Былъ вечеръ кануна Рождества.
Холодъ все усиливался, и вѣтеръ дулъ грубыми безсистемными порывами, морозя носъ, щеки и все, что беззаботный прохожій беззаботно выставлялъ наружу…
А наверху, надъ крышами многоэтажныхъ домовъ, вѣтеръ совсѣмъ сбѣсился: онъ вылъ, прыгалъ съ крыши на крышу, забирался въ дымовыя трубы и съ новой силой обрушивался внизъ.
Беллетристъ Вздоховъ и художникъ Полторакинъ бодро шагали по покрытому снѣгомъ тротуару, закутанные въ теплыя шубы.
Оба спѣшили на елку, устроенную издателемъ газеты, Сидяевымъ, оба предвкушали теплую гостиную, сверкающую елку, щебетаніе дѣтей и тихій смѣхъ дѣвушекъ.
А морозъ крѣпчалъ.
— Ужасно трудно писать рождественскіе разсказы, — пробормоталъ, отвѣчая самъ на какія-то свои мысли, Вздоховъ. — Пишешь, пишешь — и обязательно или въ банальщину ударишься, или такихъ ужасовъ накрутишь, что и самому стыдно…
Онъ пріостановился и обернулся къ впадинѣ неосвѣщеннаго, полузанесеннаго липкимъ снѣгомъ, подъѣзда.
— Гляди-ка! Что это тамъ?
Пріятели приблизились къ подъѣзду и разглядѣли у дверей чью-то маленькую скорчившуюся фигурку.
— Что это онъ тамъ?
— Эй, мальчикъ, какъ тебя! Что ты тутъ дѣлаешь?
Тихій плачъ былъ имъ отвѣтомъ.
Потомъ лохмотья зашевелились, показалась скрючившаяся отъ холода красная ручонка, и заплаканное худое лицо мальчика лѣтъ девяти обернулось къ нимъ.
— Хол… ло … дддно, — стуча зубами, сказалъ малютка.
— Экіе у него лохмотья, — сочувственно прошепталъ Полторакинъ.
Вздоховъ съ задумчивымъ выраженіемъ лица склонился надъ мальчикомъ.
Внимательно осмотрѣлъ его…
— Полторакинъ! У насъ сегодня какой день-то?
— Сочельникъ.
— Та-акъ. Значить, вечеръ передъ Рождествомъ?
— Очевидно.
— Такъ, знаешь, что это такое? Онъ носкомъ своего мѣхового ботика указалъ на скорчившуюся фигурку.
— Ну?
— Это, — торжественно сказалъ Вздоховъ, — замерзающій мальчикъ!
— Я думаю! Обь этомъ не можетъ быть двухъ мнѣній.
— Это, — торжественнѣе повторилъ Вздоховъ, — знаменитый замерзающій въ Рождественскую ночь мальчикъ!! Наконец-то, я увидѣлъ тебя воочію, замерзающій мальчикъ!!…
Оба, наклонившись надъ ребенкомъ, внимательно его осматривали.
— Да, да! Не можетъ быть сомнѣній: самый настоящій замерзающій мальчикъ… И по календарю — нѣтъ никакой ошибки. Календарь показываетъ Рождество.
— Постой, Полторакинъ… Взгляни-ка на окна фасада. Нѣтъ ли здѣсь гдѣ-нибудь зажженной елки?
— Есть! Второй этажъ, четвертое, пятое и шестое окна.
Полторакинъ бросилъ взглядъ на освѣщенныя окна.
— Такъ. Значить, все въ порядкѣ!
— А что въ порядкѣ
— Замерзаетъ у оконъ съ елкой. По шаблону. Странно, — прошепталъ Вздоховъ, не слушая его. — Сколько разъ читалъ объ этихъ мальчикахъ, писалъ, потомъ даже сочинялъ ироническій фельетонъ насчетъ злоупотребленія рождественскими мальчиками. А вижу его въ первый разъ.
— Охъ, эти ужъ рождественскіе мальчики, — поморщился Полторакинъ. — Дѣйствительно, стоить только развернуть номеръ рождественскаго изданія, чтобы непремѣнно наткнуться на этого мальчика въ той или другой формѣ.
— А теперь, въ послѣднее время, стало даже еще хуже, — возразилъ Вздоховъ компетентнымъ тономъ. — Теперь стали писать юморески и сатиры на увлеченіе рождественскими мальчиками, и смѣялись эти шутники такъ усердно, что и этотъ сюжетъ затаскали.
— Дѣйствительно! — улыбнулся Полторакинъ. — Скажи мы, что намъ сегодня, въ вечерь подъ Рождество, встрѣтился замерзающій у неосвѣщеннаго подъѣзда мальчикъ — да вѣдь намъ въ глаза разсмѣются.
— Вышутятъ.
— Замахаютъ на насъ руками!
— Пожмутъ плечами!!
— Назовутъ пошляками.
— А, дѣйствительно, какой ужасъ — банальщина! Вѣдь вотъ передъ нами настоящій живой…
— Вѣрнѣе, полуживой!
— Полуживой рождественский мальчикъ. «Замерзающій мальчикъ!» Какая въ этомъ образѣ для литературно изысканнаго вкуса пошлость! Даже во рту кисло.
— И вотъ ты возьми: можетъ быть, если бы мы были простыми мужиками или рабочим», которые даже не слыхали о рождественскихъ разсказахъ, — мы бы подобрали его, обогрѣли, накормили и, пожалуй, елочку ему соорудили. На тебѣ, милъ человѣкъ! Получай удовольствіе! А завтра бы проснулся онъ чистенькій, въ теплой постелькѣ, и надъ нимъ бы склонилось добродушное скуластое лицо бородача-рабочего, который неуклюже пощекоталъ бы его грубымъ мозолистымъ пальцемъ.
Полторакинъ насмѣшливо взглянулъ на говорившаго Вздохова.
— Ого! Импровизація. На тему о замерзавшемъ и спасенномъ мальчикѣ?!
— Фу, ты! Дѣйствительно, — смущенно разсмѣялся Вздоховъ. — «Сюжетецъ»! А ты знаешь — я все могу простить человѣку, но не тривіальность! Но не пошлость! Но не шаблонъ! Пойдемъ.
— Постой, — несмѣло остановилъ его Полторакинъ, поглядывая на забившагося въ уголъ мальчика. — Не ужели оставить его такъ? А, можетъ, отвести его куда нибудь?… Обогрѣть, что ли?… Покормить?… Переодѣть, что ли?…
— Такъ, такъ, — поморщился Вздоховъ, будто кто нибудь скрипнулъ гвоздемъ по тарелкѣ. — Такъ, такъ…
А завтра малютка проснется въ теплой постелькѣ, и надъ нимъ склонится твое бородатое лицо, и указательный палецъ неуклюже потянется къ подбородку рождественскаго мальчика, съ цѣлью пощекотать оный… «Сюжетецъ»!…
— Экій ты ядъ, — пожалъ сконфуженно плечами художникъ. — Ну, въ такомъ случаѣ, пойдемъ.
— То-то. Да! Такъ о чемъ я тебѣ говорилъ? — О сюжетахъ же.
— Ну, вотъ. И имѣй въ виду, что сюжетъ разсказа такая вещь, которую…
Голоса разговаривающихъ замолкли въ отдаленіи. Мальчикъ въ углу подъѣзда тоже замолкъ. Постепенно его темную фигуру совершенно занесло бѣлымъ снѣгомъ.
И замерзъ онъ такъ, совсѣмъ замерзъ, не подозрѣвая даже, что это — затасканный сюжетъ.