалъ бы, еслибъ во-время не схватился за ручку открытой двери.
Я думалъ, что на этотъ разъ Чинскій выйдетъ изъ себя и словомъ или, по крайней мѣрѣ, взглядомъ проявитъ свой гнѣвъ. Но онъ даже не обернулся. Не догадываясь, что непріятный случай вызванъ глупою шуткою товарища или относясь къ ней съ полнымъ равнодушіемъ, онъ переступилъ порогъ прихожей и сошелъ съ лѣстницы, молча, съ наклоненною головою и съ прежнимъ безжизненнымъ выраженіемъ лица. Стоялъ зимній солнечный день, который дѣйствовалъ отрезвляющимъ образомъ послѣ душной канцелярской атмосферы. Чиновники, высыпавшіе на улицу, съ наслажденіемъ выпрямлялись послѣ долгаго неподвижнаго сидѣнія и полною грудью вдыхали воздухъ, освѣжая легкія, переполненныя пылью и чернильными испареніями. Шли они быстро, попарно или группами и разговаривали о томъ, какъ проведутъ вечеръ послѣ дневныхъ трудовъ; молодежь украдкою поглядывала на проходившихъ женщинъ, а старички сообщали другъ другу о финансовыхъ своихъ затрудненіяхъ или о своихъ надеждахъ. Чинскій шелъ одинъ. Онъ, очевидно, не имѣлъ ни одного пріятеля или даже близкаго знакомаго между товарищами. Какой-то остракизмъ тяготѣлъ надъ этою фигурою въ неуклюжей шинели, шедшей по тротуару одиноко, съ опущеннымъ взоромъ подъ козырькомъ старой поношенной фуражки.
— Повидимому, Чинскій не пользуется симпатіей своихъ товарищей? обратился я къ столоначальнику, который, догнавъ меня, старался вступить со мною въ бесѣду.
— Чудакъ и, къ тому же, человѣкъ въ высшей степени необщительный и неуслужливый, отвѣтилъ мнѣ краснощекій и веселый столоначальникъ. — Онъ ни съ кѣмъ не знается, по цѣлымъ часамъ сидитъ, зарывшись въ своихъ бумагахъ, чтобы заработать какъ можно больше денегъ, которыя прячетъ въ сундукъ, отказывая товарищамъ въ самомъ ничтожномъ одолженіи. Говорю вамъ, настоящій Гарпагонъ!
— Сколько же этотъ Гарпагонъ, примѣрно, накопилъ денегъ?
— Кто же это знаетъ! Онъ нѣмъ, какъ рыба; у него ничего не вывѣдаете. Но судя по словамъ мѣнялъ, у которыхъ онъ покупаетъ банковые билеты, пожалуй, будетъ шесть или даже восемь тысячъ.
Для мелкаго чиновника, получавшаго 30 р. въ мѣсяцъ жалованья, это было, дѣйствительно, сбереженіе значительное.
— У него, быть можетъ, большая семья, которую онъ хочетъ обезпечить? спросилъ я.
— Какая семья! Онъ холостъ. Съ нимъ живетъ только сестра… и какая сестра! Прости, Господи!
Упомянувъ о сестрѣ Чинскаго, краснощекій столоночальникъ стыдливо потупился.
— Какая же она?
— Да стыдно говорить о такихъ особахъ — вотъ что я вамъ скажу! А онъ держитъ ее у себя, точно сокровище какое! Говоря по правдѣ, эта сестра Чинскаго — настоящій позоръ для насъ, его товарищей!
— Развѣ она — такая испорченная женщина?
— Стара она теперь и уродъ, какихъ мало. Но въ молодости что только съ ней было — стыдно и говорить. Никто изъ насъ, вѣрьте, не подастъ ей руки и ни одна изъ женъ или сестеръ нашихъ ни за что въ мірѣ не поклонится ей на улицѣ. Вы, конечно, уже поняли, что это за женщина и какъ мало у брата чувства собственнаго достоинства, если онъ могъ простить ей и даже живетъ съ нею подъ одною крышею!
Сношенія мои съ Чинскимъ продолжались около года, но я все еще былъ мало съ нимъ знакомъ. Нѣсколько разъ въ недѣлю, а иногда и чаще, онъ заходилъ ко мнѣ, чтобы доставить или взять дѣла, которыя онъ переписывалъ. Съ точностью часового механизма онъ входилъ рано утромъ въ мой кабинетъ, неловко кланялся, садился на стулъ около самой двери и молча ожидалъ моихъ приказаній. Затѣмъ онъ вторично кланялся и уходилъ. Лицо его оживлялось тогда только, когда я ему вручалъ заработанныя деньги. Тутъ искра, тлѣвшая въ его глазахъ, слегка освѣщала лицо, губы его складывались въ подобіе улыбки и вся фигура выражала какъ бы бодрость и силу. Въ тоже время онъ становился нѣсколько смѣлѣе и разговорчивѣе. Однажды, когда, вручивъ ему причитавшіяся деньги, я его задержалъ еще на минуту, чтобы вынуть изъ ящика приготовленныя бумаги, онъ усѣлся на обычномъ своемъ мѣстѣ у двери и сталъ внимательно присматриваться къ двумъ мраморнымъ вазамъ, стоявшимъ у меня на конторкѣ.
— Позвольте спросить васъ, сказалъ онъ своимъ беззвучнымъ голосомъ: — къ чему онѣ?
— Лѣтомъ я держу въ нихъ цвѣты.
— Цвѣты? произнесъ онъ шепотомъ и, продолжая смотрѣть на вазы, сталъ покачивать головою.
— Извините меня… Сколько, примѣрно, стоютъ эти… эти вазы?
Я сказалъ ему, сколько я за нихъ заплатилъ. Онъ удивился.
— А! произнесъ онъ громче обыкновеннаго.
— Вы находите, что я заплатилъ слишкомъ дорого?
— Не знаю… Меня только удивляетъ, какъ можно тратить такія деньги на… вазы.
Я невольно вспомнилъ нотацію, которую Чинскій прочелъ помѣщичьему сыну за перчатки и конфекты, и внутренно улыбнулся.
— Существуютъ люди, сказалъ я: — которые ощущаютъ потребность имѣть передъ глазами изящные предметы…
— Изящные! но развѣ онѣ изящны?
Я не хотѣлъ и не могъ пускаться въ разсужденіе объ эстетикѣ и поэтому просто отвѣтилъ:
— Развѣ вы не чувствуете, что эти вазы своею бѣлизною и формою пріятны для глазъ?
Онъ взглянулъ на меня и въ его взорѣ на этотъ разъ я прочелъ не одно только наивное удивленіе. Мнѣ показалось, что онъ разсердился или опечалился.
— Я не знаю, сказалъ онъ, опуская голову и слегка пожавъ плечами: — я не знаю, зачѣмъ нужно доставлять удовольствіе глазамъ?
Затѣмъ, онъ продолжалъ въ ворчливомъ тонѣ и какъ бы нехотя:
— Многіе рты хотятъ ѣсть, многимъ головамъ надо учиться — это я понимаю; но глаза… право, не знаю, нужно ли имъ удовольствіе?
Сказавъ это, онъ всталъ и, поклонившись неловко, тихо вышелъ изъ комнаты.
Въ другой разъ, я замѣтилъ, что онъ съ большимъ вниманіемъ и удивленіемъ прислушивается къ разговору, который я велъ съ нѣкоторыми изъ моихъ кліентовъ-аристократовъ. Когда я произносилъ слово: графъ или князь, зрачки его расширялись, онъ поперемѣнно смотрѣлъ на меня и на моего гостя, наклоняя голову то въ одну, то въ другую сторону. Мнѣ казалось, что еслибы у него хватило смѣлости, онъ навѣрное бы спросилъ: а зачѣмъ людямъ титулы? Но самою характеристическою его чертою была какая-то особая робость или даже тревога, которую онъ испытывалъ въ присутствіи женщинъ. Всякій разъ, когда онъ, входя въ мой кабинетъ, заставалъ у меня женщину, онъ не рѣшался войти, а вошедши, наконецъ, по настойчивому моему приглашенію, очевидно, не зналъ куда дѣваться и на что смотрѣть. Однажды, когда, стоя у конторки, онъ бралъ изъ моихъ рукъ бумаги, въ кабинетъ вбѣжала моя младшая сестра, шурша складками платья и напѣвая звонкимъ голосомъ какую-то модную арію. Чинскій отошелъ на нѣсколько шаговъ и прислонился къ стѣнѣ, какъ будто хотѣлъ продавить ее и скрыться по другую ея сторону. При видѣ этой высокой, тощей фигуры, съ траурными волосами, ниспадавшими на воротникъ сѣраго, потертаго сюртука, восемнадцатилѣтняя дѣвушка съ трудомъ удержалась отъ смѣха. Я взглянулъ на нее и, желая загладить непріятное впечатлѣніе, которое эта сцена могла произвести на моего переписчика, обратился къ нему со словами:
— Моя сестра давно желала познакомиться съ вами…
— Познакомиться… со мною! прошепталъ онъ съ такимъ удивленіемъ, какъ будто никто въ жизни не выражалъ ему подобнаго желанія.
Однако, онъ продолжалъ смотрѣть на молодую дѣвушку, которая въ свѣтломъ платьѣ, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, какъ бы олицетворяла собою весну. Обращенные на нее глаза переписчика жмурились, вѣки дрожали. Молодость, здоровье и веселіе, въ связи съ изящнымъ костюмомъ, производили, очевидно, на него такое впечатлѣніе, какое испытываютъ люди, работающіе въ подземномъ мракѣ, когда ихъ вдругъ обдастъ потокъ ослѣпительныхъ солнечныхъ лучей.
— Извините меня, и у меня есть сестра, произнесъ онъ, наконецъ, опуская глаза. — Но это совсѣмъ другое… моя сестра уже не молода… она всего на три года моложе меня… Когда-то… когда-то и она была… но теперь… это совсѣмъ другое… совсѣмъ другое!
Сказавъ это, онъ взялъ бумаги, отвѣсилъ неловкій поклонъ и вышелъ изъ комнаты.
Впечатлѣніе, которое произвелъ на Чинскаго видъ моей молоденькой, веселой сестры, было ничѣмъ въ сравненіи съ тѣмъ впечатлѣніемъ, которое онъ испыталъ, заставъ однажды въ моемъ кабинетѣ Розалію Тройскую. Почтенная эта дама, владѣлица довольно большой усадьбы и мать четырехъ подростковъ, была мнѣ давно знакома. Она съ большимъ жаромъ разсказывала о страшныхъ, неслыханныхъ, вопіющихъ къ небу злоупотребленіяхъ, которыя совершали относительно ея луговъ и лѣсовъ безбожные сосѣди, и, широко разсѣвшись на диванѣ и оживленно жестикулируя своими маленькими пухлыми ручками въ узкихъ перчаткахъ, убѣждала меня пустить въ ходъ все мое искуство, чтобы доставить ей удовлетвореніе, какъ вдругъ на порогѣ показалась фигура Іоахима Чинскаго съ неизбѣжнымъ портфелемъ подъ мышкою. Съ пухлыхъ и красныхъ губъ ея сорвался при видѣ Чинскаго такой крикъ удивленія, какъ будто передъ ней предсталъ призракъ давно уже лежащаго въ гробу знакомаго. А на длинномъ, блѣдномъ и худомъ лицѣ моего переписчика, какъ молнія, блеснулъ яркій румянецъ. Когда румянецъ этотъ исчезъ, лицо его сдѣлалось еще блѣднѣе обыкновеннаго. Вѣки и губы дрожали, морщины на лбу пришли въ движеніе, какъ будто въ головѣ его разыгралась буря мыслей или воспоминаній. Онъ остановился въ дверяхъ, какъ вкопанный, и взоръ его неувѣренно блуждалъ по лицу Тройской.
— Боже мой! широко раздвинувъ руки кричала почтенная дама, живость темперамента которой мнѣ была хорошо извѣстна. — Боже мой! На свѣтѣ только гора съ горой не сходятся, а люди встрѣчаются, даже если ихъ раздѣляютъ горы и моря! Думала ли я когда-нибудь, что мы опять съ вами встрѣтимся! Но, какъ я вижу, вы меня не узнаете!
Чинскій поднялъ голову и приблизился на одинъ шагъ.
— Я васъ не узнаю? прошепталъ онъ съ свойственнымъ ему тономъ удивленія. — Какъ же мнѣ васъ не узнать?
Тройская засмѣялась. Но смѣхъ ея, очевидно, былъ не искрененъ, а на голубыхъ ея глазахъ, которые нѣкогда были очень красивы, навернулись слезы.
— Кто же я? спросила она, попрежнему, громко, но съ легкою дрожью въ голосѣ. — Назовите меня по имени, тогда я увѣрюсь, что вы меня, дѣйствительно, узнали.
— Розалія… шепнулъ Чинскій, сжимая дрожащею рукою свой портфель.
— Узналъ! Онъ меня узналъ! прервала его Транская и, сложивъ руки, продолжала, обращаясь уже ко мнѣ. — Вы вѣдь не знаете, что мы съ нимъ старые знакомые, и еслибы не извѣстныя обстоятельства… Но что объ этомъ говорить! Что могло быть, то не случилось, и стало быть, не заносится въ реэстръ. Только ужь у меня такое сердце, что, разъ я полюбила кого-нибудь, то навсегда остаюсь расположенной. Вотъ и теперь, когда я увидѣла Чинскаго, мнѣ показалось, что я опять 18-тилѣтняя дѣвушка, что я въ розовомъ платьицѣ (я какъ теперь помню, что на мнѣ было тогда розовое платьице) и я сижу рядомъ съ моей покойной матушкой въ гостинной у моей покойной тётушки, а Чинскій приглашаетъ меня на кадриль…
Мысль о томъ, что неловкій и робкій мой переписчикъ могъ когда-нибудь приглашать на кадриль молоденькихъ барышенъ въ розовыхъ платьицахъ, показалась мнѣ столь комичною, что я съ невольною улыбкою повернулся къ Чинскому.
Но его уже не было въ комнатѣ. Вдали я видѣлъ, какъ онъ въ прихожей поспѣшно надѣвалъ свою большую шинель съ пелериною. На конторкѣ у меня лежали переписанныя бумаги, которыя онъ мнѣ принесъ въ этотъ день. Несмотря на волненіе, которое вызвала въ немъ встрѣча съ Тройскою, онъ не забылъ положить ихъ на обычномъ мѣстѣ, но самъ тихо вышелъ изъ комнаты, ни съ кѣмъ не простившись. Еще мигъ и за сгорбленною его спиною, покрытою широкою пелериною, затворилась дверь.
— Убѣжалъ! произнесла Тройская, и въ голосѣ ея слышалось какъ бы сожалѣніе. — Онъ всегда былъ робокъ, но какъ онъ измѣнился! Я его съ трудомъ узнала! Знаете ли, что двадцать лѣтъ тому назадъ, т. е. когда мы были знакомы, у него была очень презентабельная наружность. Правда, лицо у него и тогда было желтоватое и движенія неловкія, но глаза были выразительные, волосы густые, и голосъ, хотя всегда тихій, такъ и проникалъ въ душу. Словомъ, когда онъ просилъ моей руки у покойной матушки…
Тутъ Тройская прервала потокъ своей рѣчи и усмѣхнулась, стыдливо опуская глаза.
— Вотъ я и проболталась! вскричала она. — Впрочемъ, это было такъ давно, что уже не грѣшно, а иногда и пріятно объ этомъ поболтать. Видите ли, Чинскій, какъ увидѣлъ меня тогда у покойной тетушки, тотчасъ же по уши влюбился въ меня. Танцовалъ онъ, правда, не въ тактъ, да и разговорчивъ не былъ, но видъ у него былъ такой почтенный, и голосъ такъ проникалъ въ душу, что онъ мнѣ тоже сразу понравился. А батюшка мой былъ тогда столоначальникомъ въ этой же канцеляріи, въ которой служилъ и Чинскій, и былъ о немъ очень хорошаго мнѣнія. Впрочемъ, у меня были еще четыре сестры, такъ что намъ нечего было и думать о томъ, чтобы всѣмъ сдѣлать блестящія партіи. Вотъ когда Чинскій попросилъ моей руки, то покойный батюшка согласился, да и покойная матушка тоже согласилась; что же касается до меня, то, поплакавъ немного, не съ горя, конечно, а такъ отъ полноты чувствъ, и я согласилась.
Мы обручились, покойная матушка стала подумывать о приданомъ, и все шло какъ по маслу, когда вдругъ Чинскій уѣхалъ куда-то на нѣсколько дней и вернулся съ сестрою…
Тутъ Тройская въ смущеніи посмотрѣла на широкія складки своего шелковаго платья и продолжала, покашливая:
— Вы ничего не слыхали объ этой сестрѣ Чинскаго? Люди говорили о ней тогда очень худо, и никто на улицѣ не удостаивалъ ея даже кивка. Я не стану вамъ говорить, что это за женщина. Я мать семейства и мнѣ неприлично упоминать о такихъ женщинахъ… Словомъ, когда покойная матушка узнала объ этой сестрѣ, то сказала, что ни за что въ свѣтѣ не допуститъ, чтобы я жила съ подобною личностью подъ одной крышей. Она просила покойнаго батюшку, чтобы онъ серьёзно поговорилъ съ Чинскимъ. «Ну, сказалъ ему покойный отецъ: — выбирайте: жена или сестра? Обѣихъ вмѣстѣ въ домѣ вы держать не можете. Удалите сестру — будете имѣть жену; въ противномъ случаѣ, снимите обручальное кольцо съ пальца!» Когда они разговаривали, я смотрѣла изъ другой комнаты въ замочную скважину, и думала, что Чинскій на мѣстѣ умретъ, такъ онъ, бѣдняжка, поблѣднѣлъ и весь затрясся. «Ну, повторилъ покойный отецъ: — выбирайте: жена или сестра?» Чинскій долго не произносилъ ни слова, губы у него дрожали, наконецъ, тихо произнесъ: «Сестра!» Покойный батюшка ужасно разсердился. «Снимите тотчасъ же кольцо!» крикнулъ онъ. Но Чинскій стоялъ, какъ вкопанный. «Я отдамъ его Розаліи, если она этого потребуетъ!» Ну, ужь какой это былъ денекъ!.. Я плакала, покойная матушка то плакала, то сердилась, покойный батюшка также сердился и кричалъ на Чинскаго за то, что онъ скомпрометировалъ меня передъ людьми… Но Чинскій уперся, какъ волъ, и все повторялъ свое: «Позвольте мнѣ поговорить съ Розаліей!» Видя, что нельзя было отдѣлаться отъ него, покойная матушка втолкнула меня въ гостинную; покойный батюшка ушелъ изъ дому, и мы съ Чинскимъ остались вдвоемъ. Тогда онъ взялъ меня за руку, посмотрѣлъ на меня такъ странно, что у меня дрожь пробѣжала по тѣлу, и спросилъ: «Развѣ вы тоже требуете, чтобы я выгналъ сестру изъ дома?» Въ первую минуту, я такъ и бросилась бы къ нему на шею, но мною овладѣлъ страхъ и я прошептала: «Папаша и мамаша находятъ…» Чинскій сжалъ мнѣ руку такъ, что стало больно: «Сестра моя, сказалъ онъ: — погибнетъ безъ меня, а я безъ васъ буду очень несчастливъ!» Сердце мое обливалось кровью, но что же было дѣлать? Противиться волѣ родительской было трудно; да, къ тому же, и гордость во мнѣ заговорила. Если, подумала я: — онъ предпочитаетъ мнѣ какую-то тамъ… то пусть возится съ нею! Поэтому, хотя меня душили слезы, я отвѣтила: «Я такъ же думаю, какъ папаша и мамаша… если вы разстанетесь съ сестрою, то хорошо; если же нѣтъ, то нѣтъ!» Онъ выпустилъ мою руку, отвѣсилъ поклонъ и ушелъ. Впрочемъ, помню я еще, что онъ остановился въ дверяхъ, повернулся и, глядя на меня, чуть слышно проговорилъ: «Розалія!» Еслибы я послушалась внутренняго голоса, я подбѣжала бы къ нему и крикнула бы: «Останься!» но я боялась родителей и была очень обижена. Такъ мы и разстались…
Оказывалось, что въ этой ввалившейся груди, покрытой рубашкою сомнительной чистоты и уродливой клѣтчатой жилеткою, жило когда-то горячее, молодое чувство. Въ этой головѣ, ежедневно наклонявшейся надъ грудою пыльныхъ бумагъ, нѣкогда зародилась мысль о самоотверженіи, долгѣ и вступила въ борьбу съ порывами сильной любви и стремленіемъ къ счастію. Въ этой жизни, которая текла во мракѣ и тишинѣ, была нѣкогда буря, сердечная боль и торжество совѣсти.
Разсказъ Тройской и, въ особенности, волненіе, которое овладѣло Чинскимъ при встрѣчѣ съ нею, представили мнѣ нравственное его существо въ новомъ свѣтѣ. Заброшенное и, какъ бы, покрытое внесенью существованіе его внезапно озарилось свѣтомъ принесенной нѣкогда тяжкой жертвы. Что жертва эта была тяжела, сомнѣваться было трудно. Изъ многочисленныхъ моихъ наблюденій я убѣдился, какъ сильно труженики подобнаго рода, лишенные высшей умственной жизни и честолюбія, нуждаются въ теплѣ, весельи и поэзіи домашняго очага…
Бѣдный Чинскій! какъ мрачны должны быть его однообразные, одинокіе дни! какъ безконечно длинны ночи, проводимыя въ тяжеломъ трудѣ, плоды котораго никто не дѣлитъ съ нимъ, за исключеніемъ развѣ сундука, предмета шутокъ и зависти его товарищей! При мысли о сундукѣ и наполняющихъ его сокровищахъ я невольно улыбнулся. Странные пути избираетъ себѣ человѣческое чувство! Потерпѣвъ крушеніе въ законныхъ стремленіяхъ сердца, подавленный бременемъ принятой обязанности, испортившей его жизнь, человѣкъ этотъ влюбился въ деньги! Какую радость онѣ ему доставляютъ? Встрѣчаютъ ли онѣ его улыбкою и ласкою, когда онъ, обремененный портфелемъ и сгорбленный отъ продолжительнаго труда, возвращается домой? ухаживаютъ ли онѣ за нимъ, когда онъ боленъ? бесѣдуютъ ли онѣ съ нимъ во время длинныхъ ночей, проводимыхъ безъ сна? нашептываютъ ли онѣ ему слова утѣшенія и надежды?
Однажды, во время послѣобѣденной прогулки, я направился въ самую убогую и грязную часть города и набрелъ на домъ моего переписчика. Меня привело туда частію любопытство, частію состраданіе, частію дѣло. Поспѣшно уходя отъ меня, Чинскій не взялъ съ собою бумаги, которыя надо было переписать немедленно. Я рѣшилъ снести ихъ къ нему и, въ тоже время, взглянуть на его жизнь.
Оказалось, что онъ живетъ въ маленькомъ деревянномъ домикѣ, тусклыя окна котораго выходили съ одной стороны на грязный дворикъ, а съ другой, въ узкій, вонючій переулокъ. Лѣтомъ, вокругъ дома, нигдѣ не было ни травки, ни кустика, а зимою снѣгъ превращался въ грязь.
Двери, которыя вели въ маленькія, темныя сѣни, были открыты. Въ квартирѣ направо раздавался шумъ женскихъ и дѣтскихъ голосовъ, а въ квартирѣ налѣво было совершенно тихо. Тутъ и жилъ Чинскій; я постучался.
— Кто тамъ? спросилъ грубый женскій голосъ.
Я назвалъ себя и тотчасъ же услышалъ шумъ отодвигаемыхъ тяжелыхъ запоровъ. Вслѣдъ затѣмъ я очутился лицомъ къ лицу съ высокой, широкоплечей женщиной.
Я догадался, что это пользующаяся такою дурною славою сестра Чинскаго; но я не успѣлъ внимательно взглянуть на нее, такъ какъ въ углу комнаты быстро всталъ хозяинъ дома, сидѣвшій за столомъ, заваленнымъ бумагами, и приблизился ко мнѣ обычною своею неровною походкою. Одѣтъ онъ былъ, какъ обыкновенно, въ сѣрый, потертый сюртукъ и сѣрую грубую жилетку съ малиновыми клѣтками.
— Не переписалъ ли я дурно прошенія, которое доставилъ вамъ сегодня утромъ? спросилъ онъ, видимо сконфуженный.
Я объяснилъ ему что, какъ всегда, доволенъ его перепискою и пришелъ навѣстить его и вручить новую работу.
Онъ какъ-то неувѣренно пододвинулъ мнѣ стулъ.
— Садитесь, пожалуйста… сказалъ онъ.
Мой визитъ смутилъ его. Онъ не привыкъ принимать гостей, но чувствовалъ инстинктивно, что гостя слѣдуетъ занять разговоромъ.
— Вы гуляете въ такую отвратительную погоду? началъ онъ.
Желая избавить его отъ труда поддерживать разговоръ, я сталъ говорить о канцелярскихъ его занятіяхъ, о знакомыхъ чиновникахъ и т. п. Какъ бы стараясь показать, что онъ меня внимательно слушаетъ и что разговоръ его интересуетъ, онъ по временамъ утвердительно кивалъ головой, произносилъ слова: да, да, или: знаю, знаю, или же удивленно спрашивалъ: въ самомъ дѣлѣ?
Я не могъ не замѣтить, что наружность его значительно измѣнилась; на худыхъ, желтыхъ его щекахъ выступали красныя пятна, глаза его впали глубже и казались печальнѣе, чѣмъ обыкновенно; углы губъ опустились еще ниже. Мертвое спокойствіе, составлявшее характеристическую черту его лица, замѣнилось другимъ выраженіемъ, и я въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ съ нимъ познакомился, замѣтилъ въ его взглядѣ и въ очертаніяхъ морщинъ, покрывавшихъ его лобъ, выраженія острой боли и глубоко скрытой, но мучительной тоски. Входя, я уже замѣтилъ, бумагами что онъ сидѣлъ за столомъ, покрытымъ бумагами, въ бездѣйствіи, подпирая голову руками, на которыя падали его длинные траурные волосы. Трудно было сомнѣваться, что эти признаки печальныхъ мыслей и чувствъ были послѣдствіями встрѣчи, происшедшей въ этотъ день у меня.
Квартира Чинскаго оказалась далеко не столь бѣдною и неопрятною, какъ можно было думать, судя по безпорядочному его костюму и приписываемому ему общимъ голосомъ скряжничеству. Состояла она изъ одной большой комнаты и очень приличной кухни. Въ комнатѣ, кромѣ дивана и ясеневыхъ стульевъ, находились два или три сундука, покрытые дешевыми ковриками, большой столъ, заваленный бумагами, и кровать съ тоненькимъ матрацомъ, но съ чистымъ и приличнымъ бѣльемъ. Ни на полу, сколоченномъ изъ грубыхъ досокъ, ни на стѣнахъ, окрашенныхъ въ орѣховый цвѣтъ, ни на мебели, обитой дешевымъ ситцемъ, нельзя было найти пятнышка или пылинки. Зеленые изразцы огромной печи блестѣли, какъ стекло. Въ кухнѣ, которую я хорошо могъ разглядѣть въ широко открытую дверь, стѣны почернѣли отъ дыма, но полъ былъ безупречно чистъ, табуретки и столъ тщательно вымыты, а немногочисленная кухонная посуда блестѣла и была разставлена на полкахъ въ полномъ порядкѣ.
Въ примѣрной чистотѣ и педантическомъ порядкѣ, украшавшихъ этотъ скромный уголокъ и придававшихъ ему видъ уютности, замѣчалась дѣятельная рука женщины, заботившейся о благополучіи семьи.
Женщина эта, открывъ мнѣ двери, тотчасъ же ушла въ кухню, гдѣ она сѣла у окна и занялась шитьемъ. Я сидѣлъ какъ разъ противъ нея и могъ ее хорошо разсмотрѣть. Она была большого роста и антично сложена. На ней были ситцевая чистая юбка и кофта изъ темнаго, простого сукна. Изъ-подъ краснаго ситцеваго платка, завязаннаго на подобіе чепца, выбивались черные волосы съ просѣдью, какъ и у брата, и покрывали высокій лобъ, прекрасныхъ очертаній, но почти весь покрытый мелкими и глубокими морщинами. Цвѣтъ лица у нея былъ смуглый; она ни разу не подняла головы, относясь, повидимому, совершенно равнодушно къ бесѣдѣ, которую я велъ съ братомъ.
Я ужь хотѣлъ кончить разговоръ и уйти, когда Чинскій вдругъ съ свойственнымъ ему смущеніемъ засуетился.
— Можетъ быть, вы оказали бы намъ честь выпить съ нами кофе…
Онъ, очевидно, вспомнилъ, что любезный хозяинъ нетолько занимаетъ гостя разговоромъ, но и угощаетъ его.
Я хотѣлъ поблагодарить и уклониться отъ предложенія, но женщина, сидѣвшая въ кухнѣ у окна, встала и, сложивъ работу, сказала грубымъ, сердитымъ голосомъ:
— Кофе сейчасъ будетъ готовъ.
— Сдѣлай милость, Марыся! г. адвокатъ такъ любезенъ и угощаетъ меня всегда чаемъ, когда я прихожу къ нему утромъ…
— Ну, ну! проворчала женщина. — Я уже давно поджидала, чтобы ты пригласилъ г. адвоката на чашку кофе. Да вѣдь ты — настоящій медвѣдь…
— Сестра моя! еле слышно шепнулъ Чинскій: — она нѣсколько вспыльчива, но это понятно… Еслибы вы все знали, вы сами согласились бы, что въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго… Прежде она была очень добра, но люди сдѣлали ей много зла, и теперь…
Не прошло и десяти минутъ, какъ сестра Чинскаго вышла изъ кухни, держа въ грубыхъ, темныхъ рукахъ потертый подносъ съ двумя стаканами кофе съ молокомъ и ломтями бѣлаго хлѣба. Когда она ставила подносъ на столъ, она взглянула на меня. У нея были большіе, черные глаза. Она, очевидно, когда-то была очень хороша собою. Теперь, въ безчисленныхъ морщинахъ, покрывавшихъ ея лобъ, въ лихорадочномъ блескѣ ея глубоко ввалившихся глазъ, въ горечи, виднѣвшейся на ея губахъ, въ выраженіи постоянной раздражительности, отражавшейся въ ея движеніяхъ и звукѣ ея голоса, можно было прочесть длинную повѣсть страданій, паденія, безпрерывныхъ униженій и тоски.
— Марыся! шепнулъ Чинскій робко. — Можетъ быть, ты принесешь пирожковъ… знаешь? изъ той булочной?
Женщина взглянула на него съ живымъ упрекомъ.
— Пирожковъ? переспросила она сердито: — надо за ними сходить, а ты вѣдь знаешь, какъ мнѣ пріятно проходить черезъ нашъ проклятый дворъ, когда всѣ эти вѣдьмы дома.
— Сестра моя говоритъ о нашихъ сосѣдкахъ, пояснилъ Чинскій: — странныя это, дѣйствительно, женщины… очень странныя! онѣ никому не даютъ спокойно пройти.
Онъ еще не кончилъ своего поясненія, какъ Маріанна, накинувъ большой платокъ на голову, направилась къ двери.
— Марыся! обратился къ ней братъ. — Останься лучше.
— Пожалуйста, не ходите! замѣтилъ я поспѣшно.
— Ну, ну! отвѣтила она, не поворачивая къ намъ головы: — я ужь справлюсь. Вы, г. адвокатъ, очень добры къ моему брату и я не хочу, чтобы вы подумали, что мы не цѣнимъ… Пусть эти проклятыя вѣдьмы кричатъ!
Съ этими словами она вышла изъ квартиры; Чинскій потупилъ глаза и молчалъ.
— А! сказалъ онъ вдругъ, разставивъ слегка дрожавшія руки. — Что дѣлать? Таковы ужь люди! ничего не забываютъ, не могутъ простить… Не знаю, въ самомъ дѣлѣ, отчего не простить человѣка, который разъ въ жизни согрѣшилъ… И вотъ, не могутъ… Это, впрочемъ — не ихъ вина…
Онъ снова замолчалъ, но было видно, что онъ хотѣлъ еще что-то сказать, но не рѣшался или не умѣлъ выразить свою мысль. Наконецъ, онъ съ безпокойствомъ взглянулъ на меня и началъ, видимо колеблясь:
— Очень хотѣлось бы мнѣ знать, какъ вы объ этомъ думаете, потому что мнѣ кажется, что если… еслибы люди больше знали, больше понимали… то они были бы гораздо лучше…
— Вы вполнѣ правы, отвѣтилъ я. — Лучшее и, можетъ быть, единственное средство смягчить человѣческія сердца и искоренить въ нихъ чувство ненависти — это знаніе.
Когда я произнесъ эти слова, Чинскій, глядя на меня, быстро замигалъ глазами.
— Очень вамъ благодаренъ, сказалъ онъ громче и смѣлѣе обыкновеннаго: — очень вамъ благодаренъ, что вы это сказали… Но мнѣ кажется, что… что, много зная и понимая, люди становятся нетолько лучше, но и счастливѣе…
— Совершенно вѣрно: знаніе открываетъ людямъ такіе источники утѣшенія и счастія, которые неизвѣстны тѣмъ, кто имъ не располагаетъ.
— Да, да, да! произнесъ Чинскій, утвердительно кивая головой. Лицо его выражало глубокую внутреннюю радость.
Я смотрѣлъ на него съ любопытствомъ и улыбаясь въ душѣ. Этотъ живой интересъ къ отвлеченнымъ мыслямъ объ источникахъ людской злобы и доброты показался мнѣ въ этомъ человѣкѣ, помятомъ судьбою и находившемъ высшее наслажденіе въ собираніи денегъ, однимъ чудачествомъ больше. Я, однако, не могъ не замѣтить, что онъ выпрямился и точно возмужалъ и что лицо его приняло выраженіе благородства, когда онъ, съ прежнею таинственною улыбкою прибавилъ:
— Очень вамъ благодаренъ, что вы мнѣ это сказали. Бѣдному, необразованному человѣку становится легче на душѣ, когда кто-либо болѣе просвѣщенный скажетъ ему, что онъ не ошибается въ томъ, о чемъ думаетъ постоянно… постоянно…
Въ эту минуту въ сѣняхъ послышались голоса ссорившихся женщинъ. Выраженіе лица Чинскаго внезапно измѣнилось. Съ безпокойствомъ и видимо опечаленный, онъ взглянулъ на дверь, за которою слышалась площадная брань трехъ женщинъ, старавшихся перекричать другъ друга.
— Вотъ такъ бываетъ всегда, шепнулъ Чинскій, опуская голову: — онѣ не могутъ дать ей спокойно пройти. То она слишкомъ часто отворяетъ дверь, то опрокинетъ ведро, которое онѣ же нарочно ставятъ ей подъ ноги, чтобы потомъ ее выругать. Вѣрите ли, что прежде я ежегодно перемѣнялъ квартиру, думая, что найду лучшихъ сосѣдей! Вѣдь по всему городу раструбили, всѣ знаютъ и помнятъ… Помнятъ! прибавилъ онъ, печально покачивая головою: — а вѣдь прошло уже двадцать слишкомъ лѣтъ… Уже двадцать слишкомъ лѣтъ, какъ эта женщина несетъ свой крестъ!
Дверь отворилась съ шумомъ, и въ комнату вбѣжала Маріанна съ раскраснѣвшимся лицомъ и сверкающимъ взглядомъ. Изъ-подъ платка, накинутаго на ея голову, выбивались пряди черныхъ волосъ. Въ рукѣ она держала тарелку съ пирожками.
— Что случилось, Марыся? тихо и печально спросилъ Чинскій, взглянувъ на сестру.
— Что случилось? крикнула она, съ шумомъ ставя принесенную тарелку на столъ. — То, что всегда случается. Поставили кувшинъ съ водою у самаго порога, и я его опрокинула!
— Еслибъ ты имъ не отвѣчала, Марыся, не обращала вниманія на ихъ брань…
— Какъ бы не такъ, дождутся онѣ, чтобы я имъ уступила! огрызнулась женщина и ушла въ кухню. Тамъ она съ шумомъ пододвинула стулъ къ окну и принялась за прерванную работу.
— Нѣтъ въ ней кротости, шепнулъ мнѣ Чинскій. — Еслибъ она была менѣе вспыльчива, можетъ быть, люди скорѣе забыли бы и оставили ее въ покоѣ, но это не такъ легко… Замѣтили ли вы, спросилъ онъ меня вдругъ, поднимая голову: — замѣтили ли вы, что если человѣкъ очень несчастливъ, то ему и добрымъ быть очень трудно?
Нѣсколько минутъ спустя, я простился съ Чинскимъ. Онъ проводилъ меня до самаго порога; но тутъ, вдругъ остановившись, спросилъ меня послѣ минутнаго колебанія, неувѣреннымъ голосомъ:
— Извините меня за нескромный вопросъ: часто ли у васъ бываетъ г-жа… Тройская? Дѣло въ томъ, продолжалъ онъ, не дождавшись отвѣта: — что эта дама меня немного интересуетъ. Когда-то, очень ужь давно! я былъ съ нею близко знакомъ…
— Я все знаю, прервалъ я его: — г-жа Тройская разсказала мнѣ, что вы были съ нею обручены…
— Разсказала? вскричалъ Чинскій: — разсказала!.. удивился онъ еще разъ и чуть слышно прибавилъ: — такъ она не забыла?
Губы его дрожали, на желтыхъ и ввалившихся щекахъ его опять появились багровыя пятна.
— Извините меня, началъ онъ снова: — меня это очень интересуетъ… Я хотѣлъ бы знать, счастлива ли она?
Я ему сказалъ, что, насколько мнѣ извѣстно, семейныя и имущественныя дѣла г-жи Тройской не оставляютъ желать ничего лучшаго.
— Слава Богу! шепнулъ Чинскій съ такимъ жаромъ и съ выраженіемъ такой искренной радости на лицѣ, что я невольно съ чувствомъ пожалъ его худую, костлявую руку, горѣвшую, какъ въ огнѣ.
Я прошелъ уже маленькій грязный дворикъ, на которомъ играло нѣсколько дѣтей, и былъ у самыхъ воротъ, когда услыхалъ за собою тяжелые шаги и грубый женскій голосъ:
— Извините меня, сударь, будьте такъ добры, остановитесь на минуту.
Я обернулся и увидѣлъ Маріанну, которая стояла предо мною въ своемъ большомъ платкѣ, накинутомъ на голову.
— Я имѣю къ вамъ просьбу, произнесла она сердито.
— Что прикажете?
— Мой братъ, продолжала она нѣсколько мягче: — очень любитъ васъ. Онъ мнѣ говорилъ не разъ, что не знаетъ человѣка, который былъ бы къ нему такъ добръ, какъ вы.
— Очень радъ, что заслужилъ расположеніе вашего брата.
— Не въ этомъ дѣло, прервала она меня нетерпѣливо: — я очень хорошо знаю, что вамъ ни тепло, ни холодно отъ расположенія моего брата. Но хотя я рѣдко разговариваю съ людьми, мнѣ, однако, пришлось слышать, что у васъ очень доброе сердце. Правда, не очень я вѣрю въ доброту людскую, но, можетъ быть, вы съ Іоакимомъ составляете исключеніе. Если вы, въ самомъ дѣлѣ, добры, то вы, можетъ быть, сжалитесь надо мною, такъ какъ я рѣшительно не знаю, какъ съ нимъ быть.
— Съ кѣмъ это?
— Да съ братомъ! проворчала она полусердито, полужалобно. — Онъ убиваетъ себя, положительно убиваетъ себя работою, безсоницею и голодомъ. Вѣрите ли, что онъ спитъ не болѣе четырехъ-пяти часовъ въ сутки, а остальное время все пишетъ. Цѣлыя недѣли не ѣстъ мяса и говоритъ, что ему не хочется, и пьетъ, вмѣсто чаю, ромашку, говоря, что это ему здорово. Но я знаю хорошо, онъ это дѣлаетъ, чтобы сберечь деньги. Еслибы онъ въ самомъ дѣлѣ былъ скрягою, то нечему было бы удивляться; но для меня онъ готовъ отдать послѣдній рубль. Для меня ежедневно должна быть говядина и чай, и булки, а самъ онъ готовъ ѣсть круглый годъ пустые щи и сухой хлѣбъ! И еслибъ еще не было денегъ! Но ихъ больше, чѣмъ нужно, а кому онѣ останутся? Дѣтей у него нѣтъ, а мнѣ онѣ развѣ нужны? Если онъ умретъ, то вѣдь и мнѣ незачѣмъ дольше жить…
Все это она произносила скороговоркою, сердито, но при послѣднихъ словахъ ея грубый голосъ задрожалъ, а на черныхъ глазахъ показались слезы.
— Такъ будьте такъ добры, скажите ему, чтобы онъ себя немного берегъ, чтобы онъ хоть изрѣдка отдыхалъ и позволилъ мнѣ давать ему ежедневно питательную пищу. Прежде это ему не такъ вредило… онъ былъ моложе… по теперь, онъ и не замѣтитъ, какъ очутится въ гробу.
Рѣчь ея становилась безсвязною. Она поминутно оглядывалась на группу дѣтей, которыя шумѣли на дворѣ, и постепенно приближались къ ней съ вызывающими взглядами. Она, должно быть, предвидѣла одно изъ тѣхъ нападеній, которымъ подвергалась постоянно. Глаза ея начали злобно сверкать.
— Не обращайте вниманія на этихъ болвановъ, говорила она быстро, указывая головою на дѣтей: — матери пріучили ихъ надоѣдать мнѣ. Я стараюсь днемъ какъ можно рѣже выходить изъ дому, а на рынокъ хожу чуть свѣтъ, когда эти вѣдьмы и ихъ балбесы еще спятъ, или вечеромъ, когда ужь темно… Теперь я должна была выйдти изъ дому, потому что давно собиралась обратиться къ вамъ съ просьбою…
Два мальчика съ блѣдными и антипатичными лицами, корча гримасы и подавая другъ другу знаки, приближались на цыпочкахъ, чтобы стать за спиною Маріанны. Она видѣла этотъ манёвръ и говорила все быстрѣе. Въ то же время лицо ея принимало выраженіе горечи.
— Будьте такъ добры и сдѣлайте то, о чемъ я васъ прошу! продолжала она. — По правдѣ сказать, еслибы не моя тяжкая доля, его жизнь была бы другая. Мое несчастіе перешло на него. Я жалѣю, что не утопилась, вмѣсто того, чтобы поселиться у него и закрыть ему міръ. Но что дѣлать? Я была тогда молода; потомъ я не разъ хотѣла уйти отъ него куда глаза глядятъ, но мною овладѣвалъ страхъ… Ахъ, страшно идти къ чужихъ людямъ, когда они сдѣлали человѣку столько зла!
Она совершенно забыла о приближавшемся нападеніи; крупныя слезы выступили на ея глазахъ, и взглядъ ея тонулъ въ пространствѣ, какъ бы съ тревогою и отвращеніемъ присматриваясь къ призраку тѣхъ чужихъ людей, о которыхъ она говорила.
— Я постараюсь сдѣлать все, чтобы побудить вашего брата…
Не успѣлъ я окончить, какъ двое мальчишекъ, давно уже поджидавшихъ за спиною Маріанны удобной минуты, изо всей силы схватили платокъ, бывшій у нея на головѣ, и, сорвавъ его, убѣжали по направленію къ дому. Платокъ волочился по грязи, а бѣжавшая за нимъ босая и растрепанная дѣвочка поминутно наступала на него. Я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ до направленію къ дѣтямъ, чтобы отнять платокъ, но Маріанна предупредила меня. Съ сверкавшими глазами, тяжело дыша, точно раненная львица, она кинулась вслѣдъ за дѣтьми, въ одинъ мигъ догнала ихъ и схватила своими большими, сильными руками одного мальчика за волосы, а другого за воротникъ лифчика.
— Ахъ, негодные балбесы! кричала она на весь дворъ: — оставите ли вы меня въ покоѣ! Мошенники, разбойники!
При каждомъ изъ этихъ словъ она дергала одного мальчика за волосы, а другого за воротникъ. Мальчики неистово кричали отъ боли и злости. На этотъ крикъ изъ дому выбѣжали двѣ женщины въ передникахъ, съ засучеными руками. Началась настоящая свалка. Женскіе и дѣтскіе крики, ругань и проклятія наполняли дворъ, когда въ дверяхъ показался Чинскій.
— Маріанна! позвалъ онъ ее своимъ сдавленнымъ голосомъ.
Разбѣшенная женщина взглянула на него мелькомъ, не переставая кричать и грозить сосѣдкамъ кулакомъ.
— Маріанна! повторилъ Чинскій. — Ступай домой!
На лицѣ его выражалась грусть, но въ голосѣ слышалось скорѣе приказаніе, чѣмъ просьба.
Маріанна опять взглянула на брата; она притихла, гнѣвнымъ движеніемъ вырвала изъ рукъ сосѣдки платокъ, и вся красная, но молча и съ опущеннымъ взоромъ, быстро направлялась къ брату и вошла вмѣстѣ съ нимъ въ домъ. Сцена эта произвела на меня тягостное впечатлѣніе. Каковы бы ни были характеръ Чинскаго и прошлое его сестры, жизнь этихъ двухъ людей, какъ бы отрѣзанныхъ отъ остального міра и подвергаемыхъ вѣчнымъ насмѣшкамъ и даже презрѣнію, была слишкомъ тяжела, чтобы не вызвать глубокаго состраданія.
Поэтому, я не замедлилъ, при первомъ представившемся случаѣ исполнить просьбу Маріанны. Я старался самымъ задушевнымъ и убѣдительнымъ образомъ уговорить Чинскаго, чтобы онъ обращалъ болѣе вниманія на свое здоровье, меньше работалъ, не проводилъ цѣлыхъ ночей надъ перепискою и не отказывалъ себѣ въ томъ, что необходимо для поддержанія силъ и здоровья. Онъ сперва какъ будто удивился, но потомъ улыбнулся и, пожимая плечами, какъ бы нехотя, произнесъ:
— Ахъ, это Маріанна насплетничала! Я видѣлъ, какъ она вышла вслѣдъ за вами, и напередъ зналъ, о чемъ она поведетъ рѣчь. Но вы ей не вѣрьте… мнѣ это не вредитъ… вовсе не вредитъ! Сестра безпокоится, какъ обыкновенно сестры. Я вамъ откровенно скажу, что она мнѣ часто надоѣдаетъ. Впрочемъ, все это понятно. Иначе быть не можетъ: вѣдь насъ только двое на свѣтѣ!
Я ясно видѣлъ, что мои слова не произвели никакого впечатлѣнія на Чинскаго и что онъ будетъ продолжать вести тотъ-же образъ жизни, какъ и прежде, т. е. убивать себя чрезмѣрнымъ трудомъ и всякими лишеніями.
Поэтому, я очень встревожился, когда, вопреки обычной своей аккуратности, онъ однажды не пришелъ ко мнѣ въ назначенный часъ.
Я опасался, что онъ захворалъ; и, дѣйствительно, зашедши по дѣламъ въ присутствіе, я нашелъ мѣсто, на которомъ онъ обыкновенно сидѣлъ, пустымъ.
— Не знаете ли, господа, что случилось съ Чинскимъ? спросилъ я двухъ-трехъ чиновниковъ, съ которыми былъ ближе знакомъ. — Онъ сегодня не былъ у меня, да и здѣсь его нѣтъ. Не захворалъ ли онъ?
Къ величайшему моему удивленію и, вмѣстѣ съ тѣмъ, досадѣ, вмѣсто всякаго отвѣта, я услыхалъ за двумя или тремя столами сдержанный смѣхъ и шопотъ.
— Это — очень забавная исторія, смѣясь, отозвался, наконецъ, чиновникъ съ жолтымъ лицомъ и злыми глазами, который, казалось, болѣе всѣхъ другихъ не любилъ Чинскаго и завидовалъ его сокровищамъ.
— Тсъ! Не говорите! хихикая, шепнулъ широкоплечій чиновникъ съ безсмысленнымъ лицомъ, сидѣвшій около помѣщичьяго сынка.
— Онъ готовъ сейчасъ все разболтать! проворчалъ тотъ; но, по выраженію его лица, было видно, что онъ чувствовалъ себя сегодня въ роли вождя и побѣдителя.
— Ну, разскажите господину Ролицкому все, какъ было, а то онъ еще подумаетъ, что Богъ вѣсть что случилось! поднимая румяное свое лицо и поощрительно улыбаясь, произнесъ веселый столоначальникъ.
Чиновникъ съ желтымъ лицомъ не заставилъ себя просить два раза. Онъ вытеръ старательно перо, сдунулъ съ бумагъ песокъ и, прерывая разсказъ взрывами желчнаго смѣха, передалъ мнѣ, что Прожмовскій (помѣщичій сынокъ) — настоящій чертенокъ. Никто ни умѣетъ выдумать такихъ штучекъ, какъ онъ. Вздумалъ онъ напугать Чинскаго, выбралъ двухъ товарищей и въ полночь забрался во дворъ дома, гдѣ тотъ живетъ. Въ городѣ было уже совсѣмъ тихо, а въ домѣ всѣ спали. Прожмовскій тихохонько открылъ ставни одного окна и какъ будто сталъ выламывать стекло. Чинскій сидѣлъ еще за столомъ и писалъ, но, услыхавъ шумъ, вскочилъ (потѣшный у него былъ видъ!) и вмигъ оказался у своего сундука, на который и сѣлъ. Тогда Прожмовскій (чтобъ его собаки съѣли!), измѣнивъ голосъ, сказалъ за окномъ: Деньги или жизнь! Чинскій вытаращилъ глаза и обхватилъ сундукъ руками. Наши молодцы (ей Богу, вотъ такъ молодцы!) стали опять стучаться въ окно, какъ вдругъ изъ кухни выбѣгаетъ гренадеръ этотъ, Марыся…
Тутъ разсказъ былъ прерванъ общимъ громкимъ хохотомъ. Самъ столоначальникъ помиралъ отъ смѣха.
— Теперь только начинается настоящая трагедія! закричалъ чиновникъ съ апатичнымъ лицомъ и лѣнивыми движеніями.
— Тсъ! Не мѣшайте разсказывать. Ну, продолжай же!
— Конецъ — дѣлу вѣнецъ! произнесъ чиновникъ съ желтымъ лицомъ, хлопнувъ рукою по колѣну. — Марыся, какъ фурія, кинулась къ окну, отворила его и, какъ говорятъ, погладила кого-то изъ шутниковъ своею прекрасною ручкою по головкѣ…
— Неправда! неправда! возразилъ широкоплечій товарищъ помѣщичьяго сынка. — Она никого изъ насъ не поймала. Мы вовремя отретировались!
— Но какъ этотъ скряга испугался! Ручаюсь, что еще до сихъ поръ у него волосы стоятъ дыбомъ!
— Да, должно быть, вы его сильно напугали, если онъ сегодня не пришелъ въ присутствіе!
— Сколько помню, Чинскій только одинъ разъ не былъ въ присутствіи… лѣтъ десять тому назадъ, именно когда Лискій — помните? — отрѣзалъ ему фалду отъ сюртука. Чинскій не сказалъ ни слова, а черезъ день пришелъ въ новомъ сюртукѣ, въ томъ самомъ, который онъ носитъ до сихъ поръ!
Разсказъ о шуткѣ Прожмовскаго, однакожъ, возмутилъ меня.
— Меня удивляетъ, сказалъ я вполголоса столоначальнику: — какъ вы можете одобрять подобныя выходки вашихъ подчиненныхъ противъ человѣка пожилого, трудящагося и никому не дѣлающаго зла?
— Ахъ, отвѣтилъ, также вполголоса нисколько не сконфуженный столоначальникъ: — вѣдь молодежь! къ тому же, скажу вамъ откровенно, еслибъ это былъ кто-нибудь другой… но этотъ скряга и чудакъ! Надъ нимъ не грѣшно и подшутить!
Я подошелъ къ столу, за которымъ сидѣлъ помѣщичій сынокъ съ товарищами, и сказалъ голосомъ, довольно громкимъ, чтобы меня могли разслышать чиновникъ съ желтымъ лицомъ и его апатичный товарищъ:
— Мнѣ непріятно, что я вынужденъ это сказать вамъ, господа, но я ни въ какомъ случаѣ не могу одобрить вашего поступка съ Чинскимъ. Я его люблю и нахожусь съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ. Поэтому всякій, кто его обидитъ, будетъ имѣть впредь дѣло со мною.
Въ тотъ же день, послѣ обѣда, я собирался какъ разъ выйти изъ дому, чтобы навѣстить Чинскаго, когда онъ, съ своимъ портфелемъ подъ мышкою, тихо вошелъ въ мой кабинетъ.
— Вы, можетъ быть, сердитесь на меня, что я сегодня утромъ не принесъ вамъ бумагъ… но… но… я провелъ тревожную ночь и мнѣ что-то нездоровилось…
Я думалъ, что онъ не зналъ о томъ, что ночное нападеніе совершили его товарищи, и, желая скрыть обидную для него истину, сказалъ, что до меня дошли слухи, будто бы его ночью хотѣли обокрасть. Онъ печально улыбнулся, но отвѣтилъ безъ всякаго наружнаго признака гнѣва или негодованія:
— Ахъ, нѣтъ! Это были не воры, а Прожмовскій съ товарищами… знаете тѣ, которые сидятъ за столомъ налѣво… Сестра ихъ тотчасъ же узнала, какъ только подошла къ окну…
Онъ помолчалъ немного и затѣмъ прибавилъ:
— Разбили два стекла, пришлось вставить новыя и заплатить.
Я взглянулъ на него съ удивленіемъ. Во всемъ этомъ унизительномъ для него происшествіи его опечалило только то, что ему пришлось заплатить около полтинника за разбитыя стекла!
— Товарищи ваши поступили очень дурно, началъ я, но онъ прервалъ меня жестомъ, означавшимъ полнѣйшее равнодушіе.
— Нечего удивляться, что они меня не любятъ. Я живу совсѣмъ иначе, чѣмъ они. Они завидуютъ моимъ деньгамъ… Еслибъ они знали, на что я собираю, можетъ быть, они взглянули бы на дѣло иначе, но такъ… нечего дѣлать!
Слова эти возбудили мое любопытство.
— Такъ скажите вашимъ товарищамъ, на что вы собираете деньги, и они перемѣнятъ свои чувства къ вамъ.
— Сказать! повторилъ онъ удивленно. — Мнѣ имъ сказать!
Онъ, молча, стоялъ нѣкоторое время съ опущеннымъ взоромъ.
— Нѣтъ, сказалъ онъ вдругъ, взглянувъ на меня: — я не могу сказать имъ это… я самъ не знаю почему, но не могу. Современемъ… скоро, вѣроятно, настанетъ день, когда я вамъ все скажу… И знаете…
Тутъ онъ прервалъ себя, поднялъ голову и, болѣе рѣшительнымъ движеніемъ, чѣмъ обыкновенно, положивъ руку на столъ, произнесъ:
— И знаете? это будетъ самый счастливый день въ моей жизни.
Слова эти онъ произнесъ почти шопотомъ, но глаза его горѣли, на губахъ играла восторженная улыбка, и все лицо выражало внутренній экстазъ.
На этотъ разъ я уже не назвалъ его чудакомъ, а, напротивъ, испыталъ чувство какого-то инстинктивнаго уваженія къ этой невѣдомой мнѣ мысли, которая тихо освѣщала исхудалое его лицо лучами внутренняго восторга. Я давно уже смутно сознавалъ, что онъ любитъ деньги не для нихъ самихъ. Теперь его слова подтвердили мою догадку, но я не разспрашивалъ о его тайнѣ, хорошо зная, что есть люди, которымъ труднѣе высказать благородныя и возвышенныя чувства, чѣмъ другимъ сознаться въ позорныхъ и тяжкихъ грѣхахъ.
Прошло еще нѣсколько мѣсяцевъ. Я вернулся изъ далекой и продолжительной поѣздки, и мнѣ сказали, что Чинскій уже съ недѣлю не былъ ни въ присутствіи, ни у меня.
— Знаете, сказалъ мнѣ столоначальникъ, когда я зашелъ въ присутствіе: — сестра Чинскаго серьёзно захворала. Онъ просилъ меня уволить его отъ занятій на нѣкоторое время. Съ нимъ въ первый разъ случается, что онъ цѣлую недѣлю не приходитъ въ канцелярію. Говоритъ, что вчера у него собралось нѣсколько врачей на консиліумъ.
Я воспользовался первою свободною минутою, чтобы навѣстить Чинскаго. Войдя въ его квартиру, я дѣйствительно увидалъ Маріанну, лежавшую на кровати, какъ разъ противъ двери, завѣшенной полинялымъ коврикомъ. Она была въ полусознательномъ состояніи; голова ея была повязана тѣмъ же краснымъ платкомъ, который она носила обыкновенно. Когда я входилъ, Чинскій стоялъ около кровати и вливалъ больной ложку лекарства въ ротъ. Услышавъ мои шаги, онъ обернулся, кивнулъ мнѣ головою и указалъ на стулъ.
— Потрудитесь сѣсть, шепнулъ онъ. Маріанна, встревоженная непривычнымъ шумомъ, старалась повернуть голову въ мою сторону.
— Марыся! просилъ братъ: — прими лекарство!
— Что ты мнѣ надоѣдаешь съ своими лекарствами! пробормотала женщина. — Оставь меня въ покоѣ!
Она оттолкнула ложку, которую братъ держалъ у ея рта, и съ усиліемъ приподнялась на постели.
— Кто это? спросила она, пристально вглядываясь въ меня. — Ага! кажется, это г. адвокатъ… вотъ хорошо! вотъ хорошо!
Она, очевидно, съ трудомъ могла собраться съ мыслями. Потомъ начала говорить грубымъ и сердитымъ голосомъ, поспѣшно и прерывисто, съ трудомъ переводя дыханіе:
— Это хорошо, что вы пришли… Я все лежу и думаю, какъ бы васъ попросить… Что, бишь, я хотѣла сказать? Да, да! Если я умру, то сжальтесь надъ нимъ и приходите иногда, чтобы съ нимъ поболтать! Къ нему ни одна душа не заглядываетъ, и будьте такъ добры… заставьте его съѣсть иногда кусокъ говядины или выпить стаканъ кофе, потому что, когда меня не будетъ, онъ уморитъ себя… голодомъ!
— Марыся! прервалъ ее Чинскій, лицо котораго, пока сестра говорила, приняло странное выраженіе. — Зачѣмъ ты говоришь это? Ты выздоровѣешь… будешь жить!
Въ голосѣ его слышался испугъ, съ которымъ онъ не могъ справиться.
Маріанна опустилась на подушку.
— Ну, перестань, пожалуйста, ныть! пробормотала она сердито. — Чего жалуешься? Умру, такъ умру. Нагрѣшила я много, но еще больше настрадалась. Оно и хорошо, что все сразу кончится. Въ могилѣ тихо… Да, что я хотѣла сказать? Ага! Камень свалится у тебя съ плечь! Возьми только служанку, которая мела бы полъ… Жаль, что не раньше: ты могъ бы жениться.
Она снова съ трудомъ повернула лицо ко мнѣ и сказала:
— Скажите ему, пожалуйста, г. адвокатъ, чтобы онъ ночью не корпѣлъ. Онъ васъ очень уважаетъ и любитъ… можетъ быть, послушается…
Она окончательно потеряла сознаніе и, схватившись обѣими руками за голову, стала произносить какія-то непонятныя слова.
Когда я на другой день зашелъ къ Чинскому, Маріанна неподвижно лежала съ закрытыми глазами, скрестивъ руки на груди.
— Докторъ сказалъ, что нѣтъ никакой надежды, шепнулъ мнѣ еле слышно Чинскій. — Она пріобщалась… Ксендзъ только-что ушелъ.
Выраженіе лица было у него спокойное, только губы и вѣки повременимъ нервно дрожали, а на ввалившихся щекахъ виднѣлись багровыя пятна.
— Боже, милостивъ буди мнѣ грѣшной! прошептала Маріанна нѣсколько разъ подрядъ. Вслѣдъ затѣмъ, изъ-подъ закрытыхъ ея вѣкъ показались двѣ слезы и тихо скатились по щекамъ. — Боже, милостивъ буди мнѣ грѣшной! повторила она еще разъ съ глубокимъ вздохомъ. Чинскій наклонился надъ постелью и прижалъ губы къ ея лбу.
— Богъ добрѣе людей, шепнулъ онъ: — Онъ тебя простилъ.
Два дня спустя, четверо людей выносили изъ маленькаго деревяннаго домика на грязный дворъ красный гробъ, въ которомъ покоился трупъ Маріанны. Передъ гробомъ шелъ ксендзъ съ крестомъ, за гробомъ — Чинскій и я. Моросилъ мелкій весенній дождикъ. Пока скромное и молчаливое шествіе двигалось по улицамъ, Чинскій не поднялъ ни разу головы и, погруженный въ глубокую задумчивость, не замѣтилъ, что я иду рядомъ съ нимъ. Только за городомъ онъ случайно взглянулъ на меня и, казалось, очень удивился; но тотчасъ же опять повернулъ голову къ красному гробу и не покидалъ его взоромъ, пока его не засыпали слоемъ мокраго желтаго песка. Тогда онъ подошелъ ко мнѣ и дрожащимъ голосомъ произнесъ: «Благодарю!»
Онъ хотѣлъ еще что-то сказать, но голосъ у него оборвался. Онъ только кивнулъ головою и, миновавъ кладбищенскія ворота, вышелъ на тропинку, ведшую полемъ въ городъ. Я слѣдовалъ за нимъ на нѣкоторомъ разстояніи, не желая быть въ эту минуту навязчивымъ. Онъ шелъ медленно и пошатывался. Вѣтеръ развѣвалъ его шинель и обдавалъ его волнами холоднаго дождя. Я слѣдилъ взглядомъ за этою высокою, худою фигурою, одиноко двигавшейся на сѣромъ фонѣ мглы и дождя, пока она не скрылась въ глубинѣ шумной и людной улицы.
Исполняя послѣднюю просьбу бѣдной Маріанны, я старался по возможности чаще навѣщать ея брата и всячески убѣждалъ его измѣнить свой образъ жизни.
— Это пустяки! отвѣчалъ онъ обыкновенно. — Я здоровъ, какъ рыба, и никакой боли никогда не чувствую.
А между тѣмъ, онъ работалъ все меньше и хуже. Въ присутствіи онъ иногда сидѣлъ неподвижно, точно на него находилъ столбнякъ. Случалось, что онъ долгое время держалъ перо надъ бумагою, но ничего не писалъ и глядѣлъ безсмысленно въ пространство. Иногда глаза у него невольно смыкались, и онъ дремалъ. Дома я его тоже нерѣдко заставалъ сидѣвшимъ въ забытьи надъ разложенными бумагами. Нѣсколько разъ я замѣчалъ, что онъ въ глубокой задумчивости глядѣлъ на стулъ въ кухнѣ, на которомъ прежде обыкновенно сидѣла Маріанна. Бесѣдуя со мною, онъ также подчасъ посматривалъ на этотъ стулъ. Видно было, что онъ постоянно думалъ о женщинѣ, ради которой такъ много страдалъ и съ которой провелъ длинный рядъ однообразныхъ и печальныхъ лѣтъ. Какъ птица, отдѣленная отъ стаи порывомъ вѣтра, такъ и онъ, стеченіемъ обстоятельствъ, былъ отдѣленъ отъ остальныхъ людей, а единственнаго существа, которое о немъ заботилось и съ которымъ онъ былъ связанъ общностью воспоминаній и печали, не стало. Тосковалъ ли онъ но сестрѣ? Тяготился ли онъ своимъ одиночествомъ? — не знаю. Онъ никогда не жаловался. Только черныхъ волосъ становилось все меньше, лицо желтѣло и худѣло, взглядъ становился сонливѣе, походка — медленнѣе. Вскорѣ недостатокъ силъ началъ отражаться на его работѣ. Ошибки встрѣчались все чаще. Онъ становился разсѣяннымъ, забывалъ о срокахъ, назначенныхъ для исполненія работъ. Поэтому, двое изъ моихъ товарищей, у которыхъ онъ много лѣтъ уже переписывалъ, отказали ему.
— Не откажете ли и вы? спросилъ онъ, разсказавъ о постигшемъ его горѣ.
Я, конечно, его успокоилъ, хотя втайнѣ отъ него держалъ уже другого переписчика, который исполнялъ то, на что онъ уже не былъ способенъ.
Съ каждымъ днемъ становилось для меня яснѣе, что жить ему осталось немного. Нельзя было сказать, чтобы онъ былъ боленъ. У него, какъ онъ говорилъ, ничего не болѣло. Это было просто постепенное истощеніе силъ, полнѣйшее изнеможеніе, медленное потуханіе.
Какъ-то разъ мнѣ пришло на умъ, что продолжительный отдыхъ въ деревнѣ могъ бы хоть отчасти возстановить его силы. Поэтому, я сдѣлалъ ему предложеніе выхлопотать для него трехмѣсячный отпускъ съ тѣмъ, чтобы онъ провелъ это время въ деревнѣ, въ маленькой усадьбѣ, принадлежавшей моей сестрѣ.
— Мнѣ ѣхать въ деревню? переспросилъ онъ съ удивленіемъ. — Зачѣмъ?
— Вы вѣдь когда-нибудь да бывали въ деревнѣ и знаете, какъ тамъ хорошо?
— Я родился и провелъ дѣтство въ деревнѣ; но это было ужь давно.
— Неужели вы впослѣдствіи никогда не выѣзжали изъ города, не совершали экскурсій, загородныхъ прогулокъ?..
— Прогулокъ? переспросилъ онъ. — Да, правда, прибавилъ онъ, подумавъ немного: — правда, разъ какъ-то… Было 1-е мая… Я тогда былъ обрученъ съ Розаліей и отправился на гулянье, потому что и Розалія тамъ была. Но это было очень давно…
— А затѣмъ вы уже никогда не бывали въ деревнѣ, въ открытомъ полѣ?
Онъ долго припоминалъ.
— Затѣмъ? произнесъ онъ, наконецъ. — Да, былъ разъ… три мѣсяца тому назадъ… когда возвращался съ похоронъ Маріанны.
Вскорѣ затѣмъ я ему сказалъ, что онъ непремѣнно долженъ уволиться на одинъ день отъ занятій и поѣхать со мною въ усадьбу моей сестры. Предложеніе это ему не особенно понравилось. И лѣнь ему было, и не хотѣлось прерывать канцелярскихъ работъ, а главное, онъ опасался оставить на цѣлый день безъ присмотра свою квартиру съ находившимися въ ней сокровищами.
— Вашу квартиру мы хорошенько запремъ, сказалъ я: — а начальство не разсердится на васъ. Поѣдемте.
Стоялъ теплый, прекрасный іюньскій день. Когда мы ѣхали, въ открытомъ экипажѣ, среди полей и деревнями, я внимательно слѣдилъ за перемѣнами, которыя, какъ я думалъ, должны были произойти въ выраженіи его лица при видѣ предметовъ, хорошо знакомыхъ ему прежде, но составлявшихъ для него теперь совершенно чуждый міръ. Къ величайшему моему удивленію, лицо его осталось совершенно такимъ, какимъ было обыкновенно: безжизненнымъ, робкимъ, истощеннымъ. Единственное чувство, которое онъ испытывалъ по дорогѣ, былъ страхъ. Онъ такъ давно уже не ѣздилъ, что всякое наклоненіе экипажа, ударъ колеса о камень или громкое фырканье лошади его пугали. Невозмутимо спокойный и стойкій, когда приходилось переносить нравственныя страданія одиночества и униженія, онъ оказывался лишеннымъ всякой физической храбрости.
Въ усадьбѣ жила только прислуга и работники. Пріѣхавъ туда, я свелъ моего товарища въ тѣнистый садъ и усадилъ его на березовой скамейкѣ, стоявшей подъ вѣтвистымъ каштановымъ деревомъ. Я попросилъ его подождать меня, пока я не исполню нѣкоторыхъ порученій по хозяйству, данныхъ мнѣ сестрою. Я былъ въ отсутствіи около получаса. Когда я вернулся, то засталъ Іоахима на томъ же мѣстѣ и въ той же позѣ, въ какой я его оставилъ. Онъ ни разу не вставалъ и даже не повернулъ головы, чтобы взглянуть на садъ.
Среди окружавшей его лазури, цвѣтовъ и земли онъ походилъ на стебель засохшаго мха, оправленный въ золото и алмазы. Вокругъ него, сидѣвшаго неподвижно на бѣлой скамейкѣ, дрожали и переливались разнообразнѣйшіе звуки, ослѣпительные лучи и прозрачныя тѣни; у ногъ его, въ густой травѣ, цвѣли маргаритки и гвоздика, а надъ его морщинистымъ и желтымъ лицомъ повисли тяжелыя вѣтви каштановаго дерева и оглушительно пѣли птицы. Золотой лучъ солнца игралъ на его темени, неподвижно сложенныхъ рукахъ и на малиновыхъ клѣткахъ его сѣраго жилета. Въ ту минуту, когда я подходилъ къ нему, одну изъ этихъ клѣтокъ покрыла большая голубатовая бабочка широкими крыльями. При видѣ опускавшагося на его грудь насѣкомаго, Чинскій дрогнулъ. Движеніе его спугнуло бабочку, но въ то же время затряслась тяжелая вѣтвь, висѣвшая надъ его головою, и покрыла его сѣдые волосы дождемъ лепестковъ и пылинокъ каштановаго цвѣта.
— Не пора ли намъ ѣхать? спросилъ онъ, когда я подошелъ, къ нему.
— Нѣтъ еще, отвѣтилъ я: — сперва мы пообѣдаемъ.
Вскорѣ принесли намъ столъ, уставленный цыплятами, салатомъ, молокомъ, простоквашей, яйцами и ягодами. Чинскій бросилъ взглядъ на все это и съ недовѣрчивою улыбкою спросилъ:
— Развѣ это обѣдъ?
Все его удивляло, ѣлъ онъ очень мало; цыплята, простокваша и ягоды не нравились ему. Очевидно, онъ предпочелъ бы имъ пустые щи и отвратительное жаркое, которое, со времени смерти Маріанны, ему приносили изъ кухмистерской.
Закусивъ, мы пошли съ нимъ прогуляться въ березовую рощу, гдѣ между камнями, журча, извивался быстрый ручей. Исполненный чувства состраданія и уваженія къ обездоленной и увядшей жизни этого человѣка, я душевно желалъ, чтобы ему деревня поправилась и чтобы, проживъ нѣкоторое время въ усадьбѣ, онъ подкрѣпилъ силы и освѣжилъ умъ. Но, къ огорченію моему, видъ природы вызывалъ въ немъ только утомленіе. Вѣки его дрожали, онъ постоянно жмурилъ глаза, дышалъ съ трудомъ въ пропитанномъ благоуханіями воздухѣ. Поэтому, тотчасъ же по возвращеніи съ прогулки, я собрался въ обратный путь.
Солнце почти уже сѣло, пунцовыя облака ярко вырѣзывались, на темно-синемъ небѣ, среди деревьевъ жужжали рои насѣкомыхъ, и въ воздухѣ разливалась ободряющая свѣжесть и упоительный запахъ только-что скошеннаго сѣна. Передъ тѣмъ, какъ сѣсть въ коляску, я спросилъ Чинскаго:
— Ну, что же вы, не надумались? Не хотите провести здѣсь, мѣсяцъ или два?
Онъ медленно покачалъ головой.
— Нѣтъ, отвѣтилъ онъ: — въ моей конурѣ лучше. Здѣсь какъ-то уже очень просторно и свѣтло. Глаза у меня заболѣли и въ ушахъ шумитъ.
Когда наша коляска быстро катилась по ровной дорогѣ, звѣзды замерцали сквозь листву деревьевъ, надъ полями залегла мертвая тишина, и бѣлый паръ покрылъ зеленые луга. Но Чинскій не смотрѣлъ ни на звѣзды, ни на уснувшія поля, ни на фантастическія волны вечерней мглы. Когда мы проѣхали нѣсколько верстъ и я взглянулъ на него, глаза у него были закрыты. Онъ заснулъ.
Очевидно, онъ лишился уже способности воспринимать прекрасное. Онъ забылъ, какой видъ у цвѣтовъ. Онъ пугался птицъ и бабочекъ. Онъ такъ долго жилъ въ полномъ отчужденіи отъ природы, что она его уже не прельщала. Единственное впечатлѣніе, которое производили на него ея виды и музыка, было чувство страха предъ ея безконечностью. Я невольно вспомнилъ чудовище на потолкѣ въ канцеляріи, и мнѣ показалось, что вижу, какъ длинная лапа его впивается въ эту голову, покоившуюся на жесткой подушкѣ экипажа и покрытую лепестками каштановаго цвѣта.
Вслѣдъ затѣмъ, пользуясь вакаціоннымъ временемъ, я отправился на нѣсколько мѣсяцевъ за-границу, чтобы разсѣяться и поправить здоровье. Когда я вернулся, мнѣ сказали, что Чинскій въ теченіи нѣкотораго времени приходилъ ежедневно и спрашивалъ, когда меня ожидаютъ, но что вотъ ужь болѣе недѣли, какъ онъ не былъ ни у меня, ни въ присутствіи. Я догадывался о печальной причинѣ его исчезновенія и, справивъ необходимѣйшія дѣла, поѣхалъ его навѣстить. Онъ лежалъ на кровати, и я замѣтилъ, что онъ съ трудомъ приподнялся, чтобы со мною поздороваться.
— Я ужь думалъ, сказалъ онъ, слабо улыбаясь: — что больше васъ не увижу…
— Вы больны?
— Нѣтъ, самъ не знаю. Ничего у меня не болитъ, но слабость какую-то чувствую во всемъ тѣлѣ. Ежедневно утромъ я одѣваюсь и хочу идти въ присутствіе или, по крайней мѣрѣ, писать дома, но не хватаетъ силъ.
Недѣлю спустя, онъ уже не дѣлалъ попытокъ этого рода. Онъ совсѣмъ не вставалъ съ постели. Я заходилъ къ нему какъ можно чаще, но такъ какъ занятій у меня было много, то не могъ избавить его отъ одиночества, которое, очевидно, его сильно тяготило. Чувствуя, что силы его оставляютъ, онъ страстно жаждалъ имѣть около себя людей и слышать людскую рѣчь. Эта невыразимая тоска наполняла его взглядъ выраженіямъ тихой, какъ бы дѣтской мольбы. Со времени смерти Маріанны видъ его квартирки очень измѣнился. Воздухъ въ ней былъ спертый и тяжелый, толстый слой пыли покрывалъ стѣны и мебель, углы комнаты были наполнены соромъ. Какъ я его ни уговаривалъ нанять служанку, онъ не согласился. Онъ боялся, что его обокрадутъ, и довольствовался неуклюжей дѣвушкой, которую, за условленную плату, присылала нѣсколько разъ въ день хозяйка дома. Ночью онъ оставался совершенно одинъ, и я не могъ подумать безъ сожалѣнія, что, чего добраго, онъ умретъ въ одиночествѣ, безъ слова утѣшенія, безъ дружеской руки, которая закрыла бы ему гляза. Но случилось иначе. Однажды, послѣ обѣда, ко мнѣ прибѣжала дѣвушка, прислуживавшая ему, съ просьбою пріѣхать поскорѣе. Я тотчасъ же отправился. Когда я пріѣхалъ, Чинскій съ доброю улыбкою протянулъ мнѣ худую руку и тихо сказалъ:
— Благодарю васъ, что исполнили мою просьбу. Два часа тому назадъ я пріобщался… думаю, что сегодня все кончится…
Я просилъ его не предаваться такимъ мрачнымъ мыслямъ, но онъ махнулъ рукой.
— Не говорите, произнесъ онъ: — я еле дышу, и по-временамъ у меня совсѣмъ темнѣетъ въ глазахъ… Докторъ, котораго вы ко мнѣ присылаете, не скрываетъ, что силъ ужь у меня нѣтъ… Совсѣмъ нѣтъ. Ну! сказалъ онъ, отдохнувъ немного и снова улыбаясь: — ихъ хватитъ, однако, чтобы потолковать часочекъ съ вами.
Онъ облокотился на подушку и началъ говорить сперва тихимъ и слабымъ голосомъ, но потомъ все громче.
— Помните ли вы, что разъ какъ-то я вамъ сказалъ, что настанетъ день, когда я вамъ открою одинъ секретъ?.. Вотъ теперь и насталъ этотъ день, и я долженъ васъ просить выслушать меня и потомъ дать мнѣ совѣтъ и помочь мнѣ… Я разскажу вамъ все, потому что иначе вы не поймете…
— Я опасаюсь только, прервалъ я: — что вы себѣ повредите, если будете долго говорить…
— Это не бѣда, возразилъ онъ: — прошу васъ только не мѣшайте мнѣ, потому что времени уже мало… Вотъ, видите-ли, мы съ Маріанной родились въ деревнѣ, въ маленькой отцовской усадьбѣ. Матери мы не помнимъ: она умерла, когда мы были еще крошечные, а отецъ, да проститъ ему Богъ, частенько зашибалъ и о насъ мало заботился. Однако, онъ опредѣлилъ меня въ школу, а Маріанну тетка обучила шитью и другимъ женскимъ работамъ. Когда я кончилъ четыре класса и мнѣ было шестнадцать лѣтъ, отецъ умеръ, усадьбу продали за долги, а я поступилъ на службу. Первое время я получалъ жалованья пять рублей въ мѣсяцъ и взять сестру къ себѣ не могъ, потому что самому нечего было ѣсть. Она жила сперва у тетки, а потомъ поступила въ горничныя къ какой-то богатой барынѣ, съ которою уѣхала куда-то далеко, такъ что я даже не зналъ, гдѣ она, собственно, находится. Когда я, черезъ десять лѣтъ, дослужился до жалованья въ двадцать рублей, то познакомился съ Розаліей, полюбилъ ее и, какъ вамъ уже извѣстно, хотѣлъ на ней жениться, какъ вдругъ получилъ письмо отъ Маріанны. Она умѣла немного писать, очень дурно, но умѣла. Вотъ что она мнѣ писала: «Дорогой братъ! Насъ только двое на свѣтѣ — ты да я. Одна мать насъ родила, и когда мы оба были дома, ты меня любилъ и я любила тебя. Теперь я нахожусь въ такомъ положеніи, что если черезъ двѣ недѣли ты не пріѣдешь и не возьмешь меня отсюда, то я пойду къ рѣкѣ и утоплюсь. Не думай, что я лгу, и сжалься надо мною. Буду тебѣ служить, буду дѣлать, что прикажешь, но только возьми меня отсюда». Писала она это письмо изъ города, до котораго было не особенно далеко. Что было дѣлать? Защемило сердце; я вспомнилъ день, когда мы прощались передъ ея отъѣздомъ, вспомнилъ, какъ мы тогда цѣловались и оба плакали. Я поѣхалъ. Нашелъ я ее… но гдѣ я ее нашелъ!
Онъ остановился. Губы и вѣки его дрожали. Онъ вскорѣ продолжалъ:
— Это была обыкновенная исторія бѣдныхъ, но хорошенькихъ дѣвушекъ. Молодой баринъ влюбился въ нее, и она его полюбила. Потомъ ее прогнали. Дѣвушка она была легкомысленная, влюбчивая, смѣшливая. Нашелъ ее другой и снова бросилъ. А затѣмъ… затѣмъ она уже была тамъ… Но Господъ Богъ не хотѣлъ погубить ея душу навсегда. Она тамъ не выдержала. Выплакала всѣ слезы, металась, хотѣла поступить въ услуженіе, но никто не принималъ ея… Тогда она вспомнила обо мнѣ и написала. Будьте сострадательны къ ней и не судите ея строго… Она искупила свою вину.
Онъ снова замолчалъ, сложилъ руки, какъ бы для молитвы, и прошепталъ нѣсколько неявственныхъ словъ. Можетъ быть, онъ молилъ Бога о прощеніи сестры или самъ посылалъ ей слова любви и прощенія.
— Я ее взялъ къ себѣ, продолжалъ онъ. — Сначала я думалъ, что все случившееся останется въ секретѣ. Но люди разъѣзжаютъ по свѣту и любятъ говорить… Узнали… Товарищи говорили, что у меня нѣтъ стыда и чувства собственнаго достоинства. Нѣкоторые перестали мнѣ кланяться, а другіе приходили пробовать свое счастье съ нею. Она накидывалась на нихъ, а я ихъ выбрасывалъ за дверь. Все это, впрочемъ, ничего не значило, пока Розалія… Но вы знаете объ этой исторіи. Розалія была такъ прекрасна и такъ добра… Для нея я пошелъ бы въ огонь и въ воду, но ввергнуть сестру опять въ адъ…
— А Маріанна знала, какую жертву вы ей приносите? спросилъ я, когда Чинскій замолчалъ, подавленный тяжестью воспоминаній.
Онъ взглянулъ на меня и переспросилъ:
— Жертва? Какая жертва? Я не знаю, была ли это жертва; но я иначе поступить не могъ. Маріанна только впослѣдствіи узнала обо всемъ…
Онъ молчалъ нѣкоторое время; потомъ продолжалъ:
— Въ жизни моей разъ только солнышко блеснуло… тогда, когда я былъ женихомъ Розаліи. Оно погасло и болѣе мнѣ не свѣтило. Я былъ робокъ съ женщинами, и ни одна мнѣ уже больше не нравилась, а если которая и приходила мнѣ на умъ, то я зналъ, что ни одна не выйдетъ за меня, а еслибы и вышла, то ужилась ли бы она съ Маріанной? могла ли бы забыть о томъ, что было? не превратилась бы ея жизнь въ сущій адъ? Скоро, впрочемъ, я совсѣмъ пересталъ думать объ этомъ, но за то началъ думать о другомъ. Не умѣю вамъ сказать… не помню, какъ это случилось, но я началъ все усерднѣе работать и копить деньги… не для себя — нѣтъ! а для другихъ… О чемъ я думалъ, когда началъ это дѣлать, что я чувствовалъ — не умѣю вамъ сказать. Знаю только, что насталъ день, когда я подумалъ, что у меня никогда не будетъ собственныхъ дѣтей, и я тихо заплакалъ надъ одинокою старостью, которая меня ожидала. Надо сдѣлать что-нибудь для чужихъ дѣтей! Надо сдѣлать, чтобы, благодаря мнѣ, хоть двое или трое изъ нихъ были счастливѣе, чѣмъ я съ Маріанной… Я искалъ работы вездѣ, гдѣ могъ, я всячески берегъ копейку, и вотъ, въ этой шкатулкѣ накоплено 8,000 р. въ банковыхъ билетахъ…
Произнося это, онъ съ большимъ трудомъ досталъ изъ подъ подушки маленькую шкатулку, которую онъ, вѣроятно, передъ тѣмъ, какъ слегъ окончательно, вынулъ изъ сундука.
— Отворите ее и сосчитайте, попросилъ онъ, снимая съ шеи маленькій ключъ.
— Что же вы хотите сдѣлать съ этими деньгами? спросилъ я, невольно взявъ его руку, потому что слова, которыя онъ произнесъ, обдали меня свѣтомъ, и я начиналъ понимать, какъ тяжко люди провинились передъ этимъ человѣкомъ.
— Вотъ, именно, я и не знаю, какъ это сдѣлать, отвѣтилъ онъ мнѣ ослабѣвшимъ голосомъ: — но вы это устроите… Я желалъ бы, чтобы на проценты отъ этихъ денегъ получали воспитаніе одинъ мальчикъ и одна дѣвочка… вѣдь это можно?
— Конечно, можно, и сумма вполнѣ достаточна, отвѣтилъ я, взволнованный.
Слова мои сильно его обрадовали.
— Слава Богу! шепнулъ онъ, сложивъ руки. — Но кажется, что это надо написать…
— Дѣйствительно, надо, чтобы вы мнѣ продиктовали свою послѣднюю волю, потому что сами вы не будете въ силахъ ее написать.
— Напишите, вы знаете уже какъ, а я подпишу.
Я сѣлъ къ столу и быстро составилъ соотвѣтственный документъ. Затѣмъ приглашенные мною сосѣди и докторъ, пришедшій навѣстить больного, подписались въ качествѣ свидѣтелей. Это заняло около часа, во время котораго Чинскій чрезвычайно внимательно слѣдилъ за всѣмъ, что происходило, но ничего не говорилъ. Когда, наконецъ, на шкатулку съ деньгами, равно какъ и на завѣщаніе были наложены печати, а чужіе ушли, онъ поднялъ дрожавшія руки, и слабымъ голосомъ воскликнулъ:
— Слава Богу!
Потомъ, обращаясь ко мнѣ, шепнулъ съ радостною улыбкою:
— Солнышно опять блеснуло…
Онъ закрылъ глаза, и мнѣ показалось, что онъ заснулъ; но, по прошествіи нѣсколькихъ минутъ, онъ взглянулъ на меня и началъ очень тихимъ голосомъ:
— Еслибы вы знали, какъ я объ этомъ думалъ… Постоянно… постоянно… и въ присутствіи, и дома, въ тѣ длинныя ночи, когда на дворѣ было тихо, какъ въ могилѣ, а я одинъ сидѣлъ у стола и писалъ такъ долго, что рука нѣмѣла… Я думалъ, что будетъ двое людей, которые, благодаря мнѣ… благодаря моему труду, будутъ счастливѣе, чѣмъ мы съ Маріанной… Меня не любили, надо мною издѣвались… Маріанну преслѣдовали, а я думалъ себѣ, что дѣти, можетъ быть, тѣхъ самыхъ людей, которые насъ такъ преслѣдовали, будутъ, благодаря мнѣ, умнѣе и счастливѣе… Я это думалъ и въ то же время радовался, что за камни, которые они въ меня бросали, я имъ отплачу хлѣбомъ…
Онъ помолчалъ немного и потомъ еще сказалъ:
— Я хотѣлъ накопить какъ можно больше… но больше не могъ…
Я сидѣлъ у его кровати и, держа руку его въ своихъ рукахъ, не спускалъ съ него глазъ. Лицо его, тихое, спокойное, съ закрытыми глазами и съ улыбкою на устахъ, отбивало желтизною отъ бѣлыхъ подушекъ. Въ комнатѣ стояла тишина, а на дворѣ настурили сумерки осенняго вечера. Онъ еще нѣсколько разъ открывалъ глаза, и лучезарная, глубокая благодарность блеснула въ нихъ, когда онъ, силясь, сжалъ мою руку и еле слышно прошепталъ:
— Какъ вы добры ко мнѣ… благодарю!..
Послѣднимъ чувствомъ этого бѣднаго, темнаго, всѣми отверженнаго человѣка была благодарность. Онъ умеръ, какъ жилъ, безъ шума, жалобы или стона, среди тишины и мрака.