I
«Духом твёрд, я умираю.
Плакать не́ о чем, друзья.
Все сойдём к тому же краю
Мы с дороги бытия.
Всё равно увянут розы,
В ранний миг иль в поздний час:
Ни отчаянье, ни слёзы
Не воротят к жизни нас.
Жил я пышно, знаменито
Паном многих волостей;
У меня была открыта
В за́мках дверь для всех гостей.
Кто ко мне на угощенье
Приглашаем не был? Кто?
Имя, власть, богатство — тленье!
О, великое значенье!
О, великое ничто!
Дым и прах великость эта.
Я своим величьем свет
Удивлял, и вот от света
Отхожу я в цвете лет!
По чужим краям скитался;
Книгоед был; разум мой
Всё за призраком гонялся
Жалкой мудрости земной.
О, тщета научной муки!
Изучай и то, и то!
Порча глаз и бездна скуки!
О, великие науки!
О, великое ничто!
Дым и прах вся мудрость эта;
Свет ученья — тщетный свет;
Вот и от науки света
Отхожу я в цвете лет!
Чтима мной была и вера
Свято в сердца простоте;
Награждал я для примера
Добродетель; те и те
Храмы украшал дарами
И молился в каждом храме:
Думал, долгий век за то
Бог мне даст: что ж вижу ныне?
О, великая святыня!
О, великое ничто![1]
Святость, набожность вся эта —
Дым и прах! Спасенья нет.
Вот во мрак от веры света
Отхожу я в цвете лет!
О Творец! Без сожаленья
Ты играешь нами: вдруг
Умирает пан; — из слуг,
Ожидавших награжденья,
Не успел он никому
Заплатить за их услуги.
Дал ты милую ему,
Дал друзей: вдруг смерть во тьму
Шлёт его — прощайте, други!
Лишь успел он расцвести
Сердцем — милая, прости!»
Так, средь жалоб и роптаний,
При друзьях своих, склонясь
На приязненные длани,
Навсегда Тукай угас.
Вслед за тем удар громовый
Кровлю здания сорвал,
И средь залы вдруг суровый
Старец как с небес упал!
До колен брада седая;
Весь в морщинах, ветхий лик;
В пол дубинкой ударяя,
«Гей! Тукай!» — воззвал старик,
И сорвав его с постели,
За собою он повлёк…
Вот вдвоём перелетели
Вал и стражу сквозь поток
Ливня, в мраке, где порою
Чуть проглядывавший луч,
Робко брошенный луною,
Мигом гаснул в гуще туч.
Мчатся чрез межи, границы,
Через топей глубину,
Чрез окрестности Гнилицы,
Чрез Колдычева[2] волну,
И средь леса уж густого,
Где до туч гора Зярнова,
Снизу чёрная как мгла,
Сизый верх свой подняла,
Стали. Старец на колени
Пал тут у могильной сени,
Взвёл глаза, уста открыл,
Поднял руки, длани стиснул,
Трижды вскрикнул, трижды свистнул
И затем проговорил:
«Ну, Тукай, дорожка эта,
Замечай, ведёт отсель
За болота, к краю света,
Где живёт мудрец Полель.
Мудрый мудрому и нужен;
Ты — учёный, знаю я;
Добродетель мне твоя
То ж известна; ты был дружен
С жизнью, ты её любил,
Был хорошим человеком,
Только, видишь, долгим веком
Бог тебя не наделил.
Но удел твой не потерян:
Снова для друзей земных
Можешь жить ты; будь уверен
В силе способов моих!
Жить для слуг и для сердечно
Обожаемой жены;
Дни твои, продолжены,
Могут длиться даже вечно!
Мог тебе б я услужить
Средством жить и вечно жить,
Но, по высшему завету,
По уставам роковым,
Я открою тайну эту
Не иначе как двоим:
Одному нельзя. Другого
Человека избери!
Да не промахнись, смотри!
Друга верного такого
Надо тут избрать тебе,
Чтоб ему ты верил смело
Так, как самому себе.
Рассуди, какое дело:
Оправдает выбор он —
Дар ты примешь жизни вечной;
Нет? То будешь присуждён
К смерти, к муке бесконечной». —
«Старец! — возразил Тукай. —
Вещих слов твоих значенье
Непонятно. Объясненье
Нужно. Выразуметь дай!» —
«Слушай: выбери другого
Человека, — старец снова
То же молвил, — но притом
Дельно с сердцем и с умом
Должен ты сообразиться.
Важный шаг! Не погреши!
Жребий тела и души
Этим выбором решится:
Будет избранный твой друг
Верен — наживёшься вволю
Ты, приняв бессмертья долю;
Нет? — Ты жертва вечных мук!»
Онемел Тукай: ни слова!
В душу влезешь ли другого
Человека? Многих слуг
Хоть иной за верных числит,
А измену встретит вдруг.
«Разве милую, — он мыслит, —
Взять мне тут или жену?» —
И раздумья в глубину
Погрузился. «Да, конечно,
Или ту, кому сердечно
Предан я, кого люблю;
Или ту, с кем всё делю
В бурном жизненном теченье.
Да!» — И вновь его сомненье
Стало мучить, оробел
И молчит: ему, как видно,
Пред самим собою стыдно
Так, что даже покраснел;
Снова в мысли углубился;
Вот уж, кажется, решился;
Слово, кажется, звучит
Уж в устах его: решенье
Уж созрело… Вот — мгновенье!..
Нет! Опять Тукай молчит.
«Так умри ж! — в негодованье
Сам себе он говорит. —
Жизнь — безумное желанье!
Жизнь влачить мне для чего?
Этой жизни смысл потерян,
Если нету никого,
В ком бы мог я быть уверен».
И раздумывает он
Снова: «Как! Я окружён
И прислугой, и связями,
И женою, и друзьями,
Всеми окружён — и вот!..»
Вдруг затмился неба свод,
Грянул гром… землетрясенье!
Страх и ужас! Нет спасенья!
Хляби водные кипят,
Горы рушатся, трещат,
Лес пылает, никнут скалы;
Там — обвалы; тут — провалы;
И — при грохоте громов —
(Власть была ль тут злых духов,
Бог ли так распорядился)
Вдруг Тукай уж очутился
Вновь на ложе средь своих
Приближённых. При таких
Дивных дивах — дыбом волос!
Чу! Звучит в пространстве голос:
«Покорись же злой судьбе!
Человека нет такова,
Ты кому бы, слово в слово,
Верил так, как сам себе».
II
«Есть! — вскричал Тукай, — имею
Друга я». — И вдруг сошла
Бледность у него с чела;
Прежней свежестью своею
Просиял он разом вновь,
Взоры блещут: он — здоров!
Встал воскресший из могилы
В цвете жизни, в цвете силы;
Изумились доктора:
Жив Тукай и предоволен,
Словно вовсе не был болен, —
Вот природы-то игра!
Только вдруг Тукая оку
Хартия мелькнула сбоку
Близ подушки. Он глядит:
Точно! На бычачьей коже
Литеры: помилуй, Боже!
Здесь секретный был открыт
(Адской силою конечно)
Способ жить на свете вечно.
Эту хартию Тукай
Вмиг схватил: читать давай!
И читает:
«Молодая
Лишь луна взойдёт мерцая,
Ты отправься той порой
В рощу ту, что за горой.
Там есть камень поседелый,
А под камнем — корень белый:
Корень этот ты сорви —
И живи себе, живи!
А как смерть почуешь — смело
Ты вели своё всё тело
По частям расчетверить,
А тот корень уварить
Дай в воде над сильным жаром
И намазать этим взваром
Повели в конце всего
Части тела своего:
Мигом дух срастётся с телом,
Вмиг ты встанешь здравым, целым
В цвете юности опять;
И таким путём свободно
Можешь, сколько раз угодно,
Умирать и оживать».
Шло за этим наставленье,
Что блюсти при отсеченье
Головы и рук, и ног,
Что, когда и как творится,
И в какой воде варится
Тот волшебный порошок;
Сколько взять чего, и этак
Или так — объяснено.
И в post scriptum[3] напоследок
Было вот что внесено:
«Если тот, кто умащенье
Тела будет совершать,
Нам отдастся в искушенье
И решится показать
Чудный корень тот другому,
Или к часу роковому
Умащенья не свершит,
Иль в ином чём погрешит —
Корень вмиг лишится силы:
Тело в снедь пойдёт могилы,
В ад же прянет, к нам спеша,
Вашей милости душа.
Пункт условный чист и ясен;
На него коль ты согласен,
То, чтоб в силу он вошёл,
Акт наш пусть тебе предъявит
И взамен нам твой представит
Мефистофель, наш посол.
При взаимном соглашеньи
Помни: ты об искушеньи
Предварён. Не бей челом
И не жалуйся потом
На бесовскую приманку!
Не толкуй ни то, ни сё!»
А затем — по форме всё:
«Тартар. В шабаш, спозаранку.»
Подписал и расчеркнул
Сам владыка: «Вельзевул».
Акт, венчаемый успехом,
Был скреплён «Адрамелехом».
Понахмурился Тукай:
Он постскриптума такого
И не чаял; дело снова
Плохо, как тут ни смекай!
Вот он сел, облокотился,
И на акт скосивши взор,
Нос повесил, лоб потёр;
Табачку нюхнул, решился
Вновь прочесть, пергамент взял,
На руке его повзвесил,
Обглядел, перечитал
И опять сидит невесел.
Думал, думал, да потом
Хвать об стол он кулаком,
И, проскрежетав зубами,
Вдруг вскочил из-за стола
И, взмахнув перед собою
Энергически рукою:
«Эх! — вскричал. — Куда ни шло!
Пусть так будет!» — Вновь садится
И; молчит он: не сидится!
Встал и ходит; на чело
Точно облако легло.
Не лишиться бы рассудка!
Дело с дьяволом — не шутка!
Мыслит: «Или вечно жить,
Или — дьяволу служить
Вечно», — и молчит, ни слова;
Но за мыслью мысль готова
Волновать его, крушить.
И Тукай средь мыслей мрака
Только губы жмёт; однако
Надо чем-нибудь решить.
От друзей толпы кипучей
Он ушёл — и, одинок,
Волею своей могучей
Движет разума станок.
Тут свой акт, до утвержденья,
Взяв клещами размышленья,
Он порядком сжал его,
И меж дум многоразличных
Щупом смысла своего
Ищет сходств аналогичных;
Те ж сужденья, что в одном
Прежде выводе смыкались,
Разделяет он: анализ
Их сечёт своим ножом;
Заключение готово,
Где в экстракте мыслей сок
Содержался весь, и в слово
Так Тукай его облёк:
«Что ж? Какие б искушенья
Ни были со всех сторон
(Те, о коих извещён
Я заранее), деленья
Все их, кажется, должны
В три быть пункта сведены:
Чтоб привлечь кого к измене,
Надо в том, кого злой гений
Хочет к этому склонить,
Любопытство возбудить,
Иль (корысть не за горами)
Подкупить его дарами,
Иль встревожить, напугать
Тем, другим иль третьим взять
Человечью душу надо;
Три дороги козням ада.
Наконец, чтоб в трёх словах,
Вкратце, выразилось это,
Три тут видятся предмета:
Любопытство, жадность, страх.
Посему такой особе,
Взяв которая свой щит,
В той, другой и третьей пробе
Искушенье отразит
И упорно, хладнокровно
Трижды выстоит в борьбе,
Можно верить безусловно,
Так, как самому себе».
Вот Тукай за дело хочет
Взяться. Вот уж он хлопочет
О чернилах и песке;
Встал, идёт, чтоб на листке
Изготовить акт свой грешный,
Но идёт стопой неспешной:
Тёмно кажется ему,
И писать в такую тьму
Невозможно; он не в силах,
Да и плесень на чернилах.
Вот он две свечи зажёг
И чернил не поберёг:
В две чернильницы их налил;
После ж зубы приоскалил
И с гримасой посмотрел:
Локоть что ли заболел.
Взял перо — в раскепе волос;
Тиснул к ногтю: раскололось;
Взял другое: кончик туп.
Сквозь ужимку бледных губ
Он ворчит и тяжко дышит;
Напоследок, сел и пишет
На краю листка того:
«В утверждение сего
Подписуюсь». — А за сими
Вслед словами нужно имя.
Добрых полчаса прошло
Прежде, чем, склонив чело
И качая головою,
Полон думой роковою,
Он на форменном листе
Кончил дело с буквой Т —
С первой буквой. В той же строчке,
Вновь в раздумье углублён,
Маленьких четыре точки
Выставил легонько он.
Уж написано, готово…
Нет! На письменный свой труд
Всё он смотрит, смотрит снова…
Не́чему смеяться тут:
Всякий сам попробуй — ну-тка!
Дело с дьяволом — не шутка.
Как же был он сверх того
Озадачен. Вот проказа
Чёрта! При начале фразы:
«В утверждение сего»
Буква В вдруг зажужжала,
Зашумела, завизжала,
Стала корчиться в краях,
Трогаться отчасти с места
И вздыматься словно тесто
При броженьи на дрожжах.
Ужас! Эдакие страсти!
Тут округлость нижней части
Этой буквы, что была
У него под чутким ухом
Так шумлива, стала брюхом,
Вверх ли рёбрами пошла,
И из верхней половины,
Что шипела всё сперва,
Вышла чёрту голова:
Формы эдакой кувшины
Попадаются. Орлиный
Носик был тут для красы;
Шейка точно у осы;
Словно у козла, бородка,
Взгляд воловий, а походка
Видимо была плоха:
Ноги-то: под эту вбито
Лошадиное копыто,
Та — со шпорой петуха;
Чёртик тот сухой, тщедушный
Крылья мельницы воздушной
Из-за плеч тут вширь развёл,
И к такой особе шёл
Этот склад и этот профиль;
Явно — то был Мефистофель,
Вельзевуловский посол.
Прежде, чем сообразиться
Пан Тукай успел о том,
Что тут делать — оградиться
В этом случае крестом,
Иль просить, склонясь челом,
Посетителя садиться
И беседу с ним начать,
Тот его за палец — хвать,
Кожу ножичком царапнул,
И атом лишь крови капнул,
Мефистофель уж стянул
Пёрышко, на кончик дунул,
В каплю крови окунул
И Тукаю в руки всунул,
И, придерживая ту
Руку, ею водит, водит,
За чертой ведёт черту,
И за буквою выходит
Буква в полной чистоте.
Наперёд уж было Т.
Глядь! На белом уж чернеют
Вновь четыре и имеют
Виды полные свои;
Точно так: У, К, А, И.
Сверх того руке Тукая
Дан был маленький толчок
Под конец — и вышел с края
Через то над И крючок.
Всё исправно, всё в порядке.
Чёртик свистнул; только пятки
Тут мелькнули. Экой бес!
С ним возись теперь!.. Исчез.
