Карандашъ взявши въ руки (у меня есть повадка),
На-обумъ начинаю ставить черточки рядомъ,
И невольно выходитъ иль литовская хатка,
Или дворикъ литовскій, или храмъ съ сельскимъ садомъ.
То, что въ свѣтѣ всего мнѣ милѣй и дороже,
Начертить на бумагѣ я съумѣю заочно;
А начну рисовать замокъ панскій и — что же? —
Карандашъ мой ломаться начнетъ, какъ нарочно.
То ли дѣло видъ хаты! Я простыми штрихами
Стѣны выведу, окна, бревна, ветхую крышу
И подъ крышей той, словно, смѣхъ ребяческій слышу,
Слышу юношей говоръ и старухъ съ стариками, —
Слышу юность, что терпитъ, и вѣритъ, и любитъ,
Слышу старость, что въ прошломъ живетъ постоянно.
Дѣтски-чисты ихъ думы, нищета ихъ не губитъ,
Хотя вѣтеръ поетъ о нуждѣ безпрестанно…
То ли дѣло храмъ сельскій съ колокольней убогой!
Я его нарисую и легко, и проворно.
И мнѣ чудится пастырь, добродѣтельно-строгій,
Разсѣвающій въ паствѣ добродѣтели зерна.
Вмѣстѣ съ нимъ будто вижу органиста сѣдаго:
Предъ вечерней молитвой онъ звонить начинаетъ
И въ дрожаніи звуковъ, въ звукахъ эхо святаго
Голосъ Бога онъ чуетъ и Его созерцаетъ.
Вотъ и дворикъ шляхетскій, и гумно съ огородомъ!
Самъ невольно рисуетъ карандашъ мой летучій
Скромный дворикъ и, вѣтви пораскинувшій сводомъ,
Съ головою поникшей, у крыльца дубъ могучій.
Вотъ и весь-то ничтожный мой талантъ, и не смѣю
Даромъ этимъ гордиться, — вѣдь, немного въ томъ чести…
Да еще крестъ могильный начертить я умѣю,
Подъ какимъ лечь желалъ бы со отцомъ своимъ вмѣстѣ.