Одинъ изъ поклонниковъ драматической актрисы Синекудровой однажды, исчерпавъ всѣ темы салонныхъ разговоровъ, спросилъ ее:
— А откуда вы родомъ, Марья Николаевна?
— Ахъ, вы не повѣрите, — оживилась Марья Николаевна, заламывая руки за голову. — Изъ Калиткина! Ни болѣе, ни менѣе… Есть такой городокъ въ Юго Западномъ краѣ… Верстъ четыреста отсюда. Ахъ, мой милый, милый Калиткинъ!
Видъ у Марьи Николаевны былъ умиленный.
— Господи! Вотъ вспомнила я о немъ — и сладко сжалось мое сердце… Дѣвочкой пятнадцати лѣтъ уѣхала я оттуда и вотъ уже не была тамъ лѣтъ двадц… что я, дура, говорю!… Лѣтъ двѣнадцать не была я въ этомъ миломъ городишкѣ. Да. Или десять.
— Большой городъ? — спросилъ поклонникъ. Въ связи съ этимъ вопросомъ онъ поцѣловалъ и погладилъ руку Марьи Николаевны…
— Нѣтъ, крошечный… Вотъ такой…
— Уѣхали вы оттуда маленькой дѣвочкой, — задумчиво сказалъ поклонникъ, прикладываясь губами, въ связи съ этимъ замѣчаніемъ, къ розовому, какъ лепестокъ цвѣтка, локтю Марьи Николаевны. — Уѣхали маленькой дѣвочкой, а пріѣдете большой, взрослой женщиной.
Это замѣчаніе поразило Марью Николаевну.
— А вѣдь дѣйствительно! Уѣхала маленькой, а пріѣду большой…
— Если соберетесь ѣхать, возьмите и меня. И я вспомню съ вами ваше дѣтство.
И, какъ солидная казенная бумага скрѣпляется печатью, — такъ и поклонникъ подкрѣпилъ свой совѣтъ поцѣлуемъ въ плечо.
— Оставьте! На насъ смотрятъ. Чего же я ни съ того, ни съ сего туда поѣду?…
— А вы тамъ спектакль дайте. Какъ разъ на будущей недѣлѣ вашъ театръ сдается на три дня подъ гастроли итальянской оперы — и вы свободны. Идея, а? Подумайте, какой шумъ будетъ въ этомъ Калиткинѣ! — «Извѣстная драматическая артистка Синекудрова, уроженка нашего города — даетъ только одинъ спектакль».
При словѣ «уроженка» поклонникъ поцѣловалъ ладонь Марьи Николаевны, чѣмъ въ достаточной мѣрѣ подчеркнулъ многозначительность этого слова.
— Да съ кѣмъ же я спектакль устрою?
— Господи! Да съ товарищами же! Вѣдь они тоже свободны.
— Калиткинъ, Калиткинъ, милый мой городишка… — умиленно прошептала Марья Николаевна.
— Я, кажется, на старости лѣтъ становлюсь сантиментальной. Развѣ поѣхать?
— О, солнце мое! И я съ вами!!
И впервые, вѣроятно, за все время существованія солнечной системы, съ солнцемъ было поступлено такъ фамильярно: солнце было поцѣловано въ сгибъ руки, у локтя.
Въ пути было чрезвычайно весело: чувствовалось, что это не дѣловая поѣздка, а пріятный шумный пикникъ. И весь вагонъ былъ наполненъ пѣніемъ, смѣхомъ и визгомъ.
Одна Марья Николаевна, по мѣръ приближенія къ Калиткину, дѣлалась все тише, просвѣтленнѣе и какъ-то кротко-самоуглубленнѣе.
Она всѣмъ ласково улыбалась и чувствовала себя, при этомъ, маленькой десятилѣтней дѣвочкой.
— О, какъ я васъ понимаю, — шепталъ ей увязавшійся-таки за всѣми въ поѣздку поклонникъ. — Вы себя должны чувствовать дѣвочкой.
Въ связи съ этимъ онъ чмокнулъ ее въ плечо.
— Оставьте, смотрятъ, — лѣниво отмахнулась Марья Николаевна, — Такъ вы же чувствуете себя маленькой дѣвочкой, а дѣтей можно цѣловать.
Видно было, что этотъ шустрый поклонникъ зналъ тысячу разныхъ увертокъ, и ужъ его бы на этой почвѣ Марья Николаевна никогда не переспорила.
— Все-таки… нельзя же такъ цѣловаться. Что подумаютъ актеры!
— Актеры сейчасъ ѣдятъ ветчину съ горчицей, а когда актеры ѣдятъ ветчину съ горчицей — они не думаютъ.
— Ну, развѣ что. И откуда вы все это такъ хорошо знаете?…
Пріѣхали около трехъ часовъ дня. Кое-кто бросился къ извозчикамъ, но Марья Николаевна запротестовала.
— Нѣтъ, нѣтъ! Багажъ пусть отвезутъ въ гостиницу, а мы пойдемъ пѣшкомъ. Такъ пріятно окунуться въ дѣтство.
— И мнѣ тоже, — сказалъ пріютившійся сбоку поклонникъ. — И я тоже хочу окунуться.
Сдѣлалъ онъ это такъ: поцѣловалъ руки Марьи Николаевны.
И всѣ — числомъ восемь человѣкъ — побрели пѣшкомъ.
Шли сзади Марьи Николаевны, изъ уваженія къ ней немного сосредоточенные, — изъ уваженія къ ней сдерживая веселье и вѣжливо осматривая маленькіе покосившіеся домишки.
— Смотрите! — сказала поклоннику Марья Николаевна. — Вотъ на этой улицѣ я покупала сладкіе рожки. Знаете, что это такое? Рожки… Тутъ они были особенно сладкіе.
— Неужели? — удивился поклонникъ и, какъ парень не-промахъ, прижалъ локоть Марьи Николаевны къ своему.
— А вотъ здѣсь меня одинъ мальчишка, когда я шла изъ училища, камнемъ въ ногу ударилъ.
— Какой подлецъ, — проревѣлъ поклонникъ. Экіе канальи! Вѣшать ихъ мало! А? Какъ вамъ нравится! Камнемъ въ ногу! Ну, попался бы онъ мнѣ…
— Да, да… Мнѣ тогда было лѣтъ десять. Я еще, помню, остановилась у этого домика и — плачу, плачу, плачу, а какой-то лавочникъ вышелъ, далъ мнѣ двѣ мармеладины и успокоилъ меня.
Поклонникъ задрожалъ отъ восхищенія.
— Какой симпатичный лавочникъ! Смотрите-ка! Приласкалъ мое милое солнышко! Съ какимъ бы удовольствіемъ я пожалъ ему руку, этому честному торговцу.
— Ну, гдѣ тамъ… Онъ уже, навѣрное, умеръ.
— Царство же ему небесное! — прошепталъ поклонникъ, благоговѣйно цѣлуя руку Марьи Николаевны.
— А это вотъ домикъ, гдѣ, кажется, жилъ нашъ дьяконъ. Смотрите-ка!
— Ага… Да, да. Дѣйствительно. Хорошій домикъ. Ишь ты, какая труба!.. И дымъ идетъ. Очень мило.
— Я все боялась тутъ ходить. По этой улицѣ бродила какая-то полоумная нищенка, все прыгала на одной ногѣ и грозила мнѣ пальцемъ.
— А? Какъ это вамъ понравится! — возмущенно пожалъ плечами поклонникъ. — Вотъ она, наша полиція! Взятки брать мастерица, а что нищенство у нея подъ самымъ носомъ развернулось пышнымъ махровымъ цвѣткомъ — на это ей наплевать. Эхъ, режимъ!
На лицѣ его было написано страданіе.
Вышли на какую-то крохотную площадь, посрединѣ которой сверкала еще не совсѣмъ просохшая послѣ дождя лужа. Площадь была окружена маленькими каменными и деревянными домиками съ зелеными ставнями, бѣлыми занавѣсочмами на окнахъ и горшками красныхъ и розовыхъ цвѣтовъ на подоконникахъ.
Толстая женщина, положивъ маленькаго мальчишку къ себѣ на колѣно, награждала его методическими шлепками.
Мальчишка, увидя показавшееся на площади пышное общество, открылъ широко глаза, впился ими въ актеровъ и совсѣмъ позабылъ, что ему нужно ревѣть.
— Ахъ, не наказывайте этого милаго мальчика, — сказала Марья Николаевна. — Онъ такой хорошенькій. Какъ тебя зовутъ.
— Епишкой, — отвѣтилъ мальчикъ, воткнувъ въ ротъ палецъ не первой свѣжести.
— На тебѣ, Епиша, гривенничекъ. Купи себѣ леденцовъ!
— Очень милый мальчуганъ.
По своей привычкѣ отражать всѣ чувства и переживанія Марьи Николаевны въ чудовищно преувеличенномъ видъ, ея поклонникъ выдвинулся и тутъ.
— Очаровательный мальчикъ! Прямо-таки, замѣчательный, — въ экстазѣ вскричалъ поклонникъ.
— Никогда я не встрѣчалъ такихъ интересныхъ дѣтей. На тебѣ, дорогое дитя, три рубля! Купи себѣ леденчиковъ.
Марья Николаевна отошла отъ всѣхъ и остановилась въ сладкой задумчивости передъ кирпичнымъ одноэтажнымъ домикомъ съ красными покосившимися воротами и крохотной калиточкой.
— Вотъ онъ, — прошептала она подоспѣвшему къ ней юркому поклоннику, опираясь на его плечо. — Вотъ мѣсто моихъ дѣтскихъ игръ и забавъ… Вотъ на этой калиткѣ я любила кататься, схватившись за щеколду. Калитка скрипѣла, а мнѣ казалось, что это какая-то рыжая птица, я срывалась и бросалась къ этой кузницѣ, которая была излюбленнымъ мѣстомъ нашихъ сборищъ. Мы любили сидѣть тутъ, вотъ на этихъ палкахъ… Какъ онѣ называются? Къ которымъ еще лошадей привязываютъ…
— Коновязь?
— Не знаю, право… Такъ вотъ… И кузнецъ былъ черный, грубый и всегда кричать намъ: «Эхъ, поджарю я васъ, чертенятъ!» Но только мы его не боялись, потому что онъ былъ добрый.
— Гм! — сказалъ поклонникъ, — прямо-таки это поразительно.
— А вотъ это колодецъ, видите? Я чуть въ него не свалилась однажды. Хотѣла плюнуть въ него, перевѣсилась и… Ахъ! А вотъ это — смотрите-ка! Въ этомъ домикъ жила моя подруга Таша Тягина. Боже мой! Ахъ, мнѣ плакать хочется… Все, все тутъ, какъ было… И эта будочка, гдѣ квасъ продаютъ — въ стѣнѣ, и эта деревья. Смотрите-ка, я лазила иногда къ Ташѣ черезъ этотъ заборъ, когда ее наказывали. Видите, въ саду тамъ бѣлая постройка — это баня. Ее въ баню запирали, а я къ ней лазила. Ее родители строго держали.
— Ахъ, какіе мерзавцы! — ахнулъ старательный, готовый на все, поклонникъ. — Повѣсить ихъ мало! Коле совать такихъ изувѣровъ.
— Что вы! Они были хорошіе люди. И крыльцо такимъ же осталось!… Я помню, мы однажды свалились съ него вмѣстѣ съ Ташей, и я ударилась вискомъ о такую металлическую штуку, которой съ подошвъ грязь счищаютъ. Видите — вотъ эта штука до сихъ поръ… И даже грязь на ней засохшая… Милая грязь! А вонъ — то домикъ околоточнаго. Мы его очень боялись, потому что онъ пьяныхъ билъ. А въ комнатахъ у него масса птицъ.
— А что, если эта милая, эта очаровательная ваша подруга Таша — еще здѣсь? — спросилъ поклонникъ. — Нельзя ли узнать? Я бы крѣпко поблагодарилъ ее за дружбу, которую она питала къ вамъ.
— А это хорошо, знаете! — загорѣлась Марья Николаевна. — Господи! это было бы такое счастье.
Въ это время сгорбленный сѣдой старикъ показался на крыльцѣ домика, передъ которымъ столпились актеры.
— Вотъ онъ, — зашептала Марья Николаевна, хватая поклонника за руку. — Какъ онъ постарѣлъ.
А вотъ изъ воротъ вышелъ ихъ работникъ Веденей. Вотъ я сейчасъ его спрошу. Эй, Веденей, милый! Узнаешь ты меня?
Чернобородый Веденей подошелъ ближе и сказалъ:
— Чего извольте? А я не Веденей даже.
— Что ты говоришь! Не могла же я забыть твоего имени. Еще ты насъ съ Ташей на лошади каталъ.
— Никакъ нѣтъ.
Сгорбленный старикъ, ковыляя, уже спустился съ крыльца и подошелъ къ компаніи.
— Что имъ угодно? Чего вы, господа, спрашиваете?
— Николай Егорычъ! Вы меня узнаете?
— Простите, вы ошиблись! Я не Николай Егорычъ. Извините-съ. Я Матвѣев-съ. Парамонъ Ильичъ. Извините!
— Да позвольте! Гм… Странно. Вы, значить, этотъ домъ перекупили у Тягиныхъ?…
— Ничего я не перекупалъ… Сам-съ, простите, по строилъ.
— Гм! Давно?
— Сорокъ пять лѣт-съ уже тому.
— Ничего не понимаю! А вы Козяхиныхъ помните? Вашихъ сосѣдей!… А? Это моя настоящая фамилія.
— Никакихъ Козяхиныхъ не знаю, — сказалъ старикъ съ нѣкоторой даже обидой въ голосъ. — Даромъ изволите говорить. Занапрасно.
— Ахъ, ты. Господи! Вѣдь моего отца вся Мельничная улица знала. Вотъ, въ этомъ красномъ домикѣ… Господи. Вѣдь это все мое дѣтство!…
— Может-съ быть, может-съ быть. А только это не Мельничная улица, а Малая Слободская.
— Не понимаю, — растерялась Марья Николаевна… — Неужели? И вы все время жили въ Калитинѣ?
— Никогда-съ, сударыня, тамъ не былъ. Оно хотя Калитинъ отъ нашего Сосногорска и въ семидесяти верстахъ — а не случалось бывать.
— Такъ этотъ городъ — не Калитинъ? — спросилъ комикъ.
— Сосногорскъ, извините… Такъ ужъ онъ у насъ и обозначать: Сосногорскъ. Рановато, сударыня, съ поѣзда слѣзли. Еще часа два до Калитина.
Всѣ постояли съ минуту и потомъ, повернувшись, пошли къ вокзалу. Молчали.