Троил и Крессида (Шекспир; Каншин)/ДО

Троил и Крессида
авторъ Уильям Шекспир, пер. П. А. Каншин

Оригинал: англ. Troilus and Cressida, опубл.: 1623. — Перевод опубл.: 1893. Источникъ: Полное собрание сочинений в прозе и стихах В. Шекспира : в 12 т. / Перев. (в прозе) П.А. Каншина. Биогр. очерк Н.И. Стороженко. Примеч. П.И. Вейнберга и др. — 1-е изд. — СПб.: изд. Добродеева, 1893. — Т. 6. — (Прилож. к журн. «Живописное обозрение»). az.lib.ru

ТРОИЛЪ И КРЕССИДА.

ДѢЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА.

Пріамъ, царь троянскій.

Гекторъ, Парисъ, Троилъ, Дейфобъ, Еленъ, сыновья Пріама.

Эней, Антеноръ, троянскіе вожди.

Калхасъ, троянскій жрецъ, перешедшій къ грекамъ.

Пандаръ, дядя Крессиды.

Маргарелонъ, побочный сынъ Пріама.

Агамемнонъ, предводитель грековъ.

Менелай, его братъ.

Ахиллъ, Аяксъ, Улиссъ, Несторъ, Діомедъ, Патроклъ, вожди грековъ.

Терситъ, безобразный грекъ.

Александръ, слуга Крессиды.

Елена, жена Менелая.

Андромаха, жена Гектора.

Кассандра, дочь Пріама, пророчица.

Кресси да, дочь Калхаса.

Троянскіе и греческіе солдаты, слуги, народъ.

Дѣйствіе происходитъ частью въ Троѣ, частью — въ греческомъ лагерѣ. ПРОЛОГЪ. Мѣсто дѣйствія — Троя. Пылая благороднымъ гнѣвомъ, гордые властители греческихъ острововъ отправили въ аѳинскую гавань свои корабли, нагруженные воинами и боевыми орудіями, чтобы начатъ безпощадную войну. Шестьдесятъ девять царей, съ челомъ, увѣнчаннымъ царскими коронами, давъ обѣтъ сокрушить Трою, изъ аѳинской бухты направляются къ берегамъ Фригіи. Въ этомъ укрѣпленномъ мѣстѣ Елена, жена Менелая сладостно покоится въ объятіяхъ похитившаго ее Париса; отсюда-то и произошла распря. Греки причаливаютъ къ Теидосу, и здѣсь глубоко сидящія въ морѣ суда освобождаются отъ своего воинственнаго груза, а затѣмъ бодрые, еще не помятые войною греки разбиваютъ на поляхъ Дарданіи свои роскошные шатры. Всѣ шестеро воротъ города Пріама: — дарданійскія, тимбрійскія, иліонскія, хетскія, троянскія и антеноридскія снабжены громадными скобами и такими же плотно входящими въ нихъ засовами, заключая за собою сыновъ Трои. Теперь и съ той стороны гордая вѣра въ себя разжигаетъ задорные умы; греки и троянцы отдаются вполнѣ на волю судьбы. Если-же я, прологъ, являюсь сюда въ полномъ вооруженіи, то не затѣмъ, чтобы защищать перо автора или голоса актеровъ, а чтобы, облекшись въ одѣяніе, приличное содержанію нашего представленія, сказать вамъ, почтенные зрители, что дѣйствіе, перескочивъ черезъ начало войны, начинается съ ея средины и тутъ останавливается только на томъ, что ему необходимо. Хвалите или порицайте наше представленіе — поступайте, какъ вамъ угодно. Удача или неудача и здѣсь, какъ на войнѣ, зависятъ отъ прихоти случая.

ДѢЙСТВІЕ ПЕРВОЕ.

СЦЕНА I.

Въ Троѣ передъ дворцомъ Пріама. Входитъ вооруженный Троилъ, съ нимъ Пандаръ.

Троилъ. Позови сюда слугу: я опять хочу снять оружіе. Зачѣмъ мнѣ сражаться внѣ стѣнъ Трои, когда и здѣсь мнѣ ежеминутно приходится вступать въ борьбу? Пусть съ греками воюетъ тотъ, чье сердце свободно отъ цѣпей любви; Троилъ-же, увы! давно не хозяинъ своему сердцу.

Пандаръ. Неужто эта болячка никогда не заживетъ?

Троилъ. Сила грековъ не подлежитъ сомнѣнію, и они пользуются ею съ большимъ искусствомъ. Ихъ ловкость доходитъ до лютости, а лютость — до доблести; я-же слабѣе, чѣмъ женская слеза, пугливѣе чѣмъ сонъ, глупѣе чѣмъ невѣжество и доблести во мнѣ такъ-же мало, какъ въ дѣвушкѣ ночною порою, а ловкость мою затмитъ своею опытностью любой ребенокъ.

Пандаръ. Ну, хорошо! довольно ужь было говорено объ этомъ: по крайней мѣрѣ, я не намѣренъ долѣе вмѣшиваться въ эти дѣла. Желающій получить пшеничный пирогъ, долженъ хоть подождать, чтобы смололи муку.

Троилъ. Развѣ я мало ждалъ?

Пандаръ. Да, чтобы муку-то просѣяли; ну, подожди, чтобъ тѣсто взошло.

Троилъ. Ждалъ и этого.

Пандаръ. Надо, чтобъ взошло… Хорошо! Но съ этимъ не все кончено. Остается еще замѣсить тѣсто, смастерить пирогъ, истопить печь и посадить въ нее пирогъ… Нѣтъ, и этого все еще мало: надо дать простыть пирогу, не то — того и гляди, губы обожжешь.

Троилъ. Хотя терпѣніе — божество, но едва-ли и оно способно такъ переносить страданія, какъ переношу я. Когда я порою сижу за царскою трапезою Пріама и въ мечтахъ моихъ вдругъ возникнетъ чарующій образъ Крессиды… О, что говорю я, несчастный… «Возникнетъ!» Есть-ли такой мигъ, когда образъ этотъ не былъ бы со мною?

Пандаръ. Какъ хочешь, а вчера вечеромъ она мнѣ показалась красивѣе, чѣмъ когда-либо… несомнѣнно красивѣе всѣхъ другихъ женщинъ.

Троилъ. Я тоже находилъ, что во всемъ мірѣ нѣтъ никого прекраснѣе, а сердце, тѣснимое въ груди напоромъ тяжелыхъ вздоховъ, такъ и рвалось изъ груди. Боясь, однако, какъ бы отецъ или Гекторъ не разгадали, что происходило во мнѣ въ этотъ мигъ, я тайну сердца старался прикрыть улыбкою. Нерѣдко солнце такъ позлащаетъ тучи своимъ лучомъ; но горе, которое скрывается подъ личиною притворнаго веселья, не похоже-ли на счастіе, внезапно превращенное судьбою въ страданіе?

Пандаръ. Не будь ея волосы немного потемнѣе, чѣмъ у Елены, по моему, и сравненія никакого быть бы не могло между обѣими этими женщинами… Но, какъ бы тамъ ни было, а она мнѣ родственница, и я вовсе не хочу, чтобы говорили, будто я — что называется — стараюсь превозносить ее… Тѣмъ не менѣе я очень бы желалъ, чтобы кто-нибудь, подобно мнѣ, подслушалъ, какъ она вчера разговаривала… Я нисколько не намѣренъ умалять цѣну ума твоей сестры Кассандры, однако…

Троилъ. О, замолчи! Когда я тебѣ, Пандаръ, повѣряю, что всѣ мои надежды навѣкъ потоплены, ты безжалостно измѣряешь всю глубину поглотившей ихъ пучины. Я, какъ другу, говорю тебѣ, что схожу съ ума отъ любви къ Крессидѣ, ты болящую рану сердца терзаешь то чудесными ея глазами, то ея волосами, то царственною ея поступью, то нѣжнымъ голосомъ, то румяною щечкой. Когда ты заводишь рѣчь о ея ручкѣ, я невольно думаю, что въ сравненіи съ этой ручкой вся бѣлизна, существующая на свѣтѣ — не болѣе, какъ чернила, годныя только на то, чтобы доказывать свое-же несовершенство. Если рядомъ съ этой ручкой поставить лебяжій пухъ, то и онъ окажется такимъ-же грубымъ, а нѣжное дыханіе Зефира такимъ-же жестокимъ, какъ прикосновеніе лапы поденщика. Хотя ты и говоришь несомнѣнную правду, но зачѣмъ говорить ее, когда я самъ только одно и повторяю, что люблю ее, люблю до безумія, и, въ замѣнъ цѣлебнаго бальзама, ты только бередишь раны, нанесенныя Крессидой моей влюбленной душѣ?

Пандаръ. Я говорю одну правду — и только.

Троилъ. Нѣтъ, ты высказываешь менѣе.

Пандаръ. Если такъ, то — честное слово! — не стану болѣе вступаться въ это дѣло. Пусть себѣ будетъ такою, какъ ей угодно: если хороша — тѣмъ лучше для нея; если же не хороша, средство избавиться отъ бѣды у нея подъ руками.

Троилъ. Ну, полно, Пандаръ!.. Добрый мой Пандаръ!

Пандаръ. Хороша награда за всѣ мои страданія! Изъ-за нея ты дурного обо мнѣ мнѣнія; изъ-за тебя дурного мнѣнія обо мнѣ она: выходить, что я попалъ изъ одной бѣды въ другую, а много-ли получилъ въ благодарность за трудъ?

Троилъ. Ты сердишься, Пандаръ? На меня-то! За что?

Пандаръ. Развѣ она оттого только, что приходится мнѣ родственницей, не можетъ быть такъ же хороша въ пятницу, какъ Елена бываетъ хороша по воскресеньямъ? Да мнѣ-то какое дѣло? Будь она также черна и дурна, какъ арапка, мнѣ-то развѣ не все равно?

Троилъ. Когда же я говорилъ, что она не хороша?

Пандаръ. Мнѣ все равно, говорилъ ты или нѣтъ! Только она просто дура, что остается здѣсь, когда отца ея нѣтъ; пусть бы лучше отправлялась къ грекамъ; такъ я ей и скажу въ первый разъ, когда увижу ее; ну, а самъ-то я — слуга покорный! — вступаться въ это дѣло болѣе не стану.

Троилъ. Пандаръ!

Пандаръ. Конечно, не стану!

Троилъ. Милый мой Пандаръ!

Пандаръ. Сдѣлай одолженіе, не говори больше со мною. Пусть все остается въ томъ положеніи, въ какомъ я засталъ; на этомъ и конецъ (Уходитъ. За сценой трубитъ тревогу).

Троилъ. Умолкните, отвратительные возгласы! Молчите, безбожные звуки! Всѣ вы, — и греки, и троянцы, — не болѣе, какъ глупцы! а въ самомъ дѣлѣ хороша должна быть Елена, когда вы рады ежедневно кровью восхвалять ея прелести! но я воевать за это не въ силахъ, и для моего меча такого повода слишкомъ мало!.. Да, слишкомъ мало! О, какъ безжалостны ко мнѣ вы, боги! Проникнуть къ Крессидѣ мнѣ невозможно безъ помощи Пандара, а онъ? — а онъ, лишь только рѣчь зайдетъ о ней, становится такимъ-же грознымъ и безпощаднымъ, какъ и она сама, когда замыслитъ защищать свою непорочность отъ влюбленныхъ замысловъ. О, Аполлонъ! хотя-бы ради своей Дафны, скажи мнѣ, что она такое, что такое Пандаръ и что, наконецъ, такое я самъ? Она — безцѣнная жемчужина; ей родина и ложе — Индія, куда за нею я, мореходъ отважный, плыву противъ бурныхъ волнъ, а Пандаръ — и утлый челнъ, и якорь мой, и кормчій, и тотъ маякъ, который озаряетъ мой путь лучемъ обманчивой надежды (Снова трубятъ тревогу. Входитъ Эней).

Эней. Почему, ты, Троилъ, здѣсь, а не на полѣ битвы?

Троилъ. Нельзя-же быть разомъ и здѣсь, и тамъ. Этотъ бабій отвѣтъ ты, быть можетъ, найдешь умѣстнымъ; вѣдь, не быть тамъ — вполнѣ достойно бабы… Что новаго сегодня на полѣ битвы?

Эней. Лишь то, что Парисъ вернулся домой раненымъ.

Троилъ. А кто его ранилъ.

Эней. Менелай.

Троилъ. Хотя кровь и течетъ, но та рана не опасна: ее Менелай нанесъ своимъ рогомъ (За сценой шумъ).

Эней. Слышишь, какъ славно отличается сегодня пѣхота за городскими стѣнами?

Троилъ. Лучше бы отличаться у себя, если бы только желатъ значило мочь. Однако, пойдемъ охотиться. Ты вѣдь идешь (Уходитъ).

Эней. Да, сейчасъ-же.

Троилъ. И такъ идемъ вмѣстѣ.

СЦЕНА II.

Другая улица въ Троѣ. Входятъ: Крессида и Александръ.

Крессида. Кто это сейчасъ прошелъ?

Александръ. Царица Гекуба и Елена.

Крессида. Куда-же онѣ идутъ?

Александръ. Взглянуть на битву съ восточной башни, словно надъ подданнымъ господствующей надъ полемъ. Самъ Гекторъ, славящійся своимъ терпѣніемъ, былъ сегодня взволнованъ: — сперва поссорился съ своею женою Андромахой, потомъ прибилъ оруженосца, затѣмъ, словно рачительный сельскій хозяинъ, онъ еще ранѣе солнечнаго восхода облекся въ легкіе доспѣхи и поспѣшилъ уйти за стѣны въ поле, гдѣ каждая былинка, какъ слезами смоченная росою, предвѣщала ему бѣду за неумѣстный нылъ.

Крессида. Что-же вызвало въ немъ гнѣвъ?

Александръ. Не знаю, правда-ли, но, какъ слышно, въ греческомъ станѣ есть будто-бы новый герой. По крови онъ троянецъ, по имени — Аяксъ, и приходится онъ Гектору племянникомъ.

Крессида. Что-же далѣе?

Александръ. Онъ, говорятъ, крайне своебразенъ и держится очень твердо.

Крессида. Вѣроятно, какъ вообще всѣ люди, если они не пьяны, не больны и если ноги у нихъ цѣлы.

Александръ. Этотъ человѣкъ, скажу я вамъ, у многихъ звѣрей отнялъ ихъ отличительныя качества; онъ храбръ, какъ левъ, грубъ, какъ медвѣдь, медлителенъ, какъ слонъ. Въ человѣкѣ этомъ природа до того перемѣшала всѣ свойства, что мужество его насквозь пропитано безуміемъ, а безуміе за то приправлено въ немъ мудростью: нѣтъ на свѣтѣ ни одной добродѣтели, которая бы въ немъ не отразилась, какъ нѣтъ ни одного порока, который не оставилъ бы на немъ своихъ пятенъ. Онъ бываетъ печаленъ безъ причины и веселъ невпопадъ. Надѣленъ онъ всевозможными сочлененіями, только всѣ они какъ будто развинчены; словомъ, это какой-то Бріарей — подагрикъ: у него сто рукъ, и онъ ни одной не умѣетъ употребить въ дѣло; какой-то близорукій Аргусъ, у котораго хотя и сто глазъ, но онъ ими не видитъ ровно ничего.

Крессида. Какимъ, однако, образомъ человѣкъ этотъ, вызывающій во мнѣ только улыбку, могъ разсердить Гектора?

Александръ. Разсказываютъ, будто вчера во время боя онъ схватилъ да и повалилъ Гектора на землю. Съ тѣхъ поръ, говорятъ, Гекторъ отъ стыда и униженія ни ѣсть, ни спать не можетъ.

Крессида. Кто это сюда идетъ?

Александръ. Вашъ дядя, Пандаръ.

Входитъ Пандаръ.

Крессида. А все-таки Гекторъ человѣкъ любезный.

Александръ. Во всемъ мірѣ трудно отыскать подобнаго ему.

Пандаръ. Что такое? Что вы говорите?

Крессида. Добраго утра, дядя Пандаръ.

Пандаръ. Добраго утра, племянница Крессида. О чемъ это разговаривали?.. Добраго утра, Александръ… Какъ поживаешь, племянница? Давно не были въ Илліонѣ?

Крессида. Утромъ была, дядя.

Пандаръ. О комъ это вы разговаривали, когда я подошелъ? А Гектора ты еще дома застала, когда была въ Илліонѣ, или онъ успѣлъ надѣть доспѣхи и уйти? Елена еще не вставала?

Крессида. Его уже не было, но Елена еще не вставала.

Пандаръ. Рано же онъ ушелъ сегодня.

Крессида. Объ этомъ-то мы и говорили, когда ты подошелъ, а также о томъ, что Гекторъ сегодня сердитъ.

Пандаръ. Сердитъ?

Крессида. Да, вотъ онъ такъ разсказываетъ.

Пандаръ. Это дѣйствительно такъ; я даже знаю, что его разсердило; ну, держись теперь греки: много онъ ихъ положить на мѣстѣ сегодня, за это можно поручиться, Троилъ же отъ него далеко не отстанетъ: берегись они Троила, въ этомъ тоже ихъ предупреждаю.

Крессида. Какъ, развѣ онъ тоже сердитъ?

Пандаръ. Кто, Троилъ? Троилъ-то еще получше Гектора будетъ.

Крессида. О, Громовержецъ! конечно, между ними не можетъ быть никакого сравненія.

Пандаръ. Между кѣмъ? между Троиломъ и Гекторомъ? Можешь ты, увидавъ человѣка, сразу узнать его?

Крессида. Разумѣется, могу, если видала его прежде и знала его.

Пандаръ. Ну, въ такомъ случаѣ говорю тебѣ, что Троилъ — Троилъ и есть.

Крессида. Если такъ, то мы говоримъ то же самое, потому что я убѣждена въ томъ, что онъ не Гекторъ.

Пандаръ. Точно такъ же, какъ въ извѣстной степени Гекторъ не Троилъ.

Крессида. Изъ этого выходитъ, что каждый изъ нихъ остается самимъ собою.

Пандаръ. Самимъ собою! Увы, бѣдняжка Троилъ! хорошо, если бы онъ могъ быть самимъ собою!

Крессида. Оно такъ и есть.

Пандаръ. Будь это такъ, я съ радости босикомъ въ Индію готовъ бы сходить.

Крессида. Однако, не превратился же онъ въ Гектора?

Пандаръ. Конечно, нѣтъ, но я все-таки скажу, что было бы большимъ счастьемъ, если бы онъ могъ быть самимъ собою!.. Ну, да что тамъ! все во власти боговъ; время сдѣлаетъ свое дѣло, все уладитъ! Но подожди, Троилъ, и твое время придетъ! Желалъ бы я, чтобы мое сердце было въ ея груди… а Гекторъ ни въ какомъ случаѣ не лучше Троила.

Крессида. Нѣтъ, извини.

Пандаръ. Онъ, во-первыхъ, старше.

Крессида. Извини, извини!

Пандаръ. Посмотришь, что выйдетъ изъ Троила, когда онъ будетъ такихъ же лѣтъ, какъ Гекторъ, и что ты тогда скажешь! Не худо бы старшему позанять ума у младшаго, но это если когда и будетъ, то не нынѣшній годъ.

Крессида. На что Гектору чужой умъ? У него и свой есть.

Пандаръ. Потомъ нѣтъ многихъ достоинствъ, какія есть у Троила.

Крессида. Какихъ это?

Пандаръ. Во-первыхъ, нѣтъ у него такой красоты.

Крессида. Зачѣмъ ему именно такая красота? Его собственная — лучше.

Пандаръ. У тебя никакого вкуса нѣтъ, племянница! Намедни сама Елена клялась, что Троилъ, для мужчины смуглаго — что онъ смуглъ, въ томъ нельзя не сознаться… не слишкомъ, правда…

Крессида. Нѣтъ, онъ смуглъ.

Пандаръ. Ужь если говорить полную правду, онъ и смуглъ, и не смуглъ.

Крессида. То-есть, по правдѣ, это разомъ и правда, и неправда.

Пандаръ. Однимъ словомъ, Елена говорила, что цвѣтъ лица у него лучше, чѣмъ у Париса.

Крессида. Однако, мнѣ кажется, что румянецъ у Париса достаточно ярокъ.

Пандаръ. Разумѣется.

Крессида. Слѣдовательно, у Троила онъ черезчуръ ярокъ. Если Елена говорила, что у него цвѣтъ лица лучше, значить, онъ ярче; а такъ какъ у Париса онъ уже достаточно ярокъ, то у Троила онъ ярокъ не въ мѣру; изъ этого слѣдуетъ, что или такая похвала слишкомъ ярка, или что хваленный цвѣтъ лица совсѣмъ не такъ хорошъ. Чего добраго, золотой языкъ Елены найдетъ, что у Троила мѣдный носъ, и станетъ хвалить его за это.

Пандаръ. Я поклясться готовъ, что Еленѣ онъ нравится болѣе, чѣмъ Парисъ.

Крессида. У этой гречанки, какъ видно, очень веселый нравъ.

Пандаръ. Да, я убѣжденъ, что онъ ей очень нравится. На-дняхъ увела она его въ углубленіе окна, и ты знаешь, что у него на подбородкѣ всего три или четыре волоска растете.

Крессида. Да, правду сказать, счесть ихъ можно, и не зная ариѳметики; любой безграмотный слуга въ харчевнѣ живо подведетъ имъ итогъ.

Пандаръ. Ты знаешь, онъ еще очень молодъ, а сила у него такая, что онъ всего на какихъ-нибудь три фунта въ состояніи поднять менѣе, чѣмъ братъ его Гекторъ.

Крессида. Ахъ, неужели? — такъ молодъ еще и уже такой старый силачъ!

Пандаръ. И вотъ тебѣ доказательство, что Елена къ нему неравнодушна: подходитъ къ нему и кладетъ свою бѣлую ручку на его раздвоенный подборокъ.

Крессида. О, Юнона, помилуй насъ! Кто-же ему его раздвоилъ?

Пандаръ. Нѣтъ, знаешь? — у него на подбородкѣ ямочка. Право, во всей Фригіи едва-ли найдется человѣкъ съ такой пріятной улыбкой.

Крессида. Да, улыбка у него очень пріятная.

Пандаръ. Не правда-ли?

Крессида. Да, какъ осенняя туча.

Пандаръ. Ну, говори, говори! — Однако, чтобы доказать тебѣ, что Елена влюблена въ Троила…

Крессида. О, если ужь ты это доказываешь, то у самого Троила за доказательствами дѣло не станетъ.

Пандаръ. Что она такое для Троила? — выѣденное яйцо она для него — не больше.

Крессида. Ну, если онъ на столько же цѣнитъ выѣденныя яйца, какъ ты иныя пустыя головы, то вы оба готовы поѣсть всѣхъ цыплятъ, пока они еще изъ скорлупы не вылупились.

Пандаръ. Не могу безъ смѣха вспомнить, какъ она щекотала подбородокъ; а что ручка у нея бѣленькая на диво, въ этомъ нельзя не сознаться.

Крессида. Даже безъ пытки.

Пандаръ. И вдругъ что же? — Увѣряетъ, будто у него на подбородкѣ сѣдой волосъ.

Крессида. Бѣдный подбородокъ! Многія бородавки богаче его одарены растительностью.

Пандаръ. И смѣхъ же поднялся при этомъ! Царица Гекуба до того хохотала, что слезы у нея такъ и текли.

Крессида. Какъ мука изъ-подъ жернововъ?

Пандаръ. И Кассандра хохотала такъ…

Крессида. Но, конечно, ея горячность была болѣе умѣренна… Что и у нея изъ глазъ тоже слезы полились?

Пандаръ. И Гекторъ тоже какъ принялся хохотать…

Крессида. Чему же, однако, они такъ хохотали?

Пандаръ. Да надъ тѣмъ сѣдымъ волоскомъ, который Елена съумѣла выискать у Троила на подбородкѣ.

Крессида. Если-бы она нашла у него зеленый волосъ, такъ я, пожалуй, тоже расхохоталась-бы.

Пандаръ. Они не такъ волосу смѣялись, какъ его забавному отвѣту.

Крессида. Что-же онъ такое отвѣчалъ?

Пандаръ. «Знаешь», спрашиваетъ вдругъ Елена: — «у тебя на подбородкѣ счетомъ всего пятьдесятъ одинъ волосокъ, и одинъ изъ нихъ уже сѣдой».

Крессида. Только-то?

Пандаръ. Постой-же, говорятъ тебѣ! «Пятьдесятъ одинъ волосокъ», отвѣчаетъ онъ: — и одинъ изъ нихъ сѣдой? — Значитъ, сѣдой-то волосъ — мой отецъ, а остальные его сыновья". — «О Громовержецъ!» воскликнула она на это: — «который-же изъ нихъ супругъ мой Парисъ?» — «Раздвоенный», отвѣчаетъ Троилъ, — «вырви его и отдай Парису». Тутъ поднялся хохотъ; Елена-же такъ покраснѣла, а Парисъ до того разозлился, ну, а всѣ остальные до того хохотали, что и описать невозможно.

Крессида. Оставимъ этотъ разговоръ! мы уже и такъ слишкомъ долго толкуемъ о подобныхъ пустякахъ.

Пандаръ. Какъ хочешь, племянница. Я тебѣ вчера кое-что говорилъ; подумай объ этомъ.

Крессида. Я и такъ думаю.

Пандаръ. Клянусь тебѣ, что это правда: Троилъ такъ плачетъ по тебѣ, какъ будто родился въ апрѣлѣ.

Крессида. Значитъ, я отъ его слезъ выросту, какъ крапива въ маѣ (За сценой трубитъ отступленіе)

Пандаръ. Слушай! Вотъ они возвращаются съ поля битвы: не встать-ли намъ здѣсь и не посмотрѣть-ли, какъ они возвращаются въ Илліонъ? Такъ мы и сдѣлаемъ, милая моя племянница? Не правда-ли, добрая моя Крессида?

Крессида. Какъ тебѣ будетъ угодно.

Пандаръ. Вотъ тутъ, тутъ — отличное мѣсто: отсюда мы всѣхъ прекрасно увидимъ. Я ихъ всѣхъ тебѣ по именамъ назову по мѣрѣ того, какъ они приходить будутъ; но болѣе всего обрати вниманіе на Троила.

Крессида. Не говори такъ громко.

Проходитъ Эней.

Пандаръ. Вотъ это — Эней: ну развѣ онъ не великолѣпный мужчина? Можно, не преувеличивая, сказать, что онъ одинъ изъ цвѣтковъ Трои: но все-таки обрати вниманіе на Троила; вотъ ты его увидишь, каковъ онъ.

Проходитъ Антеноръ.

Крессида. А этотъ кто такой?

Пандаръ. Антеноръ. Могу сказать про него, что умъ у него прехитрый… Да и человѣкъ онъ такъ себѣ — не дурной; во всей Троѣ едва-ли найдешь другую такую же умную голову, и изъ себя онъ ничего — не дуренъ. — Однако, когда же это Троилъ пройдетъ? — Вотъ я скоро покажу тебѣ Троила: увидишь, какъ онъ только замѣтитъ меня, сейчасъ-же сдѣлаетъ мнѣ условный знакъ головою.

Крессида. Въ самомъ дѣлѣ?

Пандаръ. Вотъ увидишь.

Крессида. Скажите, какая великая милость!

Проходитъ Гекторъ.

Пандаръ. Вотъ этотъ-то — Гекторъ; смотри, вотъ этотъ-то, этотъ. Каковъ молодецъ! — Да, племянница! Храбрый Гекторъ мужчина, мужественный! — Посмотри, какъ онъ смотритъ! Какова у него осанка! Ну, сказки, развѣ онъ не молодецъ, въ самомъ дѣлѣ?

Крессида. Да, молодецъ.

Пандаръ. Не правда-ли? Сердце радуется, глядя на него: — посмотри, какъ изрубленъ на немъ шлемъ… Вглядись хорошенько, видишь? Сейчасъ замѣтно, что дрались не на шутку… По однимъ зарубинамъ на шлемѣ видно, что было совсѣмъ не до шутокъ.

Крессида. Чѣмъ ему — мечами шлемъ-то изрубили?

Пандаръ. Ему все равно — мечами или не мечами… На него хоть самъ чортъ напади, такъ ему самому до этого ровно никакого дѣла нѣтъ!.. Хоть всѣхъ боговъ въ свидѣтели призвать, что сердце радуется, глядя на него. А вотъ Парисъ идетъ. Смотри, вотъ, вотъ Парисъ.

Проходитъ Парисъ.

Взгляни на него племянница! Тоже мужчина красивый, не правда-ли? — Мужественный мужчина!.. Что-же болтали, будто онъ сегодня раненый домой вернулся! Никакой у него раны не замѣтно: то-то рада будетъ Елена, когда онъ домой вернется здравъ и невредимъ. — А хотѣлось бы теперь посмотрѣть на Троила! Ты его скоро увидишь.

Проходитъ Еленъ.

Крессида. А этотъ кто?

Пандаръ. Этотъ — Еленъ: — чудо, право, куда это Троилъ запропастился… Да, вотъ этотъ Еленъ. Должно быть, тотъ сегодня совсѣмъ не выходилъ въ поле; — а вотъ этотъ — Еленъ.

Крессида. А что дядя — Еленъ тоже умѣетъ сражаться?

Пандаръ. Еленъ-то? — Совсѣмъ не умѣетъ; то-есть, умѣетъ такъ себѣ… и умѣетъ, и не умѣетъ. — Удивляюсь, куда это Троилъ дѣвался, — Прислушайся! мнѣ кажется, въ народѣ кричатъ: — «Троилъ»… А Еленъ — тотъ жрецъ.

Крессида. Это что за молокососъ проходитъ теперь?

Проходитъ Троилъ.

Пандаръ. Гдѣ?Вотъ тамъ-то? Это Дейфобъ: — а вотъ Троилъ? — Что скажешь, племянница — каковъ мужчина? Да, каковъ? Да здравствуетъ Троилъ, всѣмъ рыцарямъ князь!

Крессида. Тише! хоть стыда ради, тише!

Пандаръ. Замѣть его, запомни его! О храбрый Троилъ! Посмотри его хорошенько, племянница: обрати вниманіе; до какой степени облитъ кровью его мечъ, а шлемъ его еще болѣе изрубленъ, чѣмъ у Гектора; взгляни, какъ онъ смотритъ, какая у него поступь! — О чудный юноша! ему еще и двадцати трехъ лѣтъ не исполнилось. — Иди своимъ путемъ, Троилъ, иди своимъ путемъ! — Будь у меня сестра — грація, или дочь — богиня, я, право, далъ бы ему выбирать любую. — Очаровательный мужчина!.. Парисъ! — да Парисъ рядомъ съ нимъ просто комъ грязи. Ручаюсь, что Елена не только бы не прочь обмѣнить одного на другого, но готова и заплатить сколько угодно, чтобы состоялся обмѣнъ.

Крессида. Вотъ идутъ еще другіе.

Проходятъ войска.

Пандаръ. Ослы, дураки, олухи! Солома и отруби, отруби и солома! Похлебка послѣ мяса! Я готовъ бы и жить, и умереть, не сводя глазъ съ Троила. — Перестань туда смотрѣть, перестань! Орлы пролетѣли; остались однѣ вороны да сарычи, да, однѣ вороны да сарычи! Если бы выборъ зависѣлъ отъ меня, то я предпочелъ бы быть Троиломъ скорѣе, чѣмъ всѣми греками вмѣстѣ, включая сюда и самаго Агамемнона.

Крессида. Между греками есть Ахиллесъ, а онъ получше Троила будетъ.

Пандаръ. Ахиллесъ-то? Ломовой-то извозчикъ! дрягилъ-то! настоящій верблюдъ онъ — вотъ что!

Крессида. Ну, хорошо, хорошо.

Пандаръ. Хорошо, хорошо! — Есть у тебя понятія? есть глаза? Знаешь-ли, что такое мужчина? Развѣ рожденіе, красота, ловкое сложеніе, краснорѣчіе, мужественность, ученіе пріятное обращеніе, добродѣтель, молодость, щедрость и все такое — не та соль, не тѣ прянности, которыя придаютъ кушанью вкусъ?

Крессида. Да, человѣкъ, испеченный изъ совсѣмъ особеннаго тѣста, въ которое и финиковъ класть не надо, такъ какъ оно всходитъ и безъ нихъ.

Пандаръ. Престранная ты женщина, право! ни за что не узнаешь заранѣе, какъ ты отвѣтишь, на какое слово наляжешь и какимъ воспользуешься.

Крессида. Я налегаю на спину, чтобы защитить этимъ животъ; на умъ, чтобы защитить имъ свои хитрости; на скромность, чтобы защитить честь; маской же я пользуюсь, чтобы защищать ею красоту, а твоимъ усердіемъ, чтобы оно служило защитою всему этому разомъ. Вотъ тѣ слова, на которыя я налетаю при отвѣтахъ; у меня ихъ тысячи, какъ и тысячи средствъ для самозащиты.

Пандаръ. Сообщи мнѣ хоть одно изъ нихъ.

Крессида. Ни за что на свѣтѣ. Молчаніе лучшее мое средство обороны. Если я не въ состояніи буду сохранить то, до чего я не желала бы, чтобы прикасались другіе, то могу, по крайней мѣрѣ, удержаться, чтобы не разболтать тебѣ, какъ и куда я приняла нанесенный ударъ… Одно только и можетъ выдать мою тайну, если вдругъ появится такая опухоль, которую скрыть невозможно, впрочемъ, тогда уже и защищаться-то нечего.

Пандаръ. Странное ты существо.

Входитъ мальчикъ — слуга Троила.

Слуга. Почтенный Пандаръ, мой господинъ желаетъ переговорить съ тобою сію же минуту.

Пандаръ. Гдѣ?

Слуга. У тебя же на дому; онъ тамъ теперь снимаетъ съ себя доспѣхи.

Пандаръ. Добрый мой юноша, передай ему, что я сейчасъ буду (Слуга уходитъ). Боюсь, не раненъ-ли онъ. Будь здорова, добрая племянница.

Крессида. Прощай, дядя.

Пандаръ. Я скоро опять увижусь съ тобою.

Крессида. А что ты принесешь мнѣ тогда, дядя?

Пандаръ. Принесу отъ имени Троила все, что только можетъ подарить любовь (Уходитъ).

Крессида. И тѣмъ окончательно докажешь, что ты сводникъ. Всѣ жертвы, что способна любовь принесть предмету обожанія, какъ-то: громкія слова, печаль, жалобы, клятвы и рѣки слезъ, — онъ мнѣ сулитъ отъ имени другого, а самъ между тѣмъ не знаетъ, что въ Троилѣ я и безъ него вижу во сто разъ болѣе достоинствъ, чѣмъ въ зеркалѣ его похвалъ… Однако, я все-таки еще ему не сдаюсь. Я знаю, что всѣ женщины ангелы, но только до тѣхъ поръ, пока въ мужчинахъ къ нимъ горитъ огонь желанія; а разъ женщина сдалась, — конецъ всему. Одинъ мигъ блаженства убиваетъ всю прежнюю любовь, и какъ бы Троилъ мнѣ ни былъ милъ и дорогъ, онъ еще долго ничего объ этомъ не узнаетъ (Уходитъ).

СЦЕНА III.

Станъ грековъ передъ палаткой Агамемнона. При громѣ трубъ входятъ: — Агамемнонъ, Несторъ, Улиссъ, Менелай и другіе.

Агамемнонъ. Скажите, князья и полководцы, какая скорбь покрываетъ ваши лица болѣзненной, зловѣщей желтизною? Бывало-ли когда, чтобы всѣ планы человѣка исполнялись немедленно и въ томъ именно объемѣ, въ какомъ ихъ начертала надежда? Нѣтъ, самыя славныя дѣянія нерѣдко встрѣчаютъ на своемъ пути препятствія и бѣды, подобныя сцѣпленію жилъ въ стволахъ маститыхъ кедровъ и тѣхъ узловъ, благодаря которымъ движеніе живыхъ древесныхъ соковъ теряетъ вдругъ прямое направленіе и правильный ростъ дерева вдругъ искривляется. Такъ, повѣрьте мнѣ, нечего чрезмѣрно огорчаться тѣмъ, что наши надежды на быстрое покореніе Трои сбылись не вдругъ и что самая Троя стоитъ до сихъ поръ незыблемо. Всѣ предпріятія, сохранившіяся въ памяти о прошломъ, полны такихъ-же неожиданныхъ уклоненій отъ ясности первоначальныхъ плановъ и отъ непогрѣшимости той идеальной формы, съ какою они слагались въ нашихъ мысляхъ. Зачѣмъ-же вы взираете на наше положеніе съ такимъ смущеніемъ и такъ мрачно? Неужели то, что въ сущности не болѣе, какъ мелкія отсрочки, вы считаете для насъ позоромъ, тогда какъ на самомъ дѣлѣ должны бы находить это только испытаніемъ, ниспосланнымъ намъ Зевсомъ, чтобы узнать настоящую цѣну нашей настойчивости и нашему терпѣнію. Изслѣдовать доброкачественность такого металла невозможно, покуда грозная судьба вполнѣ къ намъ благосклонна. Иначе храбрый и трусъ, сильный и слабый, ученый мужъ и невѣжда — всѣ безъ всякаго различія оказались-бы равнаго достоинства. Лишь бури житейскихъ превратностей могучимъ своимъ дуновеніемъ разгоняютъ съ поверхности негодную лежавшую накипь, и только то, въ чемъ есть вѣсъ и плотность, что въ огнеупорной своей чистотѣ лежитъ на днѣ плавильнаго сосуда, считается металломъ благороднымъ.

Несторъ. Великій вождь! Съ тѣмъ уваженіемъ, какого достоинъ твой богоподобный санъ, позволь Нестору подробнѣе развить послѣднія твои слова. Считаться вполнѣ испытаннымъ достоинъ лишь тотъ, кто мужественно перенесъ всѣ испытанія, ниспосланныя рокомъ. Взгляни, пока море спокойно, сколько безпомощныхъ и утлыхъ челноковъ рѣшается отважно плыть по его широкому лону и плыть бокъ-о-бокъ съ надежнѣйшими судами. Но стоитъ только свирѣпому Борею разгнѣвать кроткую Ѳетиду и что же видимъ мы тогда? Крѣпкоребрые корабли, пересѣкая водяные хребты, подобно коню Персея, скачутъ между двухъ волнистыхъ стихій; а гдѣ-же плохо сколоченная и просмоленая ладья, недавно соперничавшая съ могучими гигантами? Она укрылась въ пристани или сдѣлалась добычей Нептуна. Такъ и настоящую доблесть отъ мнимой можно отличить только во время житейскихъ бурь; среди блеска и сіянія счастія какой-нибудь оводъ кажется стаду страшнѣе даже, чѣмъ лютый звѣрь. Когда-же налетитъ свирѣпая гроза, столѣтній дубъ клонитъ свои колѣни, мошка спѣшитъ укрыться подъ сѣнь вязей, а человѣкъ, существо истинно могучее, вдохновенный грозою, въ ладъ съ нею отвѣчаетъ разгнѣванной судьбѣ такими-же громовыми рѣчами.

Улиссъ. О великій нашъ полководецъ, нервъ и становой хребетъ Эллады, мозгъ и душа несмѣтныхъ нашихъ полчищъ, тотъ, въ комъ одномъ сливаются и чувства, и мысли всѣхъ, послушай, что скажетъ тебѣ Улиссъ. Однако, позволь прежде воздать изъ сердечной глубины достойную хвалу (Агамемнону) во-первыхъ тебѣ, кто выше всѣхъ и саномъ, и доблестью; (Нестору) а во-вторыхъ тебѣ, преклоннымъ своимъ возрастомъ стяжавшему право на наше уваженіе. О, царь, чтобы увѣковѣчить твою рѣчь, ее слѣдовало бы рукою Греціи глубоко запечатлѣть на мѣди! А про твою, нашъ маститый Несторъ, скажу одно, что ее, какъ и тебя, надо-бы оправить въ серебро затѣмъ, чтобы она потомъ, словно ось, вокругъ которой вертятся небеса, могла служить невидимою связью между жаднымъ до знанія греческимъ ухомъ и твоимъ краснорѣчивымъ языкомъ. Тѣмъ не менѣе благоволите, ты, славный вождь, и ты, премудрый старецъ, выслушать то, что скажетъ вамъ Улиссъ.

Агамемнонъ. Царь Итаки, мы готовы тебя выслушать. При этомъ мы такъ-же мало боимся, что съ мудрыхъ устъ твоихъ могутъ сорваться ненужныя иль суетныя рѣчи, какъ мало надѣемся изъ дерзкихъ устъ Терсита услышать мудрость оракула или чарующую музыку.

Улиссъ. Давно уже незыблемо стоящая на своемъ основаніи Троя была бы разрушена, а мечъ великаго Гектора остался-бы безъ хозяина, если-бы не ошибки, на которыя я хочу обратить ваше вниманіе. Станъ грековъ прежде всего грѣшитъ отсутствіемъ повиновенія власти. Не мало видимъ мы передъ собою раздуваемыхъ вѣтромъ шатровъ, не менѣе передъ нами и раздутыхъ самолюбій. Какъ же ожидать меда, когда вождь не представляетъ собою матки улья, къ которой послушно стекаются остальныя пчелы? Тамъ, гдѣ вождями изъ виду опущена подчиненность, и достойнѣйшій и самый недостойный, пожалуй, стоятъ рядомъ. И на небесахъ среди планетъ, и на землѣ — повсюду существуетъ порядокъ и въ степеняхъ, и на ступеняхъ власти. Повсюду есть законы первородства, есть первенство, есть соразмѣрность во всемъ: — въ обычаяхъ, въ движеніи и въ направленіи. Порядокъ этотъ повсюду соблюдается строго, поэтому свѣтило, которое ты называешь солнцемъ, стоитъ превыше всѣхъ, словно на престолѣ. Управляя по-царски всѣмъ сонмомъ другихъ планетъ, оно цѣлебнымъ своимъ окомъ мгновенно исправляетъ и видъ ихъ, и злобное ихъ вліяніе, не дѣлая различія между добрыми и злыми. Но стоитъ планетамъ уклониться отъ должнаго порядка, о, сколько является тогда чудовищно-мятежныхъ бѣдъ, какъ: — землетрясенія, морскія бури, грозныя столкновенія и перемѣны, разные страхи и ужасы, стремящіеся сокрушить величіе и цѣлость счастливыхъ странъ, вкушавшихъ до тѣхъ поръ блаженный покой! Что сталось-бы со всякимъ предпріятіемъ, еслибы совсѣмъ исчезла подчиненность? Гдѣ искать лѣстницы для осуществленія величавыхъ намѣреній и плановъ? Что ожидаетъ тогда всѣ предпріятія, если не смерть? Чѣмъ-же поддерживается стройный порядокъ въ школахъ, въ братствахъ и въ общежитіяхъ, спокойствіе среди громадныхъ населеній или мирныя сношенія другъ съ другомъ различныхъ странъ, а такъ-же право первородства, преимущества вѣнцовъ, державъ и лѣтъ, какъ не священнымъ охраненіемъ степеней и нравъ чиноначалія? Попробуйте разрушить эти ступени иль пошатнуть въ нихъ вѣру, и вы увидите, что скоро явится разладъ во всемъ. Все въ мірѣ стоитъ въ открытой борьбѣ одно съ другимъ: стоячія воды вдругъ возмутятся и, выйдя изъ береговъ, затопятъ весь міръ, а онъ мгновенно станетъ похожъ на кусокъ размокшей булки. Насиліе поработитъ себѣ слабость, а извергъ-сынъ окажется способнымъ избить отца до смерти. Право замѣнится силой или — еще вѣрнѣе: — два вѣчные недруга — правда и неправда, средину между которыми должна бы занимать справедливость, всѣ трое сольются между собою, такъ что самыя ихъ имена исчезнутъ съ лица земли. Все на свѣтѣ окажется во власти грубой силы, сама-же она во власти своеволія, а своеволіе — покорною рабою чревоугодія. Чревоугодіе-же, этомъ ненасытный волкъ, при помощи такихъ опасныхъ пособниковъ, какъ сила и своеволіе, въ концѣ концовъ пожретъ само себя. Такъ вотъ, блистательный вождь, что выйдетъ, если совсѣмъ упразднить чиноначаліе; вездѣ во всемъ явится хаосъ. Уничтоженіе во время войнъ прямо ведетъ къ тому, что предпріятіе вмѣсто того, чтобы двигаться впередъ, пойдетъ обратно. Ближайшій подчиненный отнесется съ презрѣніемъ къ такому полководцу, а къ нему самому — стоящій на одинъ шагъ ниже его; такимъ образомъ презрѣніе, вызванное полководцемъ, возрастаетъ съ каждою ступенью. Переходя отъ одного къ другому, оно влечетъ за собою завистливое соперничество. Если Троя не пала до сихъ поръ, она, повѣрьте мнѣ, обязана своимъ спасеніемъ не мужеству обороны, а раздорамъ и постыдному соперничеству, безсмысленно царящимъ въ нашемъ станѣ. Итакъ, чтобы закончить пространную рѣчь, я повторяю: Троя до сихъ поръ невредима, благодаря не мужеству или силѣ своихъ сыновъ, а только нашему безсилію.

Несторъ. Нельзя не сознаться, что Уллисъ мудро опредѣлилъ губящій насъ тайный недугъ.

Агамемнонъ. Недугъ, пожалуй, опредѣленъ, по чѣмъ его лечить?

Улиссъ. Великій Ахиллъ, кого молва зоветъ красой и правою рукою всей непобѣдимой греческой рати, пресытивъ слугъ звуками похвалъ и славы, становится требователенъ не въ мѣру. Онъ удалился въ свою палатку и дерзко глумится надъ нашими дѣяніями; а съ нимъ Патроклъ съ утра до ночи лѣниво валяется на постели и вмѣстѣ съ Ахилломъ злобно глумится надъ нами. Онъ, клеветникъ, нагло называя это подражаніемъ, дразнитъ всѣхъ насъ, изображая насъ въ глупомъ и шутовскомъ видѣ. Онъ не щадить даже ни тебя, великій Агамемнонъ, ни высокаго твоего сана и, какъ бездарный лицедѣй, всѣ дарованія котораго заключаются въ подколѣнной его жилѣ, въ разговорѣ ногами съ досками кровати, позоритъ твое величіе непристойнымъ ломаніемъ и рѣчами до того напыщенными, произнесенными звукомъ разбитаго колокола, что даже въ устахъ ревущаго Тифона онѣ показались-бы гиперболами. Смотря на эти пошлости, коренастый Ахиллъ покатывается со смѣху и громко восклицаетъ: — «Превосходно! Какъ есть Агамемнонъ!.. Представь мнѣ теперь Нестора, такъ-же откашливайся и поглаживай бороду, какъ онъ, когда собирается приступить къ воззванію». Затѣмъ опять начинается представленіе, настолько-же близкое къ правдѣ, какъ концы параллельныхъ линій одинъ къ другому или какъ то, что Вулканъ и его жена похожи другъ на друга. Между тѣмъ Ахиллъ все-таки кричитъ: — «Чудесно! Передо иною самъ Несторъ, словно живой! Теперь, Патроклъ, изобрази-ка мнѣ его, какъ онъ вооружается во время ночной тревоги!» и тутъ-то всѣ недуги, что, къ несчастно, неразлучны съ теченіемъ лѣтъ, становятся мишенью для издѣвательствъ. Примется Патроклъ кашлять, плевать, дрожащею рукою начнетъ какъ будто застегивать латный нашейникъ, а самъ никакъ не можетъ попасть ремнемъ въ пряжку. Нашъ герой, при видѣ такихъ кривляній, катается со смѣхомъ по постели и говоритъ: — «Довольно, другъ, довольно! Сейчасъ умру со смѣху! Дай хоть латы надѣть скорѣе, чтобы селезенка не лопнула отъ хохота!» Вотъ такъ-то всѣ качества наши и дарованія, или взятыя вмѣстѣ, или врозницу, всѣ наши достоинства, осанка, нравъ, дѣянія, намѣренія, успѣхи, неудачи, и то, что здѣсь было на самомъ дѣлѣ, и чего не случалось вовѣки — все служитъ двумъ этимъ нахаламъ посмѣшищемъ и поруганіемъ.

Несторъ. Потомъ примѣръ двухъ нечестивцевъ, стоустою молвою возведенныхъ, — какъ говоритъ мудрый царь Итаки, — невѣдомо за что въ санъ олимпійцевъ, полубоговъ, заражаетъ собою не мало и другихъ. Возьмемъ въ примѣръ хоть-бы Аякса, съ чего онъ сталъ вдругъ до того заносчивъ, гордъ и себялюбивъ, что не уступить даже самому Ахиллу. Онъ, какъ и тотъ, по цѣлымъ днямъ сидитъ въ палаткѣ, гдѣ и задаетъ роскошные пиры. Надъ нашими невзгодами онъ издѣвается такъ открыто и такъ высокомѣрно, какъ будто самъ онъ оракулъ. Онъ даже приблизилъ къ себѣ негодяя — Терсита, безстыжаго раба, чья желчь и злоба, не стѣсняясь ни ложью, ни клеветой, словно грязь, бросаетъ въ насъ свои насмѣшки и, не боясь ухудшить и безъ того уже опасное положеніе, стремится къ тому, чтобы поколебать довѣріе, которое имѣютъ къ намъ войска.

Улиссъ. Они смѣются надъ нашими дѣлами, называютъ ихъ трусостью и находятъ осторожность совсѣмъ лишнею въ военномъ дѣлѣ. По ихъ понятіямъ предусмотрительность достойна презрѣнія, и полезно только то, гдѣ можно, выказать силу кулака. Тихую умственную работу, опредѣляющую, сколько рукъ слѣдуетъ пустить въ дѣло, когда того потребуютъ обстоятельства, и безошибочно высчитывающую силы врага, они не ставятъ ни во что. Подобную разумную войну они называютъ постельною, ландкартною, кабинетною; а тотъ таранъ, что разбиваетъ стѣны, за быстроту его дѣйствія, за его громадный вѣсъ считаютъ достойнѣе уваженія, чѣмъ та рука, что строила самую машину или чѣмъ тотъ свѣтлый умъ, который управляетъ ею по всѣмъ правиламъ науки.

Несторъ. Если вѣрите ихъ словамъ, окажется, что конь Ахилла способенъ прижить дѣтей съ Ѳетидой (За сценой трубятъ).

Агамемнонъ. Трубятъ!.. Братъ милый, взгляни, что это значитъ.

Менелай. То посланный изъ Трои.

Входитъ Эней.

Агамемнонъ. Что нужно отъ насъ послу?

Эней. Скажи, гдѣ здѣсь ставка великаго Агамемнона?

Агамемнонъ. Здѣсь.

Эней. Дозволено-ли троянскому глашатаю и князю довести до царственнаго слуха не враждебное посланіе?

Агамемнонъ. На мои слова можно такъ-же положиться, какъ на мечъ Ахилла, я-же даю тебѣ слово, что ты сейчасъ передашь свое посланіе Агамемнону при всемъ сонмѣ тѣхъ, кѣмъ онъ избранъ быть полководцемъ.

Эней. Благодарю тебя за благосклонность. Я чужестранецъ, вовѣкъ не видѣвшій очей свѣтлѣйшихъ великаго царя царей. Повѣдай, какъ отличить его отъ прочихъ смертныхъ?

Агамемнонъ. Какъ отличить?

Эней. Да. Съ своимъ вопросомъ я обратился къ тебѣ затѣмъ, чтобы какъ слѣдуетъ предстать предъ царственныя очи, чтобы заставить ланиты подернуться тѣмъ стыдливымъ румянцемъ, съ какимъ заря обращаетъ на Феба свой дѣвственный взоръ. Итакъ, скажи мнѣ, гдѣ тотъ властитель сердецъ и думъ, имя которому Агамемнонъ?

Агамемнонъ. Троянецъ, ты, кажется поднимаешь насъ на смѣхъ? Или, быть можетъ, всѣ уроженцы Трои ужасные льстецы… настоящіе царедворцы!

Эней. Да, можетъ быть, мы точно царедворцы: покуда царитъ миръ, мы ко всѣмъ обращаемся съ лаской и привѣтомъ, но стоитъ намъ услыхать призывъ къ войнѣ, какъ въ насъ тотчасъ-же пробуждается бурная отвага; могучею рукою мы хватаемся за оружіе и при помощи Зевса не знали до сихъ поръ, что значитъ пораженіе. Но замолчи, Эней! Замолчи, троянецъ, и приложи скорѣе свой перстъ къ устамъ. Помни, что хвала теряетъ всю свою цѣну, когда она относится къ тому, кто ее высказываетъ. Чиста и важна только та хвала, которая исходитъ изъ устъ врага.

Агамемнонъ. Скажи, посолъ троянскій, какъ тебя зовутъ? Не Энеемъ-ли?

Эней. Да, сынъ Греціи, мнѣ дѣйствительно имя Эней.

Агамемнонъ. Какое-же дѣло привело тебя сюда?

Эней. Сообщить это я могу одному только Агамемнону.

Агамемнонъ. Не станетъ онъ посланіе, пришедшее изъ Трои, выслушивать, какъ тайну.

Эней. Не съ тайной пришелъ я изъ Трои и говорить шепотомъ не буду. Нѣтъ, я принесъ съ собою трубу, чтобы пробуждать уснувшій слухъ главнокомандующаго, и только тогда начну рѣчь, когда успѣю воспламенить его вниманіе.

Агамемнонъ. Троянецъ, говорить ты настолько-же свободенъ, какъ шумящій въ полѣ вѣтеръ. Агамемнону теперь еще не время спать, и онъ говоритъ тебѣ это лично.

Эней. Греми, труба! Греми звончѣе! Пусть звуки изъ твоей могучей мѣдной груди свободно разносятся по лѣнивому стану; пусть каждый грекъ слышитъ, что черезъ меня желаетъ сказать Троя, притомъ сказать честно и открыто! (Труба гремитъ). Ты, Агамемнонъ, можетъ статься, слыхалъ, что въ Троѣ есть царевичъ Гекторъ, храбрѣйшій изъ всѣхъ сыновъ Пріама? За долгимъ перемиріемъ, онъ, скучая бездѣйствіемъ и избравъ меня, велѣлъ мнѣ взять трубу и предложить вамъ всѣмъ такую сдѣлку. Цари, вожди и воины, если среди благороднѣйшихъ изъ грековъ найдется хоть одинъ такой, кому честь дороже покоя, кто болѣе ищетъ славы, чѣмъ боится опасностей, кто знаетъ свое могущество и не вѣдаетъ страха, кто умѣетъ женщину любить сердцемъ и способенъ доказывать свою любовь не однѣми ласками съ глаза на глазъ, а при толпѣ, съ оружіемъ въ рукахъ… итакъ, когда у васъ найдется такой, пусть онъ слышитъ мой вызовъ, и мужественный Гекторъ передъ греками и передъ сынами Трои докажетъ или попытается доказать всѣмъ, что есть въ мірѣ женщины и вѣрностью, и красотой выше всѣхъ тѣхъ, кого вамъ, грекамъ, удавалось до сихъ поръ сжимать въ своихъ объятіяхъ. Если вы согласны, онъ завтра-же на полпути межь Троей и греческимъ станомъ громкими звуками трубъ извѣститъ васъ о своемъ прибытіи. Когда среди васъ найдется охотникъ мечемъ отстаивать честь вашихъ женщинъ, нашъ Гекторъ встрѣтитъ его привѣтомъ; если-же не найдется, — не взыщите! — онъ всюду разгласитъ, что греческія жены до того всѣ загорѣли отъ солнца, что изъ-за нихъ не стоить ломать копья… Я кончилъ.

Агамемнонъ. Слова твои, Эней, мы передадимъ нашимъ влюбленнымъ. Если никто изъ нихъ не приметъ твоихъ рѣчей близко къ сердцу, мы выведемъ заключеніе, что всѣ бойцы за честь красавицъ остались дома. Но когда такъ, я и самъ еще воинъ!.. Пусть прослыветъ трусишкой тотъ, кто не былъ влюбленъ или не воображалъ себя влюбленнымъ… Итакъ, если среди насъ объявится такой, кто иль влюбленъ, иль былъ или даже воображалъ себя влюбленнымъ, онъ отвѣтитъ на вызовъ Гектора. А не найдется такого, отвѣчу я!

Несторъ. Скажи ему, что у грековъ есть Несторъ, такой воинъ, который уже былъ мужемъ въ то время, когда его дѣдъ, отецъ Пріама, еще кормился грудью. Несторъ теперь старъ, но если во всемъ греческомъ войскѣ не найдется ни одного человѣка, способнаго постоять за любимую женщину, скажи ему отъ меня, что я серебряную свою бороду спрячу подъ золотое забрало, надѣну наручники на высохшія руки и, выступивъ противъ него, скажу ему, что моя жена была прекраснѣе его бабки и настолько цѣломудренна, насколько это возможно въ здѣшнемъ мірѣ. Все это я докажу ему послѣдними, остающимися во мнѣ, тремя каплями крови.

Эней. Обереги васъ Зевсъ отъ недостатка въ бойцахъ, готовыхъ вступиться за красивыхъ женщинъ!

Улиссъ. Да будетъ такъ!

Агамемнонъ. Хочу пожать тебѣ руку, Эней, и лично проводить къ себѣ въ палатку. Затѣмъ мы сейчасъ-же извѣстимъ Ахилла о вызовѣ, и такъ-же, переходя отъ одного шатра къ другому, о немъ извѣстятъ всѣхъ ахейскихъ витязей. Ты пойдешь теперь съ нами и будешь нашимъ гостемъ; ты встрѣтишь у насъ то гостепріимство, которое даже недруги находятъ у просвѣщеннаго народа (Всѣ уходятъ, кромѣ Улисса и Нестора).

Улиссъ. Несторъ!

Несторъ. Что скажетъ царь Итаки?

Улиссъ. У меня блеснула въ головѣ мысль. Она пока еще въ зародышѣ; ты замѣнишь мнѣ время и дашь ей форму.

Несторъ. Что-же ты задумалъ?

Улиссъ. Слушай! Острымъ камнемъ не трудно разсѣчь самый туго затянутый узелъ. Ту гордость, что, словно перезрѣлый колосъ, выросла въ душѣ Ахилла, надо тотчасъ-же подкосить: не то зерна изъ колоса высыпятся и посѣятъ среди насъ такія бѣдствія, что онѣ погубить все и всѣхъ.

Несторъ. Ты правъ, Улиссъ, но какъ это дѣлать?

Улиссъ. Замѣть, что вызовъ, съ которымъ Гекторъ какъ-будто обращается ко всѣмъ, на самомъ дѣлѣ относится къ одному Ахиллу.

Несторъ. Расчетъ ясенъ, какъ итогъ, состоящій всего изъ нѣсколькихъ цифръ. Стоитъ такому вызову коснуться слуха Ахилла, какъ нашъ герой, — будь въ немъ мозгъ такъ-же безплоденъ, какъ пески Ливіи, а, насколько они безплодны, вѣдаетъ Аполлонъ, — тотчасъ-же пойметъ, къ кому относится тотъ вызовъ.

Улиссъ. Какъ думаешь, рѣшится онъ отвѣтить Гектору?

Несторъ. Я думаю, что да; къ тому-же это необходимо. Пойми: — чтобы сохранить за собою честь побѣды, кого-же намъ назначить въ противники Гектору, какъ но Ахилла? Хотя вызовъ троянца имѣетъ видъ забавы, но, ради общественнаго мнѣнія, одержать побѣду намъ очень важно. Балованному вкусу троянцевъ очень хотѣлось-бы отвѣдать лакомыхъ объѣдковъ нашей славы, и вѣрь, Улиссъ, что, несмотря на странную форму, въ какую облеченъ вызовъ, онъ можетъ нанести намъ очень значительный вредъ. Каковъ-бы ни оказался исходъ даже шуточнаго боя съ Гекторомъ, онъ послужитъ образчикомъ нашей отваги и нашей доблести. Онъ будетъ чѣмъ-то вродѣ списка, гдѣ перечисленъ рядъ всѣхъ главъ, вкратцѣ дающаго понятіе о содержаніи самой книги. Всѣ подумаютъ, что противникъ для единоборства съ Гекторомъ нами избранъ сообща и что избранный долженъ представлять собою полнѣйшій образецъ и нашей силы, и ахейской доблести. Если Гекторъ одержитъ надъ ними верхъ, какъ возгордится своею побѣдою враждебный лагерь и какъ безконечно много возмнитъ онъ о своемъ торжествѣ надъ побѣжденнымъ! Для общественнаго мнѣнія руки такія-же послушные друзья, какъ для руки лукъ или мечъ.

Улиссъ. Прости, Несторъ, если я перебью тебя. Изъ всего сказаннаго ясно, что именно Ахилла и не слѣдуетъ выпускать противъ Гектора. Поступимъ, какъ купцы, покажемъ сперва самые худшіе товары; можетъ-быть и они сойдутъ съ рукъ. Если-же такой расчетъ окажется ошибочнымъ, то цѣнность того, что остается у насъ въ запасѣ, покажется еще значительнѣе. Намъ ни за что не слѣдуетъ соглашаться, чтобы съ Гекторомъ сразился Ахиллъ: тогда и побѣда, и пораженіе окажутся для насъ одинаково печальными.

Несторъ. Быть можетъ, глаза мои такъ уже слабы, что я не могу разглядѣть печальныхъ послѣдствій.

Улиссъ. Блестящая побѣда надъ Гекторомъ несомнѣнно была-бы для насъ торжествомъ, если-бы самъ Ахиллъ не страдалъ безмѣрною гордостью. Онъ уже и теперь заносчивъ не въ мѣру. Повѣрь мнѣ, легче было-бы намъ стоять подъ солнцемъ Африки, чѣмъ выносить надменный взглядъ Ахилла, если-бы побѣда осталась за нимъ. Если-же, напротивъ побѣду одержитъ Гекторъ, въ лицѣ его противника, считающагося лучшимъ греческимъ бойцомъ, все наше войско покрылось-бы позоромъ. Не лучше-ли бросить жребій и сдѣлать такъ, чтобы онъ выпалъ глупому Аяксу? мы дадимъ этимъ полезный урокъ Ахиллу и навсегда излечимъ его отъ спѣси, порожденной въ немъ чрезмѣрными похвалами, и заставимъ его скромнѣе носить свой пестрый гребень, который теперь вздымается горделивѣе, чѣмъ лукъ блестящей Ириды. Если безмозглый Аяксъ выйдетъ изъ единоборства побѣдителемъ, мы превознесемъ его до небесъ; если-же онъ будетъ побѣжденъ, это нисколько не поколеблетъ въ насъ увѣренности, что у насъ имѣются бойцы лучше его. Удастся или но удастся нашъ планъ, мы во всякомъ случаѣ достигнемъ своей цѣли: выбравъ Аякса, мы заставимъ зашевелиться перья въ крыльяхъ Ахилла.

Несторъ. Твой планъ, Улиссъ, начинаетъ нравиться и мнѣ. Его надо скорѣе отдать на судъ Агамемнона и сдѣлать такъ, чтобы онъ пришелся по вкусу и ему. Идемъ. Пусть оба рычащіе пса укрощаютъ одинъ другого; если они оба страдаютъ гордостью, то пусть и грызутся изъ-за нея (Уходятъ).

ДѢЙСТВІЕ ВТОРОЕ.

СЦЕНА I.

Другая часть греческаго стана. Входятъ Аяксъ и Терситъ.

Аяксъ. Терситъ…

Терситъ. Если бы Агамемнону покрыться вередами — да такими, чтобы по всему тѣлу разбѣжались?

Аяксъ. Терситъ…

Терситъ. Вотъ, если бы они разбѣжались, такъ и полководецъ набѣгался бы… Что скажешь? — Вѣдь, отъ него тогда хоть бы гной получился.

Аяксъ. Песъ…

Терситъ. Да, хоть это бы получилось отъ него… А теперь и этой пользы отъ него не вижу.

Аяксъ. Не умѣешь слушать, волчицынъ сынъ — такъ чувствуй боками (Бьетъ его).

Терситъ. Чтобъ на тебя греческая язва напала, ублюдокъ этакій рогато- головыхъ князей.

Аяксъ. Поговори еще, прокислыя дрожжи, поговори! Я такъ исколочу тебя, что чудо!

Терситъ. Нѣтъ, скорѣе я своими насмѣшками выучу тебя уму и набожности; но я думаю, — твоя лошадь скорѣе вытвердитъ цѣлую проповѣдь, чѣмъ ты выучишь наизусть хоть одну молитву. Ну, бей, бей хорошенько, коль сумѣешь… Чтобы на тебя чесотка напала!

Аяксъ. Ну, ты, поганый грибъ, говори скорѣе, что давеча провозглашали.

Терситъ. Ты думаешь, чувствъ у меня никакихъ нѣтъ, что смѣешь бить меня?

Аяксъ. Да скажешь-ли ты, наконецъ?

Терситъ. На что тебѣ знать, что провозглашали, когда самъ ты давно провозглашенъ дуракомъ.

Аяксъ. Берегись, ежъ! Слышишь? берегись! У меня руки чешутся.

Терситъ. Очень радъ, кабы на тебя съ головы до ногъ чесотка напала, и мнѣ позволили бы по-своему скрести тебя: ужь превратилъ бы я тебя въ такую паршу, что ни одинъ грекъ на тебя и смотрѣть бы не захотѣлъ.

Аяксъ. Что провозглашали?

Терситъ. Ты вѣчно злишься и ругаешь Ахилла, а самъ завидуешь ему, какъ Церберъ красотѣ Прозерпины, вотъ и лаешь на него съ утра до ночи.

Аяксъ. Ну, ты баба-ругательница!

Терситъ. Ну, вотъ сунься-ка его побей.

Аяксъ. Ахъ, падаль ты этакая!

Терситъ. Онъ бы тебя двумя пальцами въ порошокъ растеръ, какъ морякъ кусокъ сухаря.

Аяксъ. Потаскушкинъ щенокъ!

Терситъ. Да, да, сунься.

Аяксъ. Вѣдьминъ калъ!

Терситъ. Сунься, сунься, князь съ вареной башкой! Ума у тебя въ ней ровно столько-же, какъ у меня въ локтѣ; осленокъ, и тотъ годится въ наставники тебѣ, храброму цинготному ослу! Ты только на то и годенъ, чтобъ раздавливать троянцевъ, а умные люди такъ и смотрятъ на тебя, какъ на купленнаго ими раба-дикаря. Если ты посмѣешь еще разъ ударить меня, такъ я самъ примусь за тебя, безутробнаго, и всего по дюймамъ расцѣню тебя съ ногъ до головы.

Аяксъ. Молчи, песъ!

Терситъ. А ты — цинготный князь.

Аяксъ. Мордашка! (Бьетъ его).

Терситъ. Бей, Марсъ-идіотъ, бей, грубіянъ, верблюдъ, бей, бей!

Входятъ: Ахиллъ и Патроклъ.

Ахиллъ. Что, что такое, Аяксъ? За что ты бьешь его? Хоть ты, Терситъ, скажи, изъ-за чего вышло дѣло?

Терситъ. Видѣли вы, каковъ онъ? видѣли?

Ахиллъ. Въ чемъ же дѣло, однако?

Терситъ. Нѣтъ, вы только посмотрите на него.

Ахиллъ. Смотрю, но въ чемъ же дѣло?

Терситъ. Нѣтъ, нѣтъ, поглядите на него хорошенько.

Ахиллъ. Хорошо! хорошо! — и такъ гляжу.

Терситъ. Глядите, да все-таки не такъ, какъ слѣдуетъ. Вы его совсѣмъ не за то принимаете, что онъ на самомъ дѣлѣ: онъ Аяксъ.

Ахнллъ. Я это знаю, дуракъ.

Терситъ. Согласенъ съ вами, но самъ-то я себя за дурака не считаю.

Аяксъ. Вотъ за это-то я и бью тебя.

Терситъ. Ну, вотъ, вотъ смотрите, какія у него жалкія остроты. У всѣхъ его увертокъ вотъ какія длинныя уши. Я его мозгъ поколотилъ сильнѣй, чѣмъ онъ мое тѣло, я, пожалуй, цѣлыхъ девять воробьевъ купилъ бы за одинъ грошъ, ну, а его мозгъ не стоитъ и девятой части одного воробья. Вотъ слушай, Ахиллъ, ты сейчасъ узнаешь, что я говорю про князя Аякса, у котораго мозгъ въ брюхѣ, а кишки въ головѣ.

Ахиллъ. Что же ты говоришь про него?

Терситъ. Я говорю, что онъ Аяксъ (Аяксъ хочетъ ударитъ его. Ахиллъ становится между ними).

Ахиллъ. Полно, добрый нашъ Аяксъ.

Терситъ. У него и на столько ума не хватаетъ…

Ахиллъ. Я вынужденъ буду удерживать силой.

Терситъ. …Сколько его нужно, чтобы заткнуть ушко иголки той самой Елены, за которую онъ явился воевать.

Ахиллъ. Молчи, дуракъ!

Терситъ. Я готовъ бы замолчать и всѣхъ оставить въ покоѣ, да вотъ этотъ дуракъ не допускаетъ. Вотъ онъ! Онъ самый! Посмотрите-ка на него.

Аяксъ. Ахъ, песъ проклятый! Вотъ я сейчасъ..

Ахиллъ. Неужто ты хочешь умомъ тягаться съ дуракомъ.

Терситъ. Ну, нѣтъ, могу поручиться, что онъ этого не сдѣлаетъ, потому что каждый дуракъ забьетъ его своимъ умишкомъ.

Патроклъ. Выражайся приличнѣе, Терситъ.

Ахпллъ. Изъ-за чего вышла ссора?

Аяксъ. Я у этого подлаго филина спрашиваю, что провозглашали сегодня въ лагерѣ, а онъ ругается.

Терситъ. Я, кажется, не состою у тебя въ услуженіи.

Аяксъ. Хорошо, продолжай, продолжай.

Терситъ. Я служу здѣсь добровольно.

Ахиллъ. За послѣднюю услугу ты, однако, получилъ трепку, а подъ трепку никто шеи добровольно не подставляетъ. Выходитъ, что добровольно тутъ дѣйствовалъ Аяксъ, а ты его дѣйствія воспринималъ невольно.

Терситъ. Такъ оно и есть или большинство людей вретъ, или большая часть и твоего ума заключается въ силѣ рукъ. Самъ Гекторъ окажется въ дуракахъ, если выколотитъ мозги у кого-нибудь изъ васъ двоихъ; это, кажется, все равно, что разгрызать либо пустой, либо гнилой орѣхъ.

Ахиллъ. Какъ? ты и меня вздумалъ задѣвать?

Терситъ. Вотъ посмотрите на Улисса или на старика

Нестора. У нихъ умъ ужь тогда былъ покрытъ плѣсенью, когда у вашихъ дѣдовъ еще и ногтей не росло; вотъ они теперь запрягли васъ, какъ возовыхъ воловъ въ плугъ, да и заставляютъ пахать поле сраженія.

Ахиллъ. Что такое? Что такое?

Терситъ. Такъ оно и слѣдуетъ: паши, Ахиллъ! паши, Аяксъ! пашите оба!

Аяксъ. Я у тебя языкъ вырѣжу!

Терситъ. Что-жь за бѣда? Я и безъ него буду потомъ говорить столько-же, сколько и ты.

Патроклъ. Молчи, Терситъ. Будетъ!

Терситъ. Такъ я и замолчалъ по приказанію Ахилловой шавки. Какъ бы не такъ!

Ахиллъ. Вотъ и на твою долю досталось, Патроклъ.

Терситъ. Нѣтъ, слуга покорный! развѣ тогда приду къ кому-нибудь изъ васъ въ палатку, когда увижу, что васъ повѣсили, какъ паршивыхъ собакъ: буду жить теперь только между умными людьми, а въ сборище дураковъ меня больше не заманятъ (Уходитъ).

Патроклъ. Счастливаго пути.

Ахиллъ. Намъ давеча объявлено, что завтра часу въ шестомъ утра, то-есть, при солнечномъ восходѣ, на полянѣ между Троей и нашимъ станомъ появится самъ грозный Гекторъ и тамъ при громѣ трубъ заявить во всеуслышаніе, что готовъ вызвать на бой всякаго, кто вздумаетъ утверждать… ну, а что утверждать — рѣшительно не знаю: — какой-то вздоръ… Прощай…

Аяксъ. Прощай. Однако, кто-же сразится съ Гекторомъ?

Ахиллъ. Не знаю. Какъ слышно, намѣрены бросить жребій; иначе троянецъ теперь же имѣлъ бы достойнаго противника.

Аяксъ. Ужь не тебя-ли? Разузнаю поподробнѣе, что говорятъ объ этомъ въ лагерѣ (Уходятъ).

СЦЕНА II.

Троя. Комната во дворцѣ Пріама. Входятъ: Пріамъ, Гекторъ, Троилъ, Парисъ и Еленъ.

Пріамъ. Друзья мои, и такъ уже потративъ много и времени, и жизней, и безплодныхъ рѣчей, старикъ Несторъ отъ имени соотчичей пишетъ намъ опять: «Освободи Елену, а прочія всѣ жертвы, какъ честь, труды, издержки, кровь, раны, потеря времени и друзей, какъ и все, что поглощено алчными устами и ненасытною утробою войны, пусть навсегда предастся забвенію». Сынъ мой Гекторъ, что скажешь ты на это?

Гекторъ. Хотя едва-ли кто-нибудь меньше, чѣмъ я, страшится грековъ и хотя на свѣтѣ нѣтъ женщины съ такимъ чувствительнымъ, губкоподобнымъ сердцемъ, способнымъ втягивать въ себя чужое горе, какъ у меня, несокрушимый Пріамъ, я все-таки долженъ тебѣ сказать, даже готовъ закричать передъ цѣлой Троей: — «Кто вѣдаетъ, что дальше будетъ съ нами, если война продлится?» Такая безопасность, которая имѣетъ вѣру только въ себя — плодъ не войны, а мира. Разумное же недовѣріе — и глубомѣръ, и свѣточъ, помогающіе мудрецу точно распознавать размѣры худшаго среди густыхъ потемокъ грядущаго. Отпустите-же Елену. Съ тѣхъ поръ, какъ въ несчастной этой распрѣ мечъ обнаженъ былъ впервые, изъ десятка погибшихъ душъ, — а ихъ погибло не мало, — по крайней мѣрѣ одна была настолько же намъ дорога, какъ сама Елена. Когда мы уже принесли такъ много кровавыхъ жертвъ, упорно защищая чужую намъ женщину, я не вижу разумной причины отвѣчать отказомъ на справедливое требованіе грековъ о ея выдачѣ.

Троилъ. Стыдись, Гекторъ! Достоинство и царственную честь такого великаго властителя, какъ нашъ родитель, ты намѣренъ взвѣшивать на унціи. Неужто хочешь ты ничтожной цифрой исчислить неизмѣримость его величія и тѣсной рамкой ничтожныхъ причинъ и основаній сковать незнающій предѣла размахъ его могучихъ крыльевъ? Отъ имени боговъ я говорю тебѣ: «стыдно, братъ, стыдно!»

Еленъ. Неудивительно, Троилъ, что ты такъ враждебно относишься къ разсудку, когда ты самъ лишенъ его вполнѣ. Неужто и нашъ отецъ обязанъ въ важныхъ дѣлахъ обходиться безъ него на томъ лишь основаніи, что Троилъ отлично обходится безъ него въ своихъ рѣчахъ.

Троилъ. Еленъ, какъ жрецъ, склоненъ къ мечтамъ и къ грезамъ. Его перчатки полны разныхъ разсудочныхъ причинъ, и вотъ образчикъ одной изъ нихъ: ему давно извѣстно, что непріятель постоянно желаетъ намъ зла, что обнажать мечъ опасно и что бѣду можно отвратить разсудкомъ. Поэтому легко понять, что стоитъ ему увидѣть вооруженнаго грека, чтобы сейчасъ-же прицѣпить къ ногамъ крылья разсудка и бѣжать, какъ богъ Меркурій, отъ грозныхъ глазъ разгнѣваннаго Зевса или какъ сбившееся съ пути заблудшее свѣтило. Итакъ, друзья, если между нами зашла уже рѣчь о разсудкѣ, запремъ скорѣе ворота и заляжемъ спокойно спать. Что-же касается чести и мужества, то они, какъ зайцы, должны страдать трусостью; только тогда могутъ они согласиться съ понятіемъ Елена о разсудкѣ. Знайте, что отъ чрезмѣрной осторожности въ насъ слабѣетъ мужество и печенка становится блѣдной.

Гекторъ. Нѣтъ, Троилъ, сама Елена не стоитъ того, чего она стоитъ намъ.

Троилъ. Не та-ли цѣна и самому предмету отъ того, во что мы его цѣнимъ?

Гекторъ. Его цѣна не зависитъ отъ единичной воли; она частью зависитъ отъ его качествъ, а частью отъ того, какъ мы на него смотримъ. Если наше поклоненіе превышаетъ ростъ божества, оно переходитъ въ идолопоклонство, а пламенѣть восторженною любовью къ тому, въ чемъ нѣтъ и тѣни тѣхъ достоинствъ, которыя мы въ немъ любимъ, — просто нелѣпо.

Троилъ. Сегодня я избираю себѣ жену и выборъ мой вполнѣ послушенъ волѣ, а воспламенять ту волю съумѣли и мои глаза и уши, то-есть, двое кормчихъ, которые весь вѣкъ плаваютъ между двухъ такихъ опасныхъ подводныхъ скалъ, какъ разумъ и желанье. Если-же бываетъ такъ, что желаніе вдругъ перейдетъ въ отвращеніе, могу-ли я безсердечно отвергнуть ту, на кого палъ свободный мой выборъ? Нѣтъ, никогда! увертки не помогутъ сберечь святую честь, поправъ обязанности. Рѣшимся-ли мы возвратить торговцу его товаръ, когда сами его перепачкали? Не бросаемъ-же мы остатковъ явствъ отъ пира подъ тѣмъ предлогомъ, будто мы чрезмѣрно сыты. Вспомни, какъ всѣ подстрекали Париса, когда онъ задумалъ мстить грекамъ; вспомни, какъ паруса его вздувались вѣтромъ единодушнаго согласія; тогда и волны, и даже самъ строптивый старикъ-вѣтеръ вдругъ примолкли и помогли Парису. Вотъ блестящій подвигъ брата Париса увѣнчался успѣхомъ: въ замокъ старухи тетки онъ привезъ красавицу царицу, при которой сама весна блѣднѣетъ и старѣетъ. Зачѣмъ мы понынѣ держимъ ее въ плѣну? А зачѣмъ греки понынѣ держатъ въ плѣну тетку? Но стоило-ли держать въ плѣну Елену? Конечно, стоитъ. Елена, какъ мы увидимъ, безцѣнная жемчужина. Не за нею-ли тысячи судовъ переплывали далекія моря, а вѣнценосцы превращались въ торговцевъ? Если вы согласны, что Парисъ поступилъ разумно, — а съ этимъ вамъ не согласиться нельзя, такъ какъ вы сами кричали ему: — «Ступай!» и если вы признали драгоцѣнной ту добычу, что онъ привезъ съ собою, — а отречься отъ этого вы не можете, такъ какъ сами хлопали ему въ ладоши, крича: — «Отлично! безподобно!» — зачѣмъ-же вы сегодня хулите плоды своихъ совѣтовъ и дѣлаете то, чего не дѣлаетъ даже сама Фортуна, то-есть, съ презрѣніемъ относитесь къ тому, что казалось вамъ драгоцѣннѣе земли и неба? Зачѣмъ-же было красть такую вещь, которую вы боитесь оставить у себя? Такая кража не хуже-ли всякой другой? Мы — шайка воровъ, не стоящихъ даже того, что воровали: мы отправились къ грекамъ и, нанеся имъ жестокую обиду, не смѣемъ даже признаться въ своемъ дѣяніи! О, какой стыдъ!

Кассандра (За сценой). Плачьте, троянцы, плачьте!

Пріамъ. Кто кричитъ тамъ такъ жалобно?

Троилъ. То наша безумная сестра; я узналъ ее по голосу.

Кассандра. О, Троя, плачь!

Входитъ Кассандра; платье и волосы ея въ безпорядкѣ.

Гекторъ (Увидавъ сестру). Кассандра!

Касандра (Прорицая). Плачь, Троя! Дай мнѣ десять тысячъ глазъ, чтобы я могла заставить ихъ проливать пророческія слезы!

Гекторъ. Молчи, молчи, сестра!

Кассандра. О, дѣвы и юноши! О, взрослые и старцы, и бѣдные младенцы, умѣющіе только кричать, скорѣе, скорѣе присоедините свой плачъ къ моимъ воплямъ! Да, выплачемъ заранѣе хоть часть тѣхъ горькихъ слезъ, что ожидаютъ насъ въ грядущемъ!… О, плачьте, троянцы, пріучите глаза свои къ слезамъ! Троя обречена на гибель! Блестящій нашъ Иліонъ будетъ разрушенъ, а братъ Парисъ — тотъ факелъ, который насъ сожжетъ! Плачьте троянцы, плачьте! Кричите всѣ: «Елена и несчастіе»! Если ее не отпустятъ отсюда, наша Троя погибнетъ въ пламени! (Убѣгаетъ).

Гекторъ. Ну, юный мой Троилъ, неужто пророческій голосъ сестры не пробуждаетъ въ твоей душѣ заслуженныхъ укоровъ? Иль кровь въ тебѣ пылаетъ такъ безумно, что охладить ея не въ силахъ ни горькій вопль разсудка, ни тотъ позоръ, что явится какъ послѣдствіе дѣла, которое должно считаться дурнымъ?

Троилъ. Нѣтъ, я убѣжденъ, что одна случайность не можетъ служить мѣриломъ дѣла и его справедливости. Не слѣдуетъ также гасить въ насъ духъ мужества на томъ лишь основаніи, что безумная Кассандра мелетъ вздоръ: бредъ ея не можетъ намъ доказать, что самый поводъ къ распрѣ сталъ вдругъ хуже. По сами-ли мы клялись считать этотъ поводъ священнымъ? Мнѣ онъ не ближе, чѣмъ всѣмъ другимъ сынамъ Пріама; но я молю Зевса, чтобы онъ избавилъ насъ отъ такихъ дѣяній, которыя могли бы поселить въ насъ сомнѣніе, должно-ли намъ продолжать стоять за начатое или оставить его на произволъ судьбы?

Парисъ. О, да, мы, конечно, должны продолжать начатое; иначе весь міръ осыплетъ насъ упреками: во-первыхъ, меня за легкомысліе моихъ поступковъ, разомъ и васъ за данные мнѣ совѣты. Клянусь самимъ Олимпомъ, что ваше единодушное согласіе и разсѣяло въ моей душѣ всѣ страхи, сопряженные съ такимъ предпріятіемъ. Если бы такъ, что могла бы сдѣлать моя рука? Могла-ли стойкость одного бойца дать достойный отпоръ бѣшеному натиску всѣхъ, кого озлобилъ мой поступокъ; всѣхъ, клявшихся отвѣтить вооруженной рукой тѣмъ, кто подалъ поводъ къ распрѣ. Тѣмъ не менѣе я открыто заявляю: — если бы мнѣ одному пришлось преодолѣть всѣ преграды, а также если бы могущество во мнѣ равнялось волѣ, я и тогда, конечно, не отрекся бы отъ того, что сдѣлалъ, и сталъ бы упорно продолжать начатое.

Пріамъ. Сынъ нашъ Парисъ! Ты говоришь, какъ всякій не въ мѣру упоенный наслажденіемъ. Подай весь медъ тебѣ, а другимъ горечь желчи. Такой отвагѣ цѣна не велика.

Парисъ. Чтимый нашъ родитель, я не исключительно занятъ тѣмъ наслажденіемъ, которое приноситъ намъ красота; но я желаю, владѣя ею и оберегая ее честно, смыть пятно, которое наложено на Елену похищеніемъ. Возможно-ли отдать ее мужу теперь, когда насъ къ тому побуждаетъ городъ, поставленный осадою въ затруднительное положеніе. Это значило бы нанести плѣнной царицѣ кровавую обиду, а твоему достоинству жестокое безчестіе; мнѣ же самому на долю выпалъ бы несмываемый позоръ. Не можетъ быть, чтобы такая мысль народилась въ твоемъ высокомъ умѣ. Едва-ли у насъ найдется хоть одинъ троянецъ, и не достало бы ни храбрости, ни чести, чтобы отстаивать Елену съ мечемъ въ рукахъ и неужто позоръ будетъ наградой тому, кто рѣшится ее защищать? Итакъ, говорю я вамъ, мы должны смѣло стоять за ту, которой, какъ вамъ извѣстно, не найдется равной во всемъ необъятномъ мірѣ.

Гекторъ. Надо отдать обоимъ вамъ справедливость, Парисъ и Троилъ: — вы говорите недурно, но поверхностно касаетесь занимающаго насъ предмета. Оба вы похожи на безпечныхъ юношей, которыхъ Аристотель считалъ лишенными способности постигать тонкости философскихъ ученій. Такъ, выставленные вами доводы способнѣе служить горячкѣ страсти, чѣмъ начертывать тѣ границы, которыя должны отдѣлять ложь отъ правды, добро отъ зла, потому что наслажденіе и месть, болѣе чѣмъ улитка, глухи, когда дѣло идетъ о правильномъ рѣшеніи. Природа требуетъ, чтобы каждому отдавалось должное и что-же у всего человѣчества священнѣе права мужа на свою жену? Страсти, правда, нарушаютъ этотъ законъ. Противъ него изъ пристрастной угодливости заблудшей своей воли возстаютъ порою даже возвышенныя души, но во всякомъ благоустроенномъ обществѣ есть законы, стремящіеся обуздывать ослушаніе, страшно непокорное буйство разнузданной похоти. Если Елена жена царя Спарты, — а это не подлежитъ сомнѣнію, сами законы природы и народовъ требуютъ, чтобы мы возвратили жену мужу; упорство-же въ злѣ не уничтожаетъ зла, а только увеличиваетъ его. Таково мнѣніе Гектора относительно вопроса о правѣ; несмотря, однако, но это, пылкіе мои братья, я присоединяюсь къ вашему мнѣнію, что Елену слѣдуетъ удержать здѣсь, потому что тутъ замѣшана честь не только каждаго изъ насъ, но и всего народа.

Троилъ. Ты этимъ коснулся жизненной струны нашего рѣшенія. Если бы нашею цѣлью былъ одинъ бѣшеный разгаръ страстей, а не слова, я за Елену не далъ бы ни капли троянской крови. Но, достойный Гекторъ, она все-таки служитъ для насъ воплощеніемъ какъ чести, такъ и славы, тою шпорою, которая внушаетъ великіе подвиги. Ея присутствіе разжигаетъ въ насъ мужество, которое послужитъ на гибель всѣмъ греческимъ дружинамъ; оно въ глазахъ грядущихъ временъ возвеличить насъ самихъ и обольетъ насъ лучомъ безсмертной славы.

Гекторъ. Итакъ, безстрашные сыны Пріама, я послалъ въ греческій станъ громкій вызовъ. Всѣ греки, привыкнувъ къ праздной лѣни, давно уже находятся въ состояніи сладкой дремоты; какъ удивитъ теперь мой вызовъ ихъ сонныя души! Я стороною слышалъ, что полководецъ ихъ все спитъ, а въ войскѣ уже начинаютъ свирѣпствовать зависть и соперничество. Авось мы хоть этимъ разбудимъ грековъ (Всѣ уходятъ).

СЦЕНА III.

Греческій станъ; передъ палаткой Ахилла. Входитъ Терситъ.

Терситъ. На что это похоже, Терситъ? Ты совсѣмъ запутался въ лабиринтѣ гнѣва. Неужто верхъ будетъ вѣчно оставаться за слономъ — Аяксомъ… Онъ меня бьетъ, а я надъ нимъ смѣюсь! Велика, однако, мнѣ отъ этого радость! Гораздо было бы лучше, если-бы оказалось совсѣмъ наоборотъ, то-есть, чтобы я его билъ, а онъ надо мною смѣялся. Вотъ что! — выучусь я вызывать дьяволовъ и стану заставлять ихъ плясать подъ мою дудку… выдумаю еще что-нибудь, но во что-бы то ни стало выйду изъ своего сквернаго положенія, въ которомъ вынужденъ вѣчно злиться… Вотъ есть еще у насъ Ахиллъ… Удивительно умѣетъ онъ вести подкопы, и если удастся дождаться, чтобы два эти молодца подкопались подъ Трою, стѣны ея скорѣе обрушатся отъ ветхости, чѣмъ отъ ихъ ухищреній… О ты, великій громовержецъ, забудь, что ты Юпитеръ, а ты, Меркурій, простись съ своею змѣиною мудростью, хранящеюся у тебя въ жезлѣ, если вамъ обоимъ не удастся отнять у тѣхъ двоихъ ту малую, малюсенькую, менѣе чѣмъ самую крохотную частичку ума, которая выпала имъ на долю! У нихъ его, — даже по мнѣнію самаго грубаго невѣжества, — такъ мало, что для того, чтобы освободить муху изъ сѣтей паука, они не придумаютъ ничего болѣе удобнаго, какъ своими тяжелыми доспѣхами разорвать паутину. Послѣ этихъ двоихъ, проклятіе и месть всему стану! Пусть на грековъ нападетъ костоѣда, потому что, мнѣ кажется, это та самая болѣзнь, которая бичуетъ тѣхъ, кто слишкомъ любитъ гоняться за юбками! Вотъ я и прочелъ теперь всѣ свои молитвы, а дьяволъ зависти пусть говоритъ это: — да будетъ такъ. Однако, гдѣ-же ты, великій Ахиллъ?

Входитъ Патроклъ.

Патроклъ. Кто тамъ? Терситъ!.. А, милый Терситъ, иди сюда и начинай ругаться.

Терситъ. Если бы я расположенъ былъ думать о позолоченной куклѣ-кривлякѣ, то не ушелъ бы отъ созерцанія тебя. Впрочемъ, бѣда поправимая: — желаю тебѣ быть на самомъ себѣ. Пусть тебѣ на долю въ самыхъ широкихъ размѣрахъ выпадутъ обыкновеннѣйшіе бичи человѣчества: — безуміе и невѣжество. Пусть само небо сохранить тебя отъ добраго совѣта, и пусть ни одна здравая мысль никогда не приходитъ тебѣ въ голову! Пусть твоя-же любострастная кровь руководитъ тобою до самой смерти, и тогда, если та, кто станетъ завертывать тебя въ саванъ, скажетъ: — "какой красивый трупъ, « я готовъ даже дважды поклясться, что она во всю жизнь хоронила однихъ только зачумленныхъ. Да будетъ такъ!.. Гдѣ-же Ахиллъ?

Патроклъ. А ты, ханжа, какъ я вижу, только сейчасъ, должно -быть, молитвы читалъ?

Терситъ. О, да услышатъ меня небеса!

Появляется Ахиллъ.

Ахиллъ. Кто тамъ?

Патроклъ. Терситъ.

Ахиллъ. Гдѣ, гдѣ? — А, вотъ и ты, мой сынъ, помогающій пищеваренію! Отчего ты не подалъ мнѣ за обѣдомъ самого себя въ видѣ кушанья? Ну, скажи-ка мнѣ, что такое Агамемнонъ?

Терситъ. Онъ твой полководецъ.

Ахиллъ. Ну, а теперь ты, Патроклъ, скажи мнѣ, что такое Ахиллъ?

Патроклъ. Онъ твой господинъ. Теперь и ты сдѣлай одолженіе, скажи, что такое ты самъ?

Терситъ. Человѣкъ, знающій тебя вдоль и поперекъ. Ну, а ты, Патроклъ, сказки, что такое ты?

Патроклъ. Можешь говорить обо мнѣ все, что знаешь.

Ахиллъ. Да, скажи, скажи!

Терситъ. Хочу вкратцѣ повторить всѣ отвѣты: Агамемнонъ — полководецъ Ахилла, Ахиллъ — мой господинъ я — человѣкъ, знающій Патрокла вдоль и поперекъ, а Патроклъ — дуракъ.

Патроклъ. Скотина!

Терситъ. Молчи, дуракъ! Я еще не кончилъ.

Ахиллъ. Онъ человѣкъ, имѣющій особыя права. Продолжай, Терситъ.

Ткрситъ. Агамемнонъ дуракъ, Ахиллъ дуракъ, Терситъ дуракъ, а Патроклъ, какъ я уже говорилъ, тоже дуракъ.

Ахиллъ. Вотъ какъ! Теперь выведи все это логически. Ну!

Терситъ. Агамемнонъ дуракъ потому, что желаетъ начальствовать надъ Ахилломъ; Ахиллъ дуракъ потому, что позволяетъ начальствовать надъ собою Агамемнону; Терситъ дуракъ потому, что соглашается служить такому дураку, а Патроклъ — тотъ уже такъ отъ природы дуракъ.

Патроклъ. Почему-же дуракъ?

Терситъ. Ну, задавай этотъ вопросъ тѣмъ, кто произвелъ тебя на свѣтъ; для меня-же достаточно того, что ты глупъ. Посмотрите-ка, кто сюда идетъ.

Появляются: Агамемнонъ, Улиссъ, Несторъ, Діомедъ и Аяксъ.

Ахиллъ. Патроклъ, я ни съ кѣмъ не желаю разговаривать. Пойдемъ со мною, Терситъ (Уходитъ).

Терситъ. О, какое шутовство! какое плутовство! какое мошенничество! Причина всего шума мужъ-рогоносецъ и жена-шлюха… Нечего сказать, отличный поводъ для того, чтобы возбуждать взаимную зависть и пускать людямъ кровь до смерти. Ахъ, напади сухая парша на тѣхъ, кто всему этому виною, а война и любострастіе поберутъ и всѣхъ остальныхъ (Уходитъ).

Агамемнонъ. А гдѣ-же Ахиллъ?

Патроклъ. Ушелъ къ тебѣ въ палатку. Онъ, государь, настроенъ очень дурно.

Агамемнонъ. Дай ему знать, что мы здѣсь его ожидаемъ. Онъ прогналъ нашихъ пословъ; только, скрѣпя сердце, рѣшились мы отбросить свое достоинство, чтобы постучаться къ нему въ ставку. Скажи ему все это; не то онъ, пожалуй, возмнитъ, что мы не умѣемъ поддерживать своего сана или, пожалуй, еще то, что мы будто и не знаемъ, кто и что такое мы сами.

Патроклъ. Я поспѣшу передать ему все это (Уходитъ).

Улиссъ. Когда мы приближались, онъ, казался, стоялъ въ дверяхъ ставки; значитъ, онъ не боленъ.

Аяксъ. Да, боленъ по-львиному, боленъ отъ излишней гордости. Вы можете называть это меланхоліей, если желаете быть вѣжливымъ съ человѣкомъ, но, клянусь головой, это просто гордость. За что же, однако, онъ озлился? Пусть, по крайней мѣрѣ, скажетъ намъ причину… Одно слово, государь (Отводитъ Агамемнона въ сторону).

Несторъ. Почему это Аяксъ такъ разлаялся на него?

Улиссъ. Ахиллъ сманилъ у него шута.

Несторъ. Кого? Терсита?

Улиссъ. Его.

Несторъ. Въ такомъ случаѣ Аяксу нечего больше говорить, такъ какъ онъ лишился послѣдняго предмета для разговоровъ.

Улиссъ. Ошибаешься, потому что предметомъ для разговора служитъ именно тотъ, кто отбилъ у него этотъ предметъ, то есть, Ахиллъ.

Несторъ. Тѣмъ лучше. Размолвка ихъ для насъ выгоднѣе, чѣмъ ихъ союзъ. Значитъ, однако, дружба ихъ была велика, когда разорвать ее могъ даже шутъ.

Улиссъ. Если дружба не опирается на мудрость, то шуту не трудно ее разорвать… Вотъ и Патроклъ идетъ.

Несторъ. Ахилла, однако, съ нимъ нѣтъ.

Улиссъ. У слона есть сочлененія, но не для вѣжливости: у него есть ноги для того, чтобы онѣ его держали, но не для того, чтобы онѣ передъ кѣмъ-нибудь подгибались (Патроклъ возвращается).

Патроклъ. Ахиллъ приказалъ отвѣтить вамъ, что онъ очень огорченъ, если васъ со свитою привлекла къ нему какая-нибудь иная цѣль, кромѣ желанія развлечься. Онъ надѣются, что тебѣ послѣ обѣда захотѣлось пройтись сюда, чтобы облегчить пищевареніе.

Агамемнонъ. Послушай, Патроклъ, такіе отвѣты давно намъ знакомы, и подобные предлоги, летя на слабыхъ крыльяхъ презрѣнія, не ослѣпятъ, конечно, ни нашего взора, ни пониманія. Въ Ахиллѣ есть достоинства, и мы имѣемъ основаніе ихъ признавать; тѣмъ не менѣе, всѣ его доблести, направленныя не къ добродѣтели, начинаютъ понемногу терять предъ всѣми нами свой яркій блескъ. Они, какъ плоды, что намъ подаютъ на нечистомъ блюдѣ, могутъ заплеснѣть и ни въ комъ не возбудятъ охоты ихъ отвѣдать. Ступай, скажи Ахиллу, что мы пришли сюда съ нимъ объясниться, и ты, конечно, сдѣлаешь недурно, если сообщишь ему, что мы находимъ, будто его гордость выше, а вѣжливость ниже мѣры; будто хорошихъ качествъ въ немъ по всеобщему признанію менѣе, чѣмъ самомнѣнія. Пусть онъ также знаетъ, что и болѣе достойнымъ, чѣмъ онъ, приходится подвергаться обидамъ, когда они, забывъ величіе священнаго сана, благосклонно снисходятъ ко всѣмъ блажнымъ и неумѣстнымъ своимъ затѣямъ и, имѣя притязанія на превосходство, сторожатъ приливы и отливы своихъ смѣшныхъ причудъ и настроеній, какъ будто самъ онъ средоточіе и центръ тяжести военныхъ дѣйствій. Итакъ, ступай, скажи ему все это. Добавь еще, что если онъ назначитъ себѣ черезъ-чуръ высокую цѣну, мы обойдемся и безъ него. Пусть онъ, подобно негодному за тяжестью снаряду, валяется себѣ, какъ негодный хламъ; мы же скажемъ: — „Хотя онъ и славенъ, но для войны негоденъ; даже карликъ, способный двигаться, дороже намъ, чѣмъ грубый и сонный герой“. Передай же ему, все это.

Патроклъ. Непремѣнно передамъ все и тотчасъ же доставлю отвѣтъ (Уходитъ).

Агамемнонъ. Отвѣтъ изъ вторыхъ устъ едва-ли способенъ насъ удовлетворить. Мы желали повидаться лично съ Ахилломъ; ступай къ нему хоть ты (Улиссъ уходитъ).

Аяксъ. Что же въ немъ такого особеннаго, чего нельзя бы найти въ другомъ?

Агамемнонъ. Особеннаго въ немъ несравненно менѣе чѣмъ онъ воображалъ.

Аяксъ. Есть-ли въ немъ даже столько-то? Какъ вы думаете: — не воображаетъ-ли онъ, будто во всѣхъ отношеніяхъ лучше меня?

Агамемнонъ. Безъ всякаго сомнѣнія.

Аяксъ. Что-же, согласенъ ты съ его мнѣніемъ и повторишь-ли то же, что онъ говоритъ?

Агамемнонъ. Нѣтъ, благородный Аяксъ: ты настолько-же силенъ, храбръ, уменъ и высокороденъ, какъ и онъ, но кромѣ того, ты еще несравненно вѣжливѣе, и вдобавокъ съ тобою удобнѣе имѣть дѣло.

Аяксъ. Не понимаю, почему иной разъ встрѣчаются не въ мѣру гордые люди. Откуда эта гордость? Я даже не знаю что она такое.

Агамемнонъ. Умъ у тебя, Аяксъ, свѣтлѣе и твои добродѣтели болѣе пріятнаго свойства. Человѣкъ гордый самъ себя пожираетъ; гордость — собственное его зеркало, собственная его труба и собственная его лѣтопись; всякій восхваляющій себя иначе, какъ своими дѣяніями, пожираетъ эти дѣянія самохвальствомъ.

Аяксъ. Гордые люди мнѣ настолько-же ненавистны, какъ исчадія жабъ.

Несторъ (про себя). Себя-то, однако онъ любитъ! Не странно-ли это?

Улиссъ возвращается.

Улиссъ. Ахиллъ не выйдетъ драться завтра.

Агамемнонъ. Какія-же причины?

Улиссъ. Никакихъ. Онъ причудливо отдался теченію сварливаго, заносчиваго нрава и не обращаетъ притомъ ни малѣйшаго вниманія на другихъ, поставивъ себѣ въ законъ одну лишь собственную волю.

Агамемнонъ. Почему, не смотря на нашу царственную просьбу, не хочетъ онъ разстаться съ палаткой и вмѣстѣ съ другими насладиться прохладой?

Улиссъ. Его причины настолько-же ничтожны, какъ ничто. Онъ отказывается исполнить просьбу только на томъ основаніи, что его объ этомъ просятъ. Онъ помѣшанъ на собственномъ величіи, да и самимъ съ собою говоритъ не иначе, какъ свысока, за каждое словечко ведетъ съ собою споръ, а мнимое величіе поддерживаетъ въ немъ то самомнѣніе, что своею силою и страстностью совсѣмъ мучитъ его разсудокъ. Способность его мыслить здраво порой скрывается невѣдомо куда, и онъ начинаетъ самъ себя бичевать… Что-же еще? Онъ безмѣрно очарованъ собою и печальные признаки возвѣщаютъ, что та болѣзнь, увы: неизлечима.

Агамемнонъ. Отправься къ нему, Аяксъ, и объяснись съ нимъ полюбезнѣе. Всѣ увѣряютъ, будто онъ о тебѣ высокаго мнѣнія, и по твоей просьбѣ, онъ, пожалуй, отмѣнитъ нелѣпое рѣшеніе.

Улиссъ. Агамемнонъ, осмѣлюсь тебѣ сказать: — не посылай его! Станемъ, напротивъ, благословлять каждый шагъ, который отдаляетъ Аякса отъ Ахилла. Какъ! тотъ гордецъ, не допускающій въ своемъ высокомѣріи, чтобы здравая мысль проникла къ нему въ голову, не иначе какъ въ томъ случаѣ, когда онъ самъ ее зародилъ и пережевалъ, — увидитъ передъ собою покорнымъ просителемъ того, кто намъ дороже всѣхъ Ахилловъ? Нѣтъ! трижды достойный нашъ боецъ, первѣйшій храбрецъ нашъ не долженъ излишнею любезностью безславить лавровъ, заслуженныхъ имъ такъ честно. На то, чтобы онъ унизилъ свое достоинство, которое у него нисколько не ниже, чѣмъ у Ахилла, нѣтъ моего согласія! Ему идти къ кому же? — къ Ахиллу. Этимъ мы стали бы только откармливать въ Ахиллѣ сидящаго въ немъ свиненка гордости; ублажать его, значило бы только прибавить углей къ костру, который и такъ уже жжетъ его достаточно давно. Не слѣдуетъ, чтобы Аяксъ шелъ къ Ахиллу, да сохранитъ насъ отъ этого самъ Зевсъ! Пусть онъ своимъ громовымъ голосомъ кричитъ изъ тучъ: — „Ахиллъ, иди къ нему!“

Несторъ (про себя). Вотъ это хорошо! Онъ похвалами щекочетъ глупцу самое чувствительное мѣсто.

Діомедъ (тоже про себя). Онъ молча вдыхаетъ въ себя тѣ хвалы.

Аяксъ. Я, пожалуй, пойду къ нему, но только затѣмъ, чтобы перчаткой раскроить ему лицо.

Агамемнонъ. О, нѣтъ, ты не пойдешь!

Аяксъ. А если онъ дерзнетъ принять меня гордо, я съумѣю посбить съ него эту гордость. Пустите меня къ нему.

Улиссъ. Нѣтъ, никогда, хотя-бы отъ этого зависѣлъ весь успѣхъ нашего дѣла.

Аяксъ. Онъ негодяй, наконецъ!

Несторъ (про себя). Какъ хорошо онъ описываетъ самого себя.

Аяксъ. Вотъ можно-ли имѣть съ нимъ дѣло и вести знакомство?

Улиссъ (про себя). Воронъ ругается надъ чернымъ цвѣтомъ.

Аяксъ. Я выбью изъ него всѣ причуды.

Агамемнонъ. Больной хочетъ быть врачомъ.

Аяксъ. О, если-бы всѣ думали такъ-же, какъ!

Улиссъ (про себя). Умъ совсѣмъ вышелъ-бы изъ употребленія.

Аяксъ. Дешево отъ меня онъ-бы не отдѣлался! Я заставилъ-бы его глотать мечи! Неужто-же побѣда должна остаться за гордостью?

Несторъ (про себя). Если-бы это когда-нибудь случилось, половина побѣды принадлежала-бы тебѣ.

Улиссъ (про себя). Нѣтъ, всѣ девять десятыхъ.

Аяксъ. Я разотру его въ порошокъ; онъ у меня станетъ совсѣмъ мягкій.

Несторъ (про себя). Онъ еще не совсѣмъ разогрѣлся; надо превозносить его сильнѣе. Надо ему подливать и подливать; его честолюбіе томится жаждой.

Улиссъ (Агамемнону). Не слишкомъ-ли, нашъ храбрый вождь, ты принимаешь къ сердцу эту непріятность?

Несторъ. Молю, забудь о ней!

Діомедъ. Ты долженъ приготовляться къ единоборству, не разсчитывая на Ахилла.

Улиссъ. Досадное это имя, не по сердцу нашему вождю. Молчи! Вотъ подходящій намъ человѣкъ… Однако, что-же это? Я хвалю его при немъ-же. Лучше замолчатъ.

Несторъ. Ахъ, зачѣмъ онъ не Ахиллъ и нѣтъ въ немъ честолюбія?!

Улиссъ. Пусть узнаетъ свѣтъ, что храбръ онъ безконечно!

Аяксъ. Проклятый тотъ пригулокъ, только и умѣетъ поднимать всѣхъ на смѣхъ. О, какъ желалъ-бы я, чтобы онъ былъ троянцемъ!

Несторъ. Это было-бы несчастіемъ для Аякса.

Улиссъ. Еслибъ въ душѣ его къ тому-же таилась безмѣрная гордость!

Діомедъ. Или если-бы онъ жаденъ былъ до похвалъ!

Улиссъ. Если-бы онъ имѣлъ нравъ упрямый…

Діомедъ. Причудливый, самолюбивый…

Улиссъ. Долженъ благодарить боговъ за врожденное смиреніе, хваля того, кто тебя зачалъ и ту, чьей грудью ты питался. Хвала также и твоему учителю, хотя нельзя обойти молчаніемъ и твоихъ прирожденныхъ талантовъ. Имъ ты обязанъ, конечно, болѣе, чѣмъ ученію. Тому-же, кто училъ тебя владѣть оружіемъ, пусть Марсъ, разсѣчетъ вѣчность пополамъ и отдастъ одну изъ половинокъ. Что-же до твоей несокрушимой силы, пусть Милонъ Кротонскій, поднимавшій быка, теперь уступитъ свой эпитетъ Аяксу. Мудрость твою хвалить я не стану; она, словно столбъ, свая или скала, можетъ только сжимать обширныя способности Аякса въ ихъ могучемъ и выспреннемъ стремленіи. Вотъ передъ тобою самъ Несторъ, умудренный многочисленными годами; мудрымъ онъ былъ, и есть; инымъ быть онъ не можетъ. Но ты простишь меня, дѣдъ Несторъ, если я признаюсь, что не смотря на юность, умъ Аякса такого-же закала, какъ и твой. Положимъ, ты не ниже его, но, все-таки, не болѣе, какъ равенъ ему.

Аяксъ. Позволь мнѣ звать тебя отцомъ!

Улиссъ. Конечно, мой милый сынъ, зови.

Діомедъ. О храбрый нашъ Аяксъ, пусть онъ руководитъ тобой во всемъ.

Улиссъ. Если грубый холопъ Ахиллъ не хочетъ выйти къ намъ изъ своей берлоги, намъ здѣсь болѣе нечего дѣлать. Не угодно-ли тебѣ, великій нашъ полководецъ, созвать свой военный совѣтъ? Недавно къ намъ сюда явились новые цари, а всѣ наши силы должны быть завтра въ полномъ сборѣ. Вотъ нашъ боецъ! Пусть, если угодно, витязи приходятъ съ востока и съ запада и выберутъ весь лучшій цвѣтъ своихъ дружинъ, Аяксъ не уступитъ побѣды.

Агамемнонъ. Идемъ въ совѣтъ. Пусть завтра кипитъ бой, а нашъ Ахиллъ спитъ крѣпкимъ сномъ у себя въ палаткѣ (Всѣ уходятъ).

ДѢЙСТВІЕ ТРЕТЬЕ.

СЦЕНА I.

Троя. Комната но дворцѣ Пріама. Входитъ слуга; за нимъ Пандаръ.

Пандаръ. Эй, ты, пріятель, постой на пару словъ… Ты, кажется, сопутствуешь юному царевичу Парису.

Слуга. Да, всегда, когда царевичъ идетъ впереди меня.

Пандаръ. То-есть, ты зависишь отъ него, хотѣлъ я сказать?

Слуга. Я и завишу отъ властителя судебъ.

Пандаръ. Совсѣмъ нѣтъ, не отъ него, а отъ благороднаго витязя, и ты, во что бы то ни стало, обязанъ ежеминутно славословить его.

Слуга. Да будутъ восхвалены и боги, и мой господинъ.

Пандаръ. Меня ты знаешь? Вѣрно, такъ!

Слуга. Знаю, сударь, но честное слово, очень поверхностно.

Пандаръ. Очень жаль! Потому, пріятель, узнай меня короче: я витязь Пандаръ.

Слуга. Надѣюсь, что теперь буду лучше знать вашу милость.

Пандаръ. Я этого искренно желаю.

Слуга. Значитъ, въ настоящую минуту, вы въ полномъ состояніи благодати.

Пандаръ. Въ полномъ состояніи благодати? Нѣтъ, пріятель, въ настоящую минуту далеко не въ полномъ (за сценой музыка). Что это за музыка?

Слуга. То — музыка для разныхъ инструментовъ, но я только издали знакомъ съ нею.

Пандаръ. А музыкантовъ знаешь?

Слуга. Этихъ-то я знаю отлично.

Пандаръ. Для кого они теперь играютъ?

Слуга. Для своихъ слушателей, сударь.

Пандаръ. А для чьего удовольствія?

Слуга. И для моего, сударь, и для удовольствія всякаго, кто любитъ музыку.

Пандаръ. Когда я спрашиваю „по чьему желанью?“ я имѣлъ въ виду спросить: „по чьему приказанью“?

Слуга. По чьему же приказанію прикажешь ты мнѣ дѣйствовать теперь?

Пандаръ. Я вижу, пріятель, что мы совсѣмъ не понимаемъ друга друга. Я для тебя слишкомъ утонченно-вѣжливъ; ты-же, какъ я вижу, слишкомъ себѣ на умѣ, а потому снова спрашиваю: — „По чьему требованію играетъ музыка?“

Слуга. Только-то тебѣ отъ меня и требовалось?.. Давно бы и я понялъ, и ты самъ бы узналъ, что музыка играетъ по требованію царевича Париса, а царевичъ слушаетъ ее, стоя вонъ тамъ у окна; рядомъ же съ нимъ земная Венера, вѣнецъ красоты и сама незримая душа любви.

Пандаръ. Кто-же тамъ: — племянница моя Крессида?

Слуга. Нѣтъ, сударь, сама Елена: какъ ты не могъ понять этого прямо изъ моего описанія ея прелестей.

Пандаръ. Изъ словъ твоихъ, болванъ, я вывожу заключеніе, что ты никогда и въ глаза-то не видывалъ красавицы Крессиды. Я пришелъ сюда переговорить съ царевичемъ Парисомъ отъ имени царевича Троила. Сейчасъ-же сразу наговорю ему цѣлый коробъ комплиментовъ, потому что рѣчь здѣсь идетъ о самомъ кипучемъ дѣлѣ.

Слуга. Кипучее дѣло? — Странное должно быть это кушанье.

Входятъ Парисъ и Елена; за ними свита.

Пандаръ. О, гордый повелитель мой, привѣтъ тебѣ, какъ и всей честной компаніи! О, сколько благородныхъ желаній, сдерживаемыхъ благородной умѣренностью, служащею имъ благороднымъ-же вожакомъ!.. А главный привѣтъ тебѣ, прекрасная царица!.. О, да послужатъ вамъ ваши-же прекрасныя мысли настолько-же прекраснымъ изголовьемъ.

Елена. Рѣчь твоя, любезный незнакомецъ, полна прекрасныхъ изрѣченій.

Пандаръ. Только изъ твоей прекрасной души, прекраснѣйшая изъ царицъ, могутъ являться на свѣтъ такія прекраснѣйшія выраженія… (Парису). Какъ жаль, царевичъ, что подобная прелестная музыка прервана такъ внезапно.

Парисъ. Не самъ-ли ты, пріятель, перебилъ ее?.. Но, клянусь честью, самъ-же ты и поправишь бѣду, то-есть исполнишь что нибудь своего собственнаго сочиненія. Знаешь, Елена, душа его, полна гармоніи!

Пандаръ. О, нѣтъ, царица!

Елена. О, можетъ-ли это быть!

Пандаръ. Право, голосъ у меня грубый, честное слово, очень грубый.

Парисъ. Ты утверждаешь это потому только, что на тебя сегодня такая прихоть нашла.

Пандаръ. У меня есть дѣло къ его свѣтлости, дорогая царица. Угодно тебѣ, царевичъ, сказать одно слово.

Елена. Только не думай такими уловками отказать намъ въ желаніи слышать тебя, мы навѣрно услышимъ твое пѣніе.

Пандаръ. Вотъ это хорошо, прелестная царица, ты теперь шутишь со мною… Теперь-же, ваша свѣтлость, вотъ въ чемъ мое дѣло: — дрожайшій государь мой и нѣжнѣйшій другъ мой и братъ твой Троилъ…

Елена. Любезнѣйшій Пандаръ и медоточиво-сладкій…

Пандаръ. Прелестнѣйшая царица, продолжай… Царевичъ, во-первыхъ, свидѣтельствуетъ тебѣ глубочайшее свое почтеніе.

Елена. Хорошо, хорошо! Только знай, что ты не отдѣлаешься отъ насъ безъ желаемой пѣсни, но если ты осмѣлишься поступить такъ, то да падетъ наша меланхолія на твою голову.

Пандаръ. Царица сладкая, сладчайшая царица, царица наисладчайшая, надѣюсь…

Елена. Не надѣйся и знай, что и наисладчайшую царицу можно превратить скукой и досадой въ наискучнѣйшую.

Пандаръ. Напрасный трудъ, царица; этимъ меня не разжалобишь. Если я бываю твердъ, то твердъ, какъ скала. Тебя-же, принцъ, Троилъ проситъ на случай, если его потребуютъ къ столу самаго царя Пріама — объяснить чѣмъ-нибудь его отсутствіе.

Елена. Слушай, Пандаръ!

Пандаръ. Что угодно приказать моей царицѣ, моей…

Елена. Нѣтъ, Пандаръ, ужь какъ хочешь…

Пандаръ. Что угодно моей царицѣ, сладчайшей царицѣ моей?.

Парисъ. Что замышляетъ онъ, съ кѣмъ ужинаетъ сегодня?

Елена. Не въ томъ дѣло, царевичъ! но…

Пандаръ. Что угодно сказать прелестнѣйшей царицѣ? — Не спрашивай объ этомъ: моя племянница ужасно разсердится, если узнаетъ, что другимъ извѣстно, съ кѣмъ онъ ужинаетъ.

Парисъ. Жизнью поручиться готовъ, что дѣло идетъ о Крессидѣ.

Пандаръ. Нѣтъ, нѣтъ, не говори этого! Ты совсѣмъ не въ ту сторону клонишь, такъ какъ Крессида сегодня совсѣмъ больна.

Парисъ. Хорошо, я представляю извиненія.

Пандаръ. И прекрасно, царевичъ. Но почему вы назвали Крессиду? вѣдь она, бѣдная, нездорова.

Парисъ. Я угадываю.

Пандаръ. Вы угадываете! Что вы угадываете? Ну, подайте-же мнѣ лютню… Теперь иду пѣть, сладчайшая моя царица…

Елена. Вотъ это прекрасно.

Пандаръ. Однако, моя племянница безъ ума отъ одной вещи, принадлежащей тебѣ, сладчайшая царица.

Елена. Клянусь, что эта вещь будетъ принадлежать ей кромѣ того случая, разумѣется, если дѣло идетъ не о моемъ дорогомъ Парисѣ.

Пандаръ. О, нѣтъ, она къ нему никакого влеченія не имѣетъ. Никогда она съ нимъ не сойдется до такой степени, чтобы изъ нихъ вышелъ одинъ человѣкъ.

Елена. А что ты скажешь, если забывъ прежнія распри они сблизятся до того, что ихъ вдругъ окажется трое.

Пандаръ. Ну, полно, полно! Я и слышать то объ этомъ больше не хочу… Я теперь вамъ пѣсенку спою.

Елена. Ахъ, да, пожалуйста… да поскорѣе… А знаешь-ли, красивый незнакомецъ? — у тебя лобъ замѣчательно красивъ.

Пандаръ. Такія рѣчи я готовъ слушать хоть до завтра.

Елена. Нѣтъ, лучше пой и непремѣнно, чтобы въ пѣснѣ все дѣло шло о любви, объ одной только любви… Знаешь? — о той, что погубитъ всѣхъ насъ. О, Купидонъ, Купидонъ, Купидонъ.

Пандаръ. Любовь-то насъ и погубитъ.

Елена. Да, пой про любовь, про любовь, только про одну любовь.

Пандаръ. Вотъ моя пѣсня именно съ этого и начинается (Поетъ).

О, любовь, — то каждый знаетъ —

Вѣкъ безъ промаха стрѣляетъ,

Какъ въ оленя, такъ и въ лань,

И, хоть мѣтко попадаетъ

Прямо въ цѣль благая длань,

Никого не убиваетъ;

Раны лишь она ласкаетъ…

„Умираю!“ восклицаетъ

Въ грудь задѣтый ею: — „Охъ!“ —

Но протяжный этотъ вздохъ

Лишь пустой переполохъ.

Люди разомъ забываютъ

Тутъ паническій свой страхъ,

И въ восторгѣ замѣняютъ

Горькій „Охъ!“ блаженнымъ „Ахъ!“

Эвоэ!

Елена. У особы, которую ты воспѣваешь, въ самомъ дѣлѣ любовь должна доходить до кончика носа.

Парисъ. А питается, говорятъ, любовь одними горлицами, а такое питаніе порождаетъ горячку крови, горячая же кровь возбуждаетъ горячія мысли; изъ горячихъ-же мыслей происходятъ великія горячія дѣла, а самое горячее и великое дѣло, — наконецъ — не что иное; какъ сама же любовь.

Пандаръ. Развѣ такова родословная любви? — На каждомъ шагу то горячая кровь, то горячія мысли, то горячія дѣйствія… Право, подумаешь что рѣчь идетъ о змѣиномъ гнѣздѣ, и развѣ любовь цѣлый выводокъ змѣй… Дрожайшій царевичъ, кто выходилъ сегодня на поле битвы?

Парисъ. Гекторъ, Дейфобъ, Еленъ, Антеноръ, а съ ними и вся блестящая троянская молодежь. Я тоже хотѣлъ было вооружиться и идти туда за другими, но дорогая моя Елена не пустила меня. Какъ хорошо, однако, и то, что братъ нашъ Троилъ тоже туда не пошелъ.

Елена. Онъ за что то дуется. Тебѣ, Пандаръ, все это должно быть, извѣстно.

Пандаръ. Вотъ ужъ нѣтъ-то, медово-сладкая царица моя. Напротивъ, мнѣ очень бы хотѣлось знать, какъ они провели нынѣшній день… А ты не забудешь извинить брата передъ царемъ?

Парисъ. Исполню въ точности.

Пандаръ. Счастливо оставаться, сладчайшая царица.

Елена. Кланяйся отъ меня племянницѣ.

Пандаръ. Буду кланяться, прелестная царица (Уходитъ. Вдали бьютъ отбой).

Парисъ. Вотъ всѣ съ поля битвы идутъ теперь обратно; отправимся и мы во дворецъ Пріама, чтобы, привѣтствовать тамъ бойцовъ. Кромѣ того, прелестное созданіе, хочу умолять тебя, чтобы ты помогла мнѣ снять доспѣхи съ героя Гектора. Упорныя стальныя пряжки менѣе способны противиться бѣдой ручкѣ, чѣмъ острію меча иль силѣ грековъ. Ты въ этомъ дѣлѣ сотворишь больше, чѣмъ удалось сдѣлать соединеннымъ силамъ всѣхъ ахейскихъ царей и полководцевъ.

Елена. Я готова быть его служанкой, безцѣнный мой Парисъ. Да, тѣ, услуги, что мы окажемъ ему добровольно, будутъ способствовать безсмертной нашей славѣ.

Парисъ. Люблю въ тебѣ и могучее твое сердце, и красоту, которая выше всѣхъ сравненій (Оба уходятъ).

СЦЕНА II.

Троя. Передъ садомъ Пандара. Пандаръ и слуга Троила встрѣчаются у входа.

Пандаръ. А! это ты!… Скажи, гдѣ теперь твой хозяинъ: — у моей родственницы Крессиды?

Слуга. Нѣтъ сударь, онъ ждетъ теперь у тебя, чтобы ты и его провелъ туда съ собою.

Пандаръ. А вотъ онъ и самъ идетъ (появляется Троилъ). Что такое, скажи? что такое?

Троилъ (Слугѣ). Ты, болванъ, иди отсюда (Слуга уходитъ).

Пандаръ. Видѣлся ты съ моею племянницею?

Троилъ. Нѣтъ, я бродилъ лишь у завѣтныхъ дверей, словно грѣшная душа, что у пороговъ Стикса ожидаетъ обычнаго перевоза. Молю тебя, Пандаръ, быть хоть ты моимъ Харономъ, перевези меня къ тѣмъ чуднымъ полямъ, гдѣ я тотчасъ-же брошусь на ложе, доступное однимъ избранникамъ. О, дорогой Пандаръ, сорви съ плечъ Купидона его пестро расписанныя крылья, и мы на нихъ полетимъ съ тобою къ Крессидѣ.

Пандаръ. Походи пока по саду, а я приведу ее къ тебѣ (Уходитъ).

Троилъ. Я весь дрожу; ожиданія волнуютъ меня. Воображаемое наслажденіе такъ сладостно, что оно чаруетъ мои чувства. Что-же будетъ, когда своды влажнаго дворца, въ дѣйствительности, дадутъ мнѣ отвѣдать трижды прославленнаго нектара любви? Я боюсь, что это будетъ смерть, уничтоженіе въ состояніи безчувствія; или же это будетъ слишкомъ большая радость, слишкомъ сильное ощущеніе, слишкомъ сладостное чувство для моихъ грубыхъ свойствъ. Я сильно этого опасаюсь, — и боюсь, кромѣ того, что всѣ мои радости смутятся столькимъ счастьемъ, какъ въ бою, когда приходится безостановочно преслѣдовать убѣгающаго врача.

Пандаръ. Она прихорашивается и сейчасъ придетъ сюда. Тебѣ, царевичъ, надо теперь дѣйствовать поскорѣе: она до того краснѣетъ, и волненіе до того ее душитъ, что, право, можно подумать, будто ее напугали духи. Иду за нею. Сегодня она необыкновенно мила, но это все-таки не мѣшаетъ ей дышать коротко и быстро, словно только-что пойманному воробью (Уходитъ).

Троилъ. Страсть и мнѣ до боли стѣсняетъ грудь, а сердце бьется, словно въ лихорадкѣ. Я растерялся весь и весь дрожу, какъ подданный подъ взглядами монарха (Пандаръ возвращается, ведя за собою Крессиду).

Пандаръ. Иди, иди! и чего краснѣть? Стыдливость то-же, что малый ребенокъ. — Ну вотъ она сама теперь передъ тобою, можешь распинаться въ клятвахъ передъ нею самою, какъ распинался предо мной. — Ты, кажется, опять намѣриваешься дать тягу! Значитъ, надо будетъ хорошенько вышколить тебя, чтобы сдѣлать тебя покорной. Да, кажется надо прибѣгнуть къ этому. Идемъ-ка впередъ рядомъ со мною, а вздумаешь отставать, такъ мы тебя и въ дышло запряжемъ. — Что-же ты ей ничего не скажешь? — Сними съ себя покрывало-то и покажи, какая картина за нимъ скрывается. — Ахъ, бѣдный этотъ свѣтъ дневной, какъ вы оба боитесь оскорбить его. Будь теперь ночь, вы поскорѣе оказались-бы ближе другъ къ другу. — Вотъ такъ, отлично! Жмитесь другъ къ дружкѣ и цѣлуйтесь всласть, знаете, чтобы поцѣлую тому и конца не было. Строй здѣсь плотникъ, воздухъ тутъ отличный… Я, честное слово, до тѣхъ поръ не выпущу васъ отсюда, пока вы не откроете другъ другу всего, что лежитъ на сердцѣ, а что у сокола будетъ сегодня самка, въ этомъ я клянусь всѣми утками, плавающими но рѣкѣ.

Троилъ. Ты отняла у меня всякую способность разговаривать, красавица Крессида.

Пандаръ. Долги уплачиваются не словами; ей надо дѣйствій… Впрочемъ, если онъ вздумаетъ испытывать твою энергію, боюсь, что она никакого дѣла отъ тебя не дождется. Что, это, опять принялись клеваться носами?.. Отлично! — Когда обѣ стороны согласны на извѣстныя обстоятельства, то… ну и такъ далѣе!.. Ступайте, ступайте, а я вамъ огня достану (Уходитъ).

Крессида. Царевичъ, угодно тебѣ войти?

Троилъ. О, Крессида, какъ часто я желалъ быть въ такомъ положеніи.

Крессида. Ты желалъ, царевичъ? Такъ, да исполнятъ боги твое желаніе… О, властелинъ мой!

Троилъ. Да исполнятъ боги мое желаніе? Что это значитъ? Къ чему такое восклицаніе? Какую же несносную тину замѣчаетъ моя красавица въ тихомъ ручьѣ нашей любви?

Крессида. Болѣе тины, чѣмъ чистой воды, если у моихъ опасеній хорошіе глаза.

Троилъ. Страхъ и херувимовъ превращается въ демоновъ; зрѣніе у него никуда не годится.

Крессида. Когда слѣпой страхъ руководитъ дѣйствіями прозорливаго разсудка, то онъ крѣпче стоитъ на ногахъ, чѣмъ слѣпой разсудокъ, безъ страха спотыкающійся на каждомъ шагу. Бояться худшаго нерѣдко значитъ избѣгать худшаго.

Троилъ. О, пустъ моя красавица забудетъ всевозможные страхи. Во владѣніяхъ Купидона никогда не являются чудовища.

Крессида. Также, какъ ничего чудовищнаго?

Троилъ. Ничего, кромѣ нашихъ преувеличеній, когда мы клянемся пролить океаны слезъ, жить въ огнѣ, пожирать скалы и приручать тигровъ, находя, что для нашихъ любовницъ труднѣе изобрѣтать намъ тяжкія приказанія, чѣмъ для насъ самихъ исполнять ихъ. Чудовищность въ любви, красавица Крессида, заключается въ томъ, что воля безконечна, а исполненіе ея ограничено; въ томъ, что желаніе наше не знаетъ границъ, а дѣйствіе рабски подчинено предѣламъ.

Крессида. Говорятъ, будто любовники болѣе обѣщаютъ, нѣмъ въ силахъ сдержать и вѣчно клянутся натворить подвиговъ, которыхъ никогда не исполняютъ. Клянутся они, напримѣръ, исполнить десять подвиговъ, а между тѣмъ не даютъ себѣ труда привесть въ исполненіе и десятой части одного изъ нихъ. Развѣ тотъ, кто кричитъ, какъ левъ, а поступаетъ, какъ заяцъ, не чудовище?

Троилъ. Развѣ есть такіе люди? Я не таковъ. Хвалите меня на столько, на сколько я буду того стоить, но никогда не осуждайте прежде испытанія; голова моя будетъ оставаться до тѣхъ норъ непокрытою, пока я не заслужу вѣнка: пусть ни одинъ подвигъ, еще лежащій въ будущемъ, не встрѣчаетъ похвалъ въ настоящемъ. Не станемъ возвеличивать мужество прежде его рожденія, а разъ оно родится, станемъ относиться къ нему съ подобающею скромностью. Вотъ тебѣ въ нѣсколькихъ словахъ мой символъ вѣры: — Троилъ будетъ вѣчно для Крессиды такимъ, что все, что зависть найдетъ сказать о немъ худшаго, окажется лишь клеветою на вѣрность Троила; а все, что истина найдетъ сказать самаго искренняго, не будетъ искреннѣе самого его.

Крессида. Угодно будетъ царевичу войти?

Пандаръ возвращается.

Пандаръ. Что такое? — все еще продолжаетъ краснѣть?.. Не успѣли вы развѣ сговориться до сихъ поръ?

Крессида. Хорошо, дядюшка! Отнынѣ всѣ глупости, совершаемыя мною, посвящаются вамъ.

Пандаръ. Благодарю покорно: если у тебя отъ царевича родится ребенокъ, ты его припишешь мнѣ… Будь только вѣрна царевичу: если онъ вздумаетъ идти на попятную, вини въ томъ меня.

Троилъ. Теперь красавицѣ моей извѣстны ея заложники, — слова ея дяди и моя непоколебимая вѣрность!

Пандаръ. О, я за нее даю слово; во всей нашей семьѣ не сдаются долго, но сдавшись однажды, остаются постоянны навѣки. Тебѣ, царевичъ, я могу это сказать. — Мы всѣ настоящіе якоря и прицѣпляемся тамъ, куда насъ бросятъ.

Крессида. Вотъ ко мнѣ вернулась прежняя моя смѣлость, а вмѣстѣ съ нею и рѣшимость сказать все. Послушай, царевичъ Троилъ, я любила тебя день и ночь въ теченіе долгихъ дней и мѣсяцевъ.

Троилъ. О, если ты говоришь правду, зачѣмъ колебалась ты такъ долго?

Крессида. Я долго притворялась, что не люблю тебя, а между тѣмъ отдалась тебѣ душою едва-ли не съ первой минуты, когда тебя увидала. Узнавъ, что я тебя люблю, ты, пожалуй, тотчасъ обратился-бы въ тирана. Но такъ и быть! Да, мой Троилъ, знай-же, что я тебя люблю… но не настолько, чтобы и теперь не могла управиться съ своею любовью… Иль нѣтъ, не правда! Я лгу! Давно уже всѣ мои мысли обратились въ рой балованныхъ дѣтей; справляться съ ними ихъ матери уже не подъ силу… Видишь, насколько всѣ мы глупы? — Я разболтала все! Какъ мы избѣжимъ злословья, когда и про себя такъ болтливы сами? Любя, я не подавала тебѣ и вида, что люблю, но въ тайнѣ сожалѣла, что я не мужчина и что, по крайней мѣрѣ, не имѣю тѣхъ правъ и удобствъ, какими пользуются всѣ мужчины, то-есть, не краснѣя заводить рѣчь о страсти… Троилъ, прикажи мнѣ замолчать, иначе въ чаду любви я выскажу такъ много, что навѣрное первая въ томъ раскаюсь! Смотри, смотри, однимъ своимъ умѣніемъ молчать ты изъ завѣтныхъ тайниковъ моей души исторгъ цѣлый рой признаній. Замкни-же мнѣ уста!

Троилъ. Повинуюсь и заглушаю музыку твоихъ устъ.

Пандаръ. А красотка, не правда-ли, недурна?

Крессида. Троилъ, молю тебя меня простить! Повѣрь, у меня не было намѣренія безстыдно вымаливать поцѣлуи. Сама стыжусь того, что я сказала! О боги, что я сдѣлала? Это ужасно! поэтому позволь мнѣ удалиться.

Троилъ. Какъ, безцѣнная Крессида, ты уже уходишь?

Пандаръ. Вздоръ! Я не допущу прощанія ранѣе завтрашняго разсвѣта.

Крессида. Молю, пусти меня отсюда.

Троилъ. Что-же могло тебя здѣсь оскорбить?

Крессида. Мое-же присутствіе.

Троилъ. Однако, уйти отъ себя ты все-таки не можешь.

Крессида. Дай мнѣ это испробовать при помощи ухода. Здѣсь съ вами останется часть меня самой, но эта часть такъ зла, что не допуститъ меня служить игрушкой другому. Лучше мнѣ здѣсь не быть…. О, гдѣ-же мой разсудокъ? Что я говорю? — Сама не знаю!

Троилъ. Всякій, кто говоритъ такъ хорошо, какъ ты, повѣрь, положительно не знаетъ, что онъ говоритъ.

Крессида. Въ моихъ рѣчахъ, пожалуй, даже въ поступкахъ, ты могъ бы увидать больше блеска и ловкости, чѣмъ искренней любви. Ты могъ подумать, что страстныя мои признанія — не болѣе, какъ удочки, которыми я хотѣла вызвать тебя на то же. Ты вѣрно слыхалъ, что быть умнымъ возможно только не любя. Нѣтъ, людямъ нельзя въ одно и то же время и любить, и хвалиться разумомъ. Это способность однихъ только боговъ, живущихъ тамъ… высоко!

Троилъ. Я до сихъ поръ думалъ, что женщинѣ, въ томъ числѣ и Крессидѣ доступна честная способность вѣчно беречь въ груди святой огонь любви и съ весеннею свѣжестью сохранять въ ней силу постоянства, чтобы имѣть возможность оживлять однимъ воспоминаніемъ увядшій блескъ внѣшней красоты и это быстрѣе, чѣмъ кровь холодѣетъ у нихъ въ жилахъ. О, еслибы, благодаря такому сознанію, я могъ убѣдиться, что искренность моя, страсть и вѣрность пробудятъ и въ твоей душѣ отзвучіе такого же изысканнаго чувства, какъ и моя любовь, о, какимъ бы счастіемъ наполнилась тогда моя душа! Теперь ты видишь, какъ я по-дѣтски простъ. Повѣрь, что и мое чувство къ тебѣ простодушно настолько-же.

Крессида. Я въ этомъ поспорила бы съ тобою.

Троилъ. Какое чудное, святое состязанье, когда борьбу затѣваютъ правда съ кривдой во имя еще большей правды. Современенъ влюбленный станетъ въ любви своей и въ вѣрности клястся не иначе, какъ именемъ Троила. Когда ихъ поэтическое воображеніе, первое время полное нѣяснѣйшихъ клятвъ, возвышенныхъ сравненій и пламенныхъ, блестящихъ обѣщаній, израсходуетъ всѣ свои образы, а влюбленнымъ наскучить вѣчно повторять, что ихъ любовь крѣпка, какъ сталь, вѣрна, какъ солнце дню, приливъ — лунѣ, желѣзо — магниту, а горлица своему самцу, иль шаръ земной той всемогущей силѣ, что правитъ имъ и прочимъ, — придется кончить тѣмъ, что сказать коротко: — „я вѣренъ, какъ Троилъ“.

Крессида. О, еслибы такое пророчество сбылось!.. И я, мой ненаглядный, клянусь любить тебя до гроба и за гробомъ! Если я разлюблю тебя, пусть я на вѣки останусь образцомъ измѣны. Даже въ грядущіе вѣка, когда время отъ старости забудетъ само себя и отъ дождей размокнуть стѣны Трои, и цвѣтущіе теперь города разрушатся и предадутся забвенію, пусть влюбленные, перечисляя все, что измѣнчиво, какъ песчаная почва, какъ люди и вѣтеръ, иль, клеймя презрѣніемъ все лживое, какъ увѣренія волка, что онъ не сдѣлаетъ вреда ягненку, какъ мачихи въ любви къ дѣйствіямъ той женщины, чье мѣсто заступила теперь она сама, — и ужь въ конецъ исчерпаны всѣ нелестныя сравненія, скажутъ просто: — „лжива, какъ Крессида!“

Пандаръ. Ну, хорошо! Условіе заключено; скрѣпите его печатью, я буду свидѣтелемъ. Дай мнѣ руку, и ты, племянница, тоже. Если, несмотря на всѣ мои старанія соединить васъ, вы все-таки измѣните другъ другу, пусть, пока существуетъ свѣтъ, всѣ бѣдные сводники зовутся моимъ именемъ, и пусть всѣ обращаются съ ними, какъ съ истыми Пандарами. Да, пусть всѣ невѣрные любовники зовутся Троилами, всѣ непостоянныя и вѣтреныя женщины — Крессидами, а всѣ сводники Пандарами. Говорите: „быть по сему“.

Троилъ. Быть по сему!

Крессида. Быть по сему!

Пандаръ. Быть по сему! Теперь идемте; я покажу вамъ вашу спальню. Чтобы кровать не болтала слишкомъ много о тѣхъ состязаніяхъ, которыя будутъ на ней между вами, давите ее, давите что есть силы! Идемте… Пусть Купидонъ, стрѣляя въ дѣвицъ, всегда даетъ имъ постель, кровь да Пандара въ придачу (Уходятъ).

СЦЕНА III.

Греческій станъ. Входятъ: Агамемнонъ, Улиссъ, Діомедъ, Несторъ, Аяксъ, Менелай и Калхасъ.

Кллхасъ. Теперь, князья, когда обстоятельства благопріятны, я за всѣ мои услуги рѣшаюсь потребовать награды. Припомните, благодаря моей способности предвидѣть грядущее, я покинулъ какъ Трою, такъ и все оставшееся тамъ имѣніе, да, кромѣ этого, стяжалъ названіе измѣнника. Ради неизвѣстныхъ щедротъ фортуны, покинулъ я тамъ не мало дѣйствительныхъ и вѣрныхъ благъ. Да, я порвалъ связи со всѣмъ, съ чѣмъ такъ долго соединяли меня года, санъ, привычки, отношенія, все что слилось со мною неразрывно… Бросивъ отчизну, чтобы быть полезнымъ грекамъ, я сталъ какъ бы новымъ, всѣмъ далекимъ, всѣмъ чуждымъ человѣкомъ. Теперь, какъ бы въ счетъ грядущихъ щедротъ, что мнѣ обѣщаны въ награду за всѣ мои великія услуги, я прошу одной лишь милости, не слишкомъ, впрочемъ, важной.

Агамемнонъ. Чего же хочешь ты отъ насъ? Говори.

Калхасъ. Вчера взятъ въ плѣнъ одинъ троянецъ. Имя ему Антсноръ; его въ Троѣ цѣнятъ очень высоко. Припомните, я не разъ благодарилъ васъ, когда вы предлагали въ обмѣнъ за дочь мою Крессиду выдать любого плѣнника, но Троя постоянно отвѣчала на это отказомъ. Но Антеноръ для нея не то, что другіе; ключъ отъ всѣхъ дѣлъ у него въ рукахъ и все тамъ разомъ перепутается, если для поддержанія порядка не окажется Антенора; поэтому за него они, пожалуй, готовы отдать одного изъ своихъ принцевъ крови, то-есть одного изъ сыновей Пріама. Пусть же, гордые цари и полководцы, Антеноръ идетъ домой и послужитъ выкупомъ за мою дочь: присутствіе же Крессиды окажется частію тѣхъ щедротъ, которыя за всѣ свои заслуги ждетъ покорный вашъ слуга.

Агамемнонъ. Пусть Антенора домой ведетъ Діомедъ а тамъ принявъ плѣнную Крессиду, проведетъ ее сюда. Калхасъ останется доволенъ, а ты, милый мой Діомедъ, — какъ это подобаетъ послу царя Агамемнона, — сейчасъ же одѣнешься въ блестящіе доспѣхи, а вмѣстѣ съ тѣмъ узнаешь, попрежнему-ль Гекторъ намѣренъ требовать отъ насъ отвѣта на свой вызовъ. Если такъ, Аяксъ готовъ.

Діомедъ. Горжусь твоимъ довѣріемъ и все исполнено въ точности (Калхасъ и Діомедъ уходятъ).

Ахиллъ вмѣстѣ съ Патрокломъ появляется у входа въ ставку.

Улиссъ. Смотри сюда: Ахиллъ вышелъ изъ ставки, и если нашъ великій полководецъ желаетъ принять мой совѣтъ, пусть равнодушно пройдетъ передъ нимъ, какъ будто совсѣмъ его не узнавая. Пусть и другіе находящіеся здѣсь цари поступятъ такъ-же, взглянутъ мелькомъ и далѣе идутъ своимъ путемъ. Послѣднимъ пройду я. Онъ навѣрное спроситъ, что заставляетъ обходиться съ нимъ такъ презрительно? и если все окажется такъ, какъ я предполагаю, я въ отвѣтъ на его гордость выкажу столько холодной ироніи, что онъ поневолѣ проглотитъ урокъ. Ему же такой урокъ будетъ очень полезенъ. У гордости только одно зеркало и есть, въ которое ей удобно смотрѣться, а именно та-же гордость. Если она проложитъ себѣ путь въ сердце человѣка, человѣкъ этотъ погибъ.

Агамемнонъ. Твой благой совѣтъ мы исполнимъ: — пройдемъ мимо его ставки, не кланяясь ему, словно незнакомые. Или нѣтъ! пускай иные поклонятся ему съ пренебреженіемъ. Это сильнѣе задѣнетъ его за живое, чѣмъ полное отсутствіе поклоновъ. Я пойду впереди.

Ахиллъ. Что это значитъ? Сюда идетъ самъ полководецъ. Онъ, быть можетъ, хочетъ поговорить со мною? Но я остаюсь при своемъ: — не стану болѣе сражаться съ сынами Трои.

Агамемнонъ. Что говоритъ Ахиллъ? Чего онъ отъ насъ хочетъ?

Несторъ. Мнѣ кажется, что прославленный Ахиллъ, имѣя дѣло къ царю царей, желаетъ съ нимъ объясниться?

Ахиллъ. Нѣтъ.

Несторъ. Не желаетъ онъ ничего.

Агамемнонъ. Тѣмъ лучше (Уходитъ съ Несторомъ).

Ахиллъ. Здорово, товарищи?

Менелай. Мы ничего. Какъ ты? (Уходитъ).

Ахиллъ. Какъ! Неужто и этотъ рогоносецъ относится ко мнѣ съ презрѣніемъ?

Аяксъ. Какъ поживаешь, Патроклъ?

Ахиллъ. Здорово, Аяксъ?

Аяксъ. Гм…

Ахиллъ. Здравствуй.

Аяксъ. Здравствуй и прощай (Уходитъ).

Ахиллъ. Что думаетъ выразить своимъ нахальствомъ это безмозглое стадо дурней? Развѣ они не узнали во мнѣ Ахилла?

Патроклъ. Да, обращеніе у нихъ довольно странное. Бывало, передъ Ахилломъ всѣ гнутъ спины, еще издали встрѣчая его улыбкой и пресмыкаясь передъ нимъ, какъ передъ священнымъ алтаремъ.

Ахиллъ. Очень странно! Не обѣднѣлъ-ли я за это время. Всѣмъ давно извѣстно: — „Когда величіе находится у Фортуны въ опалѣ, у людей оно въ опалѣ тоже“. Свое настоящее положеніе, потерпѣвшій паденіе тотчасъ-же прочитываетъ въ глазахъ другихъ, тотчасъ-же, какъ самъ почувствовалъ то, чѣмъ онъ сталъ. Люди — то же, что бабочки, распускающія свои ярко расписанныя крылья только въ хорошую погоду. Въ насъ они видятъ не человѣка со всѣмъ, что въ немъ есть хорошаго, а только внѣшніе его дары, какъ богатство, значеніе, санъ, то-есть такіе дары, которые столько-же зависятъ отъ случайности, какъ и отъ настоящихъ достоинствъ. Подмостки это скользкія! Имъ стоитъ рухнуть, чтобы тотчасъ увлечь съ собою въ пропасть и ту любовь, которая ранѣе опиралась на нихъ-же съ такимъ довѣріемъ. Однако, въ такое положеніе я еще не попалъ: съ Фортуною я попрежнему въ дружбѣ, и все, что до сихъ поръ я считалъ своимъ, попрежнему мое, помимо, развѣ, поклоновъ этихъ людей. Или они, можетъ статься, открыли во мнѣ что-нибудь особенно дурное, такъ что прежней вѣжливости съ ихъ стороны я сталъ уже не достоинъ, — Вотъ и Улиссъ идетъ сюда… Я прерву его чтеніе… — Улиссъ!

Улиссъ. Чего желаетъ великій сынъ Ѳетиды?

Ахиллъ. Скажи, что ты читаешь съ такимъ вниманіемъ?

Улиссъ. Читаю я странное письмо. Какой-то шутникъ вдругъ пишетъ мнѣ, что, какъ-бы ни былъ роскошно одаренъ человѣкъ, какъ-бы ни былъ онъ богатъ внутренно и внѣшне, онъ все-же не можетъ похвастаться, чтобы всѣ дары, которые онъ считаетъ своими, существуютъ дѣйствительно, а не живутъ въ одномъ его воображеніи. Пускай они согрѣваютъ и ослѣпляютъ всѣхъ, самъ онъ не можетъ ихъ ощущать, пока они не отразятся на немъ въ движеніи обратномъ.

Ахиллъ. Я не вижу въ этомъ ничего страннаго. Существованіе красоты, которою любуются другіе, нерѣдко извѣстно и самому ея обладателю. Это, конечно, ни мало не мѣшаетъ ей вызывать восторгъ и въ чужихъ глазахъ;глазъ-же» какъ чистѣйшій проводникъ всѣхъ нашихъ чувствъ и ощущеній, видѣть самого себя не можетъ. Онъ не въ состояніи выйти изъ самого себя; но, встрѣтившись съ другимъ такимъ-же глазомъ, обратно присылающимъ ему его-же образъ, онъ составляетъ понятіе о себѣ самомъ. Люди не могутъ видѣть самихъ себя; о себѣ судить имъ возможно только по отношеніямъ къ нимъ другихъ. Въ этихъ отношеніяхъ онъ, какъ въ зеркалѣ, видитъ свое изображеніе.

Улиссъ. Въ основныхъ сужденіяхъ я съ авторомъ но спорю, онъ говорить лишь то, что извѣстно всѣмъ. Онъ усиленно стремится доказать, что ни одинъ на свѣтѣ человѣкъ, какою-бы внутреннею или внѣшнею красотою онъ ни обладалъ, не можетъ быть вполнѣ въ ней убѣжденъ, пока той красоты не признаютъ въ немъ другіе. Часто онъ и самъ ея не сознаетъ, пока она не отразится въ рукоплесканіяхъ, какъ звукъ подъ сводами, или отблескъ солнца въ стальной доскѣ. Я былъ пораженъ блестящею этою мыслью и тотчасъ-же подумалъ объ Аяксѣ. «Этотъ олухъ», подумалъ я: — «неожиданно попалъ въ честь. Не воинъ онъ, а вьючная лошадь, которая везетъ все, что ей ни взвалятъ на спину!» О, сколько есть на свѣтѣ такихъ вещей, на которыя люди смотрятъ съ пренебреженіемъ, несмотря на всю ихъ полезность? Мало-ли также и такихъ, которыя слывутъ полезными и дорогими, тогда какъ крайне бѣдны дѣйствительною цѣнностью. Вотъ, можетъ быть, мы завтра-же увидимъ, какъ станутъ всѣ рукоплескать Аяксу за подвигъ, выпавшій ему на долю по волѣ случая. Зачѣмъ, о боги, приходится дѣйствовать однимъ, когда ихъ дѣянья должны-бы совершаться совсѣмъ другими? Иные ползкомъ пробираются въ роскошные дворцы Фортуны, пока другимъ у нея-же на глазахъ угодно изображать изъ себя глупцовъ. Иные цѣлыми кусками глотаютъ славу, тогда какъ другіе, — изъ гордости-ли или по инымъ причинамъ, — глупо ее просыпаютъ! Какъ досадно мнѣ на грековъ, привѣтствующихъ Аякса такъ, какъ будто нога его уже стояла побѣдоносно на груди Гектора, или словно благодаря ему рушатся стѣны Трои.

Ахиллъ. Я готовъ этому повѣрить, увидавъ, какъ они, подобно скрягамъ передъ нищими, прошли мимо, не удостоивъ меня ни ласковымъ словомъ, ни даже взглядомъ. Неужто всѣ подвиги мои забыты такъ скоро?

Улиссъ. Не забывай, что у времени есть за спиной котомка, куда она собираетъ подачки для забвенія. Какъ извѣстно, оно прославилось своею безмѣрною неблагодарностью, и какъ-бы ни былъ блистателенъ геройскій подвигъ, забвеніе тотчасъ-же спѣшитъ его поглотить. Повѣрь, Ахиллъ, что не былые подвиги способны поддерживать нашу славу, а мудрая устойчивость. Былые подвиги — не болѣе, какъ висящіе на гвоздѣ тряпки или ржавый панцырь, служащій лишь посмѣшищемъ. Скорѣе, скорѣе въ путь! Тропинка, по которой ходитъ слава, лежитъ въ такомъ тѣсномъ ущельи, что идти по ней двоимъ невозможно. Не уступай-же тропинки никому; не забывай, что у соревнованія есть тысяча сыновъ, неустанно готовыхъ выслѣживать тебя по пятамъ. Если ты уступишь первенство на этомъ пути, или собьешься съ него самъ, всѣ вдругъ ринутся на тебя, подобно разъяреннымъ морскимъ волнамъ, мгновенно сомнутъ тебя и оставятъ въ хвостѣ. Какъ иногда горячій конь, привыкшій быть впереди, случайно оступится и упадетъ, а между тѣмъ другіе несутся черезъ него, безпощадно топча его своими копытами, — вотъ такъ и ты своею поблекшею славою. Положимъ, что всѣмъ новѣйшимъ героямъ хоть и далеко до твоихъ подвиговъ, но положеніе ихъ выгоднѣе. Время — то же, что вѣжливый хозяинъ дома; уходящему гостю руку жметъ онъ холодно; зато для вновь явившихся гостей онъ радушно раскрываетъ объятія. Люди здороваются, улыбаясь; прощаніе сопровождается вздохомъ, и настоящее достоинство не должно искать наградъ за прошлое. Всѣ блага жизни, какъ-то: — красота, высокое рожденіе, умъ, сила, власть, любовь и дружба, вѣчно имѣютъ завистливыхъ клеветниковъ, и время безспорно злѣе всѣхъ другихъ. Въ природѣ есть одна черта, роднящая смертныхъ между собою: это — всеобщая слабость къ новомоднымъ игрушкамъ, хотя-бы эти игрушки и были цѣликомъ сдѣланы изъ старья. Предпочтеніе иногда даютъ не золоту подъ слоемъ пыли, но ныли подъ легкою позолотой. Взглядъ настоящаго любуется лишь настоящимъ. Итакъ, ты, человѣкъ вполнѣ великій, если греки вдругъ поголовно впадутъ въ обожаніе бездарнаго Аякса, потому что все, что движется, будитъ вниманіе скорѣе, чѣмъ то, что неподвижно. Крики, которыми тебя встрѣчали прежде, могли-бы не умолкнуть и понынѣ; слава-же могла-бы избрать постояннымъ своимъ жилищемъ ставку того, кто на этихъ же поляхъ умѣлъ своею храбростью такъ возбуждать всеобщій восторгъ, что сами боги, — напримѣръ, Марсъ, — бѣсились отъ зависти.

Ахиллъ. У меня есть разумныя основанія на то, чтобы я удалился отъ дѣлъ.

Улиссъ. А противъ твоихъ основаній есть другія, болѣе высокія и болѣе достойныя героя. Какъ это всѣмъ извѣстно, ты страстно влюбился въ одну изъ дочерей Пріама.

Ахиллъ. Ты говоришь, извѣстно всѣмъ?

Улиссъ. Что ты находишь въ этомъ страннаго? Знай, что у зоркихъ правительствъ встрѣчается родъ откровеній, благодаря которымъ все становится извѣстнымъ, да, все, какъ, напримѣръ, цѣна послѣдней крупинки золота у Плутона или точнѣйшее изслѣдованіе безднъ съ неизмѣримою ихъ глубиною. Всѣ откровенія схожи съ широкою мыслью. Они, почти какъ боги, распознаютъ зародыши идей, пока тѣ еще дремлютъ въ своихъ безмолвныхъ колыбеляхъ. Въ душѣ любого государства всегда живетъ какая-то таинственная сила, которую исторія донынѣ не смѣетъ еще изслѣдовать, чье дѣйствіе далеко превосходитъ лишь умъ, а поэтому ея польза выразить ни словомъ, ни перомъ. Всѣ отношенія твои къ семьѣ Пріама извѣстны намъ такъ-же хорошо, какъ и тебѣ… Но слушай, хотя Поликсена, быть можетъ, и красива, однако, побѣда надъ Гекторомъ много почтеннѣе, чѣмъ надъ нею. Какое горе нанесешь ты молодому Пирру, когда стоустая молва передастъ ему, что славу ты промѣнялъ на дочь Пріама, а дѣвушки средь плясокъ съ насмѣшкой и съ укоромъ вдругъ заноютъ такія слова: «Хоть Гектора сестру плѣнилъ Ахиллъ, но Гектора герой Аяксъ убилъ». Прощай! Эхъ, вытѣсни глупца изъ головы и стяжай этимъ опять названіе героя (уходитъ).

Патроклъ. Я не разъ совѣтовалъ тебѣ то же. Хотя женщина съ мужскими ухватками нынѣ противна, но и мужчина не лучше, когда онъ въ военное время вдругъ напуститъ на себя женственность. Не меня-ли всѣ винятъ въ твоихъ поступкахъ? Всѣ думаютъ, что недостатокъ страсти къ войнѣ во мнѣ самомъ, а также твоя извѣстная ко мнѣ дружба виною тому, что ты бездѣйствуешь. Стряхни-же съ себя любовь; она спадетъ съ тебя, какъ роса съ львиной гривы и исчезнетъ въ воздухѣ, а сластолюбивый божокъ Купидонъ окажется побѣжденнымъ тобою.

Ахиллъ. Неужто съ Гекторомъ сразится Аяксъ?

Патроклъ. И, можетъ быть, за трудный этотъ подвигъ онъ покроетъ свое имя громкою славою.

Ахиллъ. Какъ видно, прежняя моя извѣстность въ опасности и смертельный ударъ ей нанесенъ мною самимъ.

Патроклъ. Такъ берегись! Не легко, вѣдь, заживаютъ тѣ раны, которыя люди наносятъ сами себѣ; опасности нерѣдко рождаются отъ собственной оплошности; онѣ-же, какъ лихорадка, являются всегда нежданно въ ту самую минуту, когда мы безпечно сидимъ на солнечномъ припекѣ.

Ахиллъ. Милый и дорогой Патроклъ, сходи позвать сюда Терсита. Шута я сейчасъ-же пошлю къ Аяксу просить, чтобы завтра, по окончаніи единоборства, онъ пригласилъ и Гектора, и прочихъ троянцевъ къ намъ на пиръ въ нашу ставку. Женская-ли это прихоть, но я весь горю большимъ желаніемъ увидѣть Гектора безъ латъ, не въ бранномъ, но въ мирномъ и простомъ одѣяніи. Я хочу поговорить съ нимъ, глядя ему прямо въ лицо Вотъ Терситъ. — Теперь ты избавленъ отъ труда идти за этимъ дурнемъ.

Входитъ Терситъ.

Терситъ. Чудо!

Ахиллъ. Что такое?

Терситъ. Аяксъ ходить взадъ и впередъ по полю и ищетъ самого себя.

Ахиллъ. Какъ такъ?

Терситъ. Онъ долженъ итти завтра на единоборство съ Гекторомъ, и геройская взлупка, которую онъ получитъ, дѣлаетъ его до того пророчески гордымъ, что онъ сумасбродитъ, не произнося ни слова.

Ахиллъ. Неужели?

Терситъ. Да, распушилъ хвостъ, какъ павлинъ: сдѣлаетъ шагъ, а потомъ остановится, переваривая жвачку, словно трактирщица, у которой нѣтъ иной ариѳметики для сведенія счетовъ, кромѣ собственной головы. Онъ, словно сановникъ, кусаетъ себѣ губу, какъ бы говоря: — «Въ этой головѣ есть умъ, есть, есть!.. да только онъ оттуда выходить не хочетъ». И онъ, можетъ быть, изъ самомъ дѣлѣ есть, да только таится-то въ немъ такъ же незамѣтно, какъ огонь въ камнѣ; чтобъ вызвать его, надо по немъ ударить хорошенько. Человѣкъ этотъ погибъ безвозвратно, потому что если Гекторъ не сломить ему шеи въ бою, онъ самъ себѣ ее сломитъ отъ напрасной гордости. Меня онъ больше не узнаетъ. Говорю я ему: — «Здравствуй, Аяксъ!» а онъ мнѣ въ отвѣтъ: — «Спасибо, Агамемнонъ». Но что скажете вы про человѣка, принимающаго меня за полководца?.. Теперь онъ какая-то земляная рыба, существо безъ имени, уродъ. Велика радость въ славѣ!.. Всякій человѣкъ можетъ щеголять въ ней, какъ въ кожаной курткѣ, нося ее то наизнанку, то на-лицо.

Ахиллъ. Я хочу отправить тебя къ нему посломъ.

Терситъ. Кого? Меня?.. Напрасный трудъ: — онъ теперь ни на какіе вопросы уже не отвѣчаетъ… а все изъ самомнѣнія, потому что говорить прилично только сволочи… Онъ теперь такъ и ходитъ, зажавъ ротъ рукою. Я вамъ все это въ лицахъ представлю. Пусть Патроклъ обращается ко мнѣ съ вопросами, а я Аякса передразнивать стану.

Ахиллъ. Поговори съ нимъ, Патроклъ. Скажи ему, что униженно прошу доблестнаго Аякса пригласить наихрабрѣйшаго Гектора придти безъ оружія въ мою ставку и добыть мнѣ для этого пропускъ отъ великодушнаго, прославленнаго, великаго полководца нашего Агамемнона.

Патроклъ. Да благословитъ Зевсъ великаго Аякса.

Терситъ. Гм…

Патроклъ. Я пришелъ отъ имени достойнаго Ахилла.

Терситъ. А…

Патроклъ. Онъ всепокорнѣйше проситъ тебя пригласить Гектора въ его палатку.

Терситъ. Гм…

Патроклъ. И для него пропускъ у Агамемнона.

Терситъ. У Агамемнона?

Патроклъ. Да, у него, свѣтлѣйшій Аяксъ.

Терситъ. А…

Патроклъ. Что скажешь ты на это?

Терситъ. Да хранитъ тебя Зевсъ… отъ всего сердца.

Патроклъ. А твой отвѣтъ?

Терситъ. Если завтра, часовъ около одиннадцати будетъ хорошая погода, я подумаю и дамъ отвѣтъ или такъ, или этакъ, тѣмъ не менѣе, онъ дорого заплатитъ прежде, чѣмъ сразитъ меня.

Патроклъ. Однако, какой-же отвѣтъ я отнесу Ахиллу?

Терситъ. Будь здоровъ!.. отъ всей души!..

Ахиллъ. Неужто онъ поетъ на этотъ ладъ?

Терситъ. Не въ ладъ онъ поетъ, а въ разладъ. Какая будетъ музыка, когда Гекторъ выколотить изъ него завтра всѣ мозги, — не знаю. Вѣроятно, никакой, если, впрочемъ, Аполлонъ не вытянетъ изъ него жилъ и не надѣлаетъ изъ нихъ струпъ для своей лиры.

Ахиллъ. Ты сейчасъ-же отнесешь ему письмо.

Терситъ. Давай, я лучше отнесу письмо его лошади, потому что изъ нихъ двоихъ она все-таки поумнѣе.

Ахиллъ. Мой умъ, словно вспѣненый бурей источникъ, до того смущенъ, что я самъ не вижу его дна (Ахиллъ и Патроклъ уходятъ).

Терситъ. Ахъ, еслибы источникъ твоего ума могъ снова просвѣтлѣть на столько, чтобы мнѣ въ немъ осла напоить; я лучше бы желалъ быть подкожнымъ червемъ у барана, чѣмъ такимъ отчаянно храбрымъ невѣждой (Уходитъ).

ДѢЙСТВІЕ ЧЕТВЕРТОЕ:

СЦЕНА I.

Улица въ Троѣ. Съ одной стороны входитъ Эней; за нимъ слуга съ факеломъ, съ противоположной — Парисъ, Дейфобъ, Антеноръ, Діомедъ и другіе, также съ факелами.

Парисъ, Смотри сюда; кто это?

Слуга. Князь Эней.

Эней. Это кажется, самъ принцъ? Ну, принцъ, имѣй я такой-же предлогъ подолѣе пролежать въ постели, я только ради небеснаго велѣнія согласился-бы разстаться съ прелестною подругою, дѣлившею со мною любовь и ложе жаркой нѣги.

Діомедъ. Я также-бы. Князь Эней! Здорово?

Парисъ. Это храбрый князь Эней. Подай-же ему руку. Свидѣтелемъ тому, что я говорю правду, пусть послужитъ твой-же разсказъ о томъ, какъ онъ на полѣ битвы чуть не цѣлую недѣлю гонялся за тобою безъ отдыха.

Эней. Храбрый войнъ, пусть небеса пошлютъ тебѣ здоровье, пока еще не прекратилось перемиріе. Когда-же я увижу тебя съ оружіемъ въ рукахъ, жди отъ меня такого вызова, какого еще не создавала ничья вражда и не выполняло еще ничье мужество.

Діомедъ. Благодарю тебя за то и за другое разомъ. Теперь кровь въ насъ покойна, а пока это такъ, то и тебѣ такого-же здоровья желаетъ Діомедъ. Но стоитъ битвѣ закипѣть снова да явиться случаю, — свидѣтель самъ Зевсъ! — я пущусь въ погоню за твоею жизнью со всею присущею мнѣ силой, со всею ловкостью, со всею страстью.

Эней. Ты пустишься въ погоню за львомъ; онъ-же ни убѣгать, ни отступать не станетъ, а устремится глазами прямо тебѣ въ лицо. До этой-же минуты, добро пожаловать къ намъ въ Трою; ты будешь въ ней желаннымъ гостемъ. Поклясться въ этомъ я готовъ головою Анхиза. Еще рукою Афродиты даю клятву, что нѣтъ на свѣтѣ другого человѣка, способнаго такъ полюбить созданье, которое самъ-же стремишься убить.

Діомедъ. Между нами полное сочувствіе. Юпитеръ, дай Энею прожить еще тысячу лѣтъ, если его смерть не будетъ для меня источникомъ славы! но если она должна принесть славу моему мечу, пусть онъ умретъ завтра-же.

Эней. Какъ мы хорошо узнали другъ друга.

Діомедъ. Да, но не прочь узнать другъ друга похуже.

Парисъ. Такой пріемъ, гдѣ ласковость сливается съ враждою, я встрѣчаю впервые. Не слыхивалъ я, чтобы пріязнь такъ равносильна была благородной враждѣ.Что ты такъ рано, Эней, ушелъ сегодня изъ дому?

Эней. За мной недавно приходили отъ царя Пріама. Спросишь: — Зачѣмъ? — Я и самъ не знаю.

Парисъ. Желаніе его совпадаете съ твоимъ поступкомъ. Онъ хотѣлъ, чтобы ты тотчасъ-же отвелъ грека въ домъ къ Калхасу и, вмѣсто освобожденнаго изъ плѣна Антенора, выдалъ посланному красавицу Крессиду. Если хочешь, пойдемъ туда вмѣстѣ; если-же нѣтъ, ступай впередъ. Сдается мнѣ или, — лучше сказать, — я убѣжденъ вполнѣ, что младшій мой братъ Троилъ ночуетъ сегодня тамъ. Предупреди его. Скажи, что слѣдомъ за тобою туда идемъ и мы, а также скажи причину, по которой мы должны возмутить его блаженство. Мнѣ кажется, что насъ едва ли примутъ тамъ ласково.

Эней. Могу тебя завѣрить, что Троилъ охотнѣе согласился бы, чтобы всю Трою перенесли въ Грецію, чѣмъ выпустить изъ Трои дочь Калхаса.

Парисъ. Если такъ рѣшило суровое время, то помочь тутъ нечѣмъ. Ступай скорѣе впередъ, а мы явимся вслѣдъ за тобою.

Эней. Прощай-же (Уходитъ).

Парисъ. Скажи мнѣ, благородный другъ Діомедъ! Какъ слѣдуетъ товарищу, отвѣть откровенно, кому изъ насъ двоихъ должна по праву принадлежать Елена: — Менелаю или мнѣ? Рѣшай.

Діомедъ. Рѣшаю, что обоимъ вамъ поровну. И мужъ, когда онъ не обращаетъ вниманія на предосудительные поступки жены и цѣной бездной безднъ терзаній добивается своихъ нравъ на нее, достоинъ владѣть ею. Такъ-же и ты, ради ея защиты, не чувствуя ни тошноты, ни смрада отъ зрѣлища ея позора; ты, принесшій столько жертвъ въ видѣ друзей и въ видѣ сокровищъ, достоинъ сохранить ее за собою. Тотъ рогоносецъ, вѣчно проливающій рѣки слезъ, желалъ бы вмѣстѣ съ подонками выпить полную чашу безвкуснаго напитка, давно лишеннаго аромата; а самъ-то, какъ пошлый развратникъ, не прочь бы имѣть дѣтей изъ грязной той утробы. Если васъ поставить на вѣсы, вы оба окажетесь равны другъ другу, или съ тѣмъ украшеніемъ, что онъ носить на лбу, онъ, пожалуй, окажется удобнѣе для такой блудницы.

Парисъ. Ты черезъ чуръ безпощадно относишься къ землячкѣ.

Діомедъ. Не я къ ней, а она безпощадно къ отчизнѣ. Послушай, не за каждую-ли каплю крови изъ ея заражонныхъ развратомъ жилъ угасло столько жизней ея соотчичей; на каждый скруплъ ея кислаго, противнаго и смраднаго, какъ падаль, тѣла придется жизнь погибшаго троянца. Едва-ли съ тѣхъ поръ, какъ она научилась говорить, ей случилось сказать столько дѣльныхъ мыслей, какъ загубить восторженныхъ головъ.

Парисъ. Ты, Діомедъ, подобно покупщику, желаешь сбить цѣну тому предмету, который самъ задумалъ купить. Мы-же хоть и молчимъ, но продолжаемъ сохранять ту цѣну, которую желаемъ взять за сказанный предметъ. Вотъ дорожка, намъ слѣдуетъ идти по ней (Уходятъ).

СЦЕНА II.

Дворъ при домѣ Пандара. Входятъ: Троилъ и Крессида.

Троилъ. Не утруждай себя, милая. Утро сегодня такое холодное.

Крессида. Ненаглядный мой, я сейчасъ позову сюда дядю; онъ отопретъ намъ ворота.

Троилъ. Не надо! Ступай, лягъ опять въ постель. Пусть сонъ сомкнетъ твои прелестные глаза, а чувствамъ дастъ такое спокойствіе, какое онъ даетъ въ дѣтствѣ.

Крессида. Если такъ, прощай.

Троилъ. Ступай-же, усни; прошу тебя.

Крессида. Тебѣ твоя Крессида, какъ видно, надоѣла?

Троилъ. О, Крессида, если-бы пѣснью пѣвца разсвѣта не былъ разбуженъ полный заботъ день; если-бы вмѣстѣ съ тѣмъ онъ не поднялъ сластолюбивыхъ воронъ, а ночь согласилась снова прикрыть своею мечтательною и темною завѣсою наше блаженство, я, конечно, не ушелъ-бы отсюда.

Крессида. Какъ быстро промчалась ночь!

Троилъ. Проклятая колдунья! Покровительствуя отвратительнымъ и зловреднымъ существамъ, она съ какимъ-то адскимъ терпѣніемъ готова долго-долго стоять на мѣстѣ. Тамъ-же, гдѣ царятъ горячія объятія, ей какъ будто не по себѣ, и она летитъ оттуда быстрѣе мысли. Что-же ты продолжаешь стоять здѣсь?.. Простудишься и сама-же будешь проклинать меня потомъ.

Крессида. Умоляю тебя, позволь побыть съ тобою еще хоть немного. Ты, какъ и всѣ мужчины, ждать не любишь. Глупая Крессида! Сопротивляться своему возлюбленному ты могла-бы еще долго, и тогда ему пришлось-бы поневолѣ ждать… Однако, прислушайся: я слышу чьи-то шаги.

Пандаръ (за сценой). Что это значить? Всѣ двери отперты здѣсь настежь!

Троилъ. Это твой дядя.

Крессида. Ахъ, если-бы къ нему пристала какая-нибудь боль, хоть-бы моровая язва! Теперь онъ опять начнетъ насмѣшничать и дразнить меня. О, развѣ это жизнь?

Входитъ Пандаръ.

Пандаръ. Ну что, въ какомъ положеніи теперь твоя невинность? Должно быть, ея давно и слѣдъ простылъ?.. Да гдѣ-же моя племянница Крессида?.. Та была дѣвственница, а эта…

Крессида. Ахъ отвяжись, несносный насмѣшникъ; самъ-же научилъ, да самъ-же и насмѣхается.

Пандаръ. Чему научилъ я тебя? Пусть онъ разскажетъ подробно, чему непотребному я ее научилъ.

Крессида. Негодный, безпутный ты человѣкъ! Какъ самъ ты никогда не исправишься, такъ и другимъ не дашь сберечь чести.

Пандаръ. Ахъ! ахъ, бѣдное мое дитя, несчастная моя головушка! тебѣ всю ночь не дали сегодня уснуть… Кто тебѣ мѣшалъ? Вѣрно, безчувственный этотъ мужчина?.. Заѣшь его за это волкъ! (Стукъ въ дверь).

Крессида. Ну что я тебѣ говорила? Какъ была-бы я рада, если бы кто нибудь такъ-же колотилъ его въ голову, какъ теперь стучатъ въ дверь? — Взгляни-ка, дядя, кто тамъ стучитъ? — А ты, мой ненаглядный, иди опять ко мнѣ! Зачѣмъ же смѣешься ты такъ, словно въ просьбѣ моей что-нибудь дурное.

Троилъ. Гм… гм.

Крессида. Очень ошибаешься! У меня ничего дурного и на мысляхъ не было (Стукъ усиливается). Ахъ, какъ громко стучатся! Пожалуйста, уйдемъ отсюда. Еслибы мнѣ сулили половину Трои, чтобы я дозволила застать тебя со мною а-бы и тогда отказалась (Троилъ и Крессида уходятъ).

Пандаръ (подходя къ двери). Кто тамъ? Что случилось? Вы никакъ хотите выломать дверь? Да говорите-же, что такое случилось?

Входитъ Эней.

Эней. Здорово, пріятель?

Пандаръ. Что такое?.. А!.. Князь Эней! Честное слово, я тебя не узналъ. Скажи, какія вѣсти принесъ ты намъ въ такую раннюю пору?

Эней. Принцъ Троилъ здѣсь?

Пандаръ. Какой Троилъ? Подумай самъ, что сталъ бы онъ у насъ дѣлать въ такую рань?

Эней. Онъ ночевалъ у васъ; я это знаю вѣрно. Не отпирайся-же и веди меня къ нему. То, что я пришелъ ему сказать, очень важно.

Пандаръ. Такъ ты утверждаешь, что онъ здѣсь, у насъ? Ну — клянусь, чѣмъ угодно — что этого я знать не могъ, потому что самъ вернулся поздно… Опомнись, что ему здѣсь дѣлать, да еще на зарѣ?!

Эней. Ему? ровно ничего. Иди-же за нимъ… иль, самъ того не зная, ты на него бѣду накличешь. Пожалуй, ты на столько будешь вѣренъ ему, что нечаянно окажешься относительно его измѣнникомъ. Хоть ты и ничего о немъ не знаешь, иди, зови его сюда. Ступай-же.

Въ то время, какъ Пандаръ уходитъ, появляется Троилъ.

Троилъ. Въ чемъ дѣло?

Эней. Принцъ, повѣрь, дѣло такое спѣшное, что у меня даже не хватаетъ времени поздороваться съ тобою, какъ слѣдуетъ. Я въ нѣсколькихъ шагахъ отсюда оставилъ Париса и Дейфоба. Съ ними — грекъ, красавецъ Діомедъ, приведшій къ намъ изъ плѣна Антенора. Взамѣнъ послѣдняго, мы еще ранѣе перваго жертвоприношенія должны выдать Діомеду красавицу Крессиду.

Троилъ. И это дѣло рѣшенное?

Эней. Да, какъ самимъ царемъ Пріамомъ, такъ и его совѣтомъ, и вотъ, чтобы это исполнить, всѣ идутъ теперь сюда.

Троилъ. О судьба, какъ жестоко издѣваешься ты надъ моею побѣдою!.. Пойду къ нимъ навстрѣчу. — Помни, однако, что встрѣтились съ тобою мы случайно… не здѣсь, а гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ,

Эней. Готовъ съ радостью исполнить твое желаніе, принцъ. Даже тайны природы — и тѣ едва ли безмолвнѣе меня (Троилъ и Эней уходятъ).

Пандаръ. Можетъ-ли это быть? Ахъ, бѣдный юноша, едва успѣлъ добиться желаемаго, какъ уже и прощай!.. Проклятый Антеноръ, чтобъ чортъ его побралъ… а милый принцъ, того и гляди, съ ума сойдетъ… Чтобъ на этого Антенора моровая язва напала, или чтобъ онъ, по крайней мѣрѣ, шею себѣ сломалъ!

Входитъ Крессида.

Крессида. Послушай, что здѣсь случилось?.. Кто здѣсь былъ?

Пандаръ. Ахъ, ахъ!

Крессида. Что ты такъ глубоко вздыхаешь? Гдѣ мой принцъ? — Ушелъ? Скажи мнѣ, милый дядя, что-жъ здѣсь такое случилось?

Пандаръ. Очень-бы мнѣ хотѣлось быть теперь не на землѣ, а подъ землею.

Крессида. О, всемогущіе! — что-же тутъ такое произошло?

Пандаръ. Умоляю тебя, уйди… Лучше-бы тебѣ, несчастной, никогда на свѣтъ не родиться… Я такъ и зналъ, что ты будешь причиной его смерти… О, бѣдный принцъ! Проклятый Антеноръ!

Крессида. Добрый дядя, умоляю тебя… видишь, умоляю на колѣняхъ, скажи мнѣ, въ чемъ все дѣло!

Пандаръ. Ты должна уйти отсюда, да, бѣдная моя дѣвочка, уйти! Тебя вымѣняли на Антенора, потому, покинувъ Троила, ты должна отправляться къ отцу… Это будетъ погибелью Троила, причиною его смерти, потому что разлуки онъ не перенесетъ.

Крессида. Нѣтъ, всевышніе, я отсюда не уйду!

Пандаръ. Твоя обязанность уйти.

Крессида. Нѣтъ, не пойду! Я забыла отца и болѣе не знаю родственныхъ чувствъ! Кромѣ любви моей къ Троилу, въ душѣ не осталось никакихъ кровныхъ узъ, ни чувствъ пріязни къ друзьямъ или къ роднымъ. Нѣтъ у меня больше сердца. О, безсмертные, пусть имя Крессиды обратится въ образецъ непостоянства, если она когда нибудь забудетъ Троила! О, время, несокрушимая сила, смерть, возьмите въ свои руки мое изнѣженное тѣло и подвергайте его всѣмъ истязаніямъ, какимъ вамъ угодно; но основа моей любви настолько-же крѣпка, какъ все влекущій къ себѣ центръ земли!.. Теперь пойду къ себѣ, запрусь и стану плакать…

Пандаръ. Дѣлай, что угодно.

Крессида. Я стану вырывать пряди роскошныхъ своихъ волосъ, стану царапать щеки, надорву рыданіями голосъ, а сердце разобью, вѣчно призывая Троила, но ни за что не уйду изъ Трои! (Уходятъ).

СЦЕНА III.

Передъ домомъ Пандара. Входятъ: Парисъ, Антеноръ, Троилъ, Эней, Дейфобъ, Діомедъ и другіе.

Парисъ. Совсѣмъ уже разсвѣло! Наступаетъ время сдать Крессиду съ рукъ на руки красавцу, пришедшему сюда изъ греческаго стана. Ступай, Троилъ, и объясни, какъ ей слѣдуетъ поступить… Только скорѣе…

Троилъ. Войдите въ домъ, а я постараюсь сейчасъ-же представить ее греку. Въ ту минуту, когда я сдамъ Крессиду ему на руки, подумай, что твой братъ Троилъ приноситъ въ жертву передъ алтаремъ собственное свое сердце (Уходитъ).

Парисъ (про себя). Мнѣ самому хорошо извѣстно, что такое любовь. Хотѣлось-бы помочь ему или хоть утѣшить… Но чѣмъ? Идемте, друзья (Уходятъ).

СЦЕНА IV.

Комната Крессиды. Входятъ: Пандаръ и Крессида.

Пандаръ. Успокойся, не приходи въ отчаяніе.

Крессида. Къ чему меня уговаривать? Развѣ я могу успокоиться, когда горе мое ядовито, безъисходно и такъ-же сильно, какъ вызвавшая его причина, Какъ-же мнѣ не приходить въ отчаяніе? Еслибы я могла умѣрить свою любовь, ослабить, расхолодить ее, тогда я, конечно, могла-бы равнодушнѣе относиться къ своему горю; но ни любовь, ни горе не въ силахъ уменьшиться ни на волосъ, когда моя потеря такъ велика.

Входитъ Троилъ.

Пандаръ. Смотри, онъ самъ идетъ сюда…Вотъ онъ. Ахъ, бѣдный утеночекъ!

Крессида. Троилъ! О, мой Троилъ! (Обнимаетъ его).

Пандаръ. Двое этихъ безумныхъ какъ-будто созданы другъ для друга; — точь-въ-точь какъ два стекла въ одной и той же парѣ очковъ. — Дай и мнѣ расцѣловать тебя! «О, сердце!» какъ весьма не глупо сказано въ однихъ стихахъ: —

"О, сердце бѣдное, сгорая отъ любви,

«Зачѣмъ ты отъ нея не въ силахъ исцѣлиться?»

А оно же отвѣчаетъ на это: —

"Все потому, что страсть горячая въ крови

«Со смертью лишь моей способна охладиться».

Никогда не слыхивалъ такихъ справедливыхъ стиховъ, да и риѳмы хорошія! Не надо никогда никакой дряни выбрасывать за негодностью, потому что можетъ-же настать такой день, когда и стихи пригодятся. Теперь вы сами это видите… Какъ же намъ, однако, быть, ягнятки?

Троилъ. Боготворя тебя, Крессида, я горю такимъ чистымъ огнемъ, что чувство злобы проснулось даже въ самихъ безсмертныхъ при сознаніи, что страсть моя святѣй благоговѣнья и тѣхъ молитвъ, что люди холодными устами возсылаютъ къ небесамъ.

Крессида. Неужто богамъ доступно злое чувство?

Пандаръ. Да, да и да! Не стоитъ доказывать того, что и такъ уже очевидно.

Крессида. Неужто я должна уйти изъ Трои?

Трочлъ. Да, это горькая правда.

Крессида. И разстаться съ Троиломъ?

Троилъ. И съ Троей, и съ Троиломъ.

Крессида. Не можетъ быть!

Троилъ. Нѣтъ, можетъ и не позже, какъ нынче, какъ сейчасъ. По злобной волѣ рока, намъ даже не дадутъ проститься. Онъ ни на мигъ намъ не даетъ отсрочки; у насъ съ тобой онъ грубо отнимаетъ всѣ повторенія былого, — послѣднее сближеніе устъ и объятія, готовыя открыться другъ для друга. Онъ душитъ въ насъ тѣ нѣжныя желанья, что рвутся на свободу вонъ изъ сердца, и оба мы, цѣной несчетныхъ вздоховъ купившіе другъ друга, должны сегодня-же продать наше минутное счастіе за нищенскую цѣну, за робкій вздохъ или тайный вопль страданія. А время, само не зная, что дѣлаетъ, словно воръ, все накопляетъ отнятыя у насъ-же сокровища, и тѣ прощанія, что должны-бы числомъ сравняться съ небесными свѣтилами, а каждое сердечное біеніе только скрѣпить горячимъ поцѣлуемъ, оно бездушно старается скомкать въ жалкое подобіе прощанья и отравляетъ намъ холодный поцѣлуй горько-соленою влагою слезъ.

Эней (за сценой). Что-же, принцъ, готова-ли Крессида въ путь?

Троилъ. Тебя зовутъ. Не такъ-ли геній смерти тому, кто умираетъ, кричитъ: — «Идемъ!» — Пусть подождутъ; она сейчасъ будетъ готова.

Пандаръ. Куда это, право, дѣвались мои слезы, тѣ самыя слезы, которыя, подобно дождю, должны-бы увлажить бурю, чтобы она не вырвала съ корнемъ моего сердца? (Уходитъ).

Крессида. Итакъ, я должна идти къ грекамъ?

Троилъ. Средства никакого нѣтъ.

Крессида. Печальная Крессида должна идти къ веселымъ грекамъ! Скоро-ли увижусь я съ тобою, ненаглядный мой Троилъ?

Троилъ. Милая моя, послушай! будь только вѣрна мнѣ сердцемъ!

Крессида. Кто? Я вѣрна? Такое сомнѣніе жестоко.

Троилъ. Не станемъ ссориться на прощанье! Не потому заговорилъ я о вѣрности, чтобы меня пугала возможность потери твоей любви. Нѣтъ, въ защиту бѣлизны твоей души я готовъ бросить перчатку самой смерти. Мои-же слова: — «будь мнѣ вѣрна» — не болѣе, какъ предисловіе къ дальнѣйшей рѣчи. Я хотѣлъ сказать: — «будь мнѣ вѣрна сердцемъ и я приду».

Крессида. Ты подвергаешь себя безконечнымъ, страшнымъ опасностямъ… но я буду тебѣ вѣрна.

Троилъ. Я сдружусь съ опасностью. Носи мой нарукавникъ.

Крессида. А ты мои перчатки. Такъ когда-же я тебя увижу?

Троилъ. Я сегодня-же подкуплю ихъ часовыхъ и стану тебя навѣщать подъ сѣнью темной ночи. Только будь мнѣ вѣрна!

Крессида. Опять: — «Вѣрна»!… О боги!

Троилъ. Выслушай, милая, зачѣмъ я это говорю. У молодыхъ грековъ много достоинствъ. Они любезны, щедро надѣлены дарами какъ природы, возвышенной искусствомъ, такъ и долгимъ заботливымъ и изящнымъ воспитаніемъ. Мнѣ страшно подумать, какое впечатлѣніе произведутъ на тебя новизна и прелесть ихъ личностей. Увы, предчувствіе, какъ злая гидра, не даетъ мнѣ покоя.

Крессида. Ты совсѣмъ не любишь меня, Троилъ.

Троилъ. Пусть я умру злодѣемъ, или во всемъ, что сказано, не столько проглядываетъ сомнѣніе къ вѣрности Крессиды, сколько недовѣріе къ собственнымъ достоинствамъ. Не наученъ я ни пѣть, ни говорить красиво, ни, словомъ, не знаю тѣхъ живыхъ наукъ, въ которыхъ греки такіе мастера. Могу, однако, тебѣ сказать, что въ каждомъ проявленіи ихъ ловкости сидитъ дьяволъ. Онъ безмолвенъ, но умѣетъ между тѣмъ вкрадываться въ душу и обольщать хитро и незамѣтно. Но ты, Крессида, имъ не обольщайся.

Крессида. Ты думаешь, дьяволъ меня обольститъ?

Троилъ. Нисколько не думаю, но съ нами можетъ иногда случиться то, чего мы вовсе не желаемъ. Не демоны-ли мы для самихъ себя, когда, мало зная хрупкость нашихъ чувствъ, надѣемся, что крѣпость ихъ сильнѣе, чѣмъ она на самомъ дѣлѣ?

Эней (за сценой). Что-же ты, принцъ?

Троилъ. Цѣлуй меня скорѣе, а затѣмъ разстанемся.

Парисъ (за сценой). Братъ Троилъ!

Троилъ. Милѣйшій Парисъ, войди сюда и приведи съ собою Энея и грека.

Крессида. Дорогой принцъ, самъ-то останешься-ли ты мнѣ вѣренъ?

Троилъ. Кто? Я-то?.. Весь мой недостатокъ, весь порокъ въ томъ, что тамъ, гдѣ всѣ при помощи разныхъ козней умѣютъ завладѣть вершиной славы, я долженъ довольствоваться лишь скрытымъ уваженіемъ и скрытою долею. Да, другіе умѣютъ искусно позлащать свои даже мѣдные вѣнцы; я-же показываю свой вѣнецъ такимъ, какимъ онъ есть. Такъ не сомнѣвайся въ моей вѣрности. Знай разъ навсегда: — «Простота и вѣрность», — вотъ мои основныя житейскія правила.

Входятъ: Эней, Парисъ, Антеноръ, Дейфобъ и Діомедъ.

Троилъ (Діомеду). Добро пожаловать. Вотъ та Крессида, которую мы обязаны выдать грекамъ вмѣсто Антенора. Я провожу ее до воротъ и по дорогѣ открою тебѣ про нее все. Теперь прошу пока одного, чтобы ты обращался съ нею благородно; за то, красивый грекъ, если ты когда-нибудь среди битвы очутишься во власти моего меча, произнеси лишь имя Крессиды и, — клянусь душой, — жизнь твоя очутится въ такой-же безопасности, какъ жизнь Пріама въ Илліонѣ.

Діомедъ. Красавица Крессида, прошу тебя, если на то будетъ твоя милость, избавь меня отъ благодарностей, которыхъ принцъ Троилъ, быть можетъ, въ правѣ отъ меня ожидать. Нѣтъ, блескъ очей, небесная улыбка, яркій румянецъ щекъ, — одно ужь это внушаетъ невольное уваженіе, а Діомедъ отъ всего сердца предлагаетъ стать твоимъ покорнымъ рабомъ, тебѣ же быть надъ нимъ властительницей. Всѣ твои велѣнія онъ готовъ исполнять съ восторгомъ!

Троилъ. Блестящій грекъ, ты обходишься со мною неучтиво. Узнай, что, восхищаясь красотой вслухъ, ты унижаешь просьбу, съ которою я къ тебя обращался. Запомни, грекъ, еще и это: — она настолько выше твоихъ похвалъ, что ты не стоишь чести стать ея рабомъ. Я требую, чтобы съ нею обращались какъ слѣдуетъ, не ради одной ея красоты, но также и ради горячихъ моихъ просьбъ. Итакъ, если ты дерзнешь пренебречь моею мольбою, клянусь тебѣ самимъ грознымъ Плутономъ, будь хоть самъ Ахиллъ твоимъ защитникомъ, я все-таки перерѣжу тебѣ горло.

Діомедъ. Не горячись, принцъ, а лучше признай за мною то право, которое мнѣ даютъ и санъ, и возложенное на меня порученіе. То право — не стѣсняться ничѣмъ въ своей вполнѣ свободной рѣчи. Когда я уйду отсюда, въ поступкахъ своихъ я отчета не дамъ никому, помимо своей прихоти. Знай также, принцъ, что меня ничѣмъ нельзя принудить поступить такъ, какъ отъ меня требуютъ другіе. Достоинства Крессиды придаютъ ей высокую цѣну, но если ты потребуешь, чтобы я поступалъ такъ или такъ, то я, подъ впечатлѣніемъ какъ законной гордости, такъ и чести, отвѣчу: «Нѣтъ!»

Троилъ. Пора. Идемъ къ воротамъ. А ты, Діомедъ, знай, что сегодняшняя дерзость тебѣ такъ не пройдетъ, и часто станешь ты прятать изъ-за нея голову. Крессида, дай мнѣ пока руку; дорогой мы успѣемъ переговорить обо всемъ (Троилъ и Крессида уходятъ; за ними Діомедъ. Вдали трубятъ).

Парисъ. Прислушайтесь: — то труба Гектора.

Эней. Въ чемъ провели мы нынѣшнее утро? Принцъ долженъ быть очень недоволенъ мною, считая меня лѣнивымъ и вѣтреннымъ, — считать меня такимъ, когда я какъ нарочно клялся, что окажусь на конѣ первымъ.

Парисъ. А виноватъ во всемъ Троилъ… Однако, идемте въ поле за Гекторомъ.

Дейфобъ. Да, скорѣе.

Эней. Такъ! Спѣшимъ къ Гектору съ поспѣшностью, достойной влюбленнаго жениха. Отъ его доблести, отъ его мужества зависитъ вся слава, вся будущность нашей Трои (Всѣ уходятъ).

СЦЕНА V.

Отгороженное для состязанія мѣсто на полпути между Троей и греческимъ станомъ. Входятъ: Аяксъ, Агамемнонъ, Ахиллъ, Патроклъ, Менелай, Улиссъ, Несторъ и другіе.

Агамемнонъ. А! ты, Аяксъ, полный жизни и свѣжести, уже на мѣстѣ и при томъ ранѣе срока! Пусть мужество твое гремящею своею трубою забьетъ тревогу и увѣренно броситъ всей Троѣ грозный вызовъ. Пусть этотъ вызовъ коснется слуха нашихъ враговъ и вызоветъ ихъ на поле битвы.

Аяксъ. Ну, трубачъ, лови мой кошелекъ! За то греми теперь, не жалѣя легкихъ и не щадя толстощекой дудки! Греми же, такъ греми, чтобы дудка наполнилась вѣтромъ, словно брюхо Аквилона, когда оно вздулось отъ рѣзи. Ну, греми же, да такъ, чтобы твои глаза налились кровью! Ты гремишь для Гектора! (Звуки труби).

Улиссъ. Никто не отвѣчаетъ на зовъ.

Ахиллъ. Рано.

Агамемнонъ. Не Діомедъ-ли идетъ сюда съ дочерью Калхаса?

Улиссъ. Онъ самый. Я узнаю его походку. Онъ идетъ на цыпочкахъ, едва касаясь отъ пылкости земли.

Входятъ: Діомедъ и Крессида.

Агамемнонъ. Такъ это та Крессида?

Діомедъ. Да, она.

Агамемнонъ. Добро пожаловать, красотка, къ намъ.

Несторъ. Это нашъ полководецъ. Онъ поцѣловалъ тебя въ знакъ привѣта.

Улиссъ. Хотя подобный привѣтъ искрененъ, онъ былъ-бы еще лестнѣе, если бы не одинъ, а всѣ приняли въ немъ участіе. Не правда-ли, Несторъ?

Несторъ. Правда; совѣтъ хорошъ. Я начинаю первый. Вотъ привѣтъ Нестора.

Ахиллъ. Я хочу какъ можно скорѣе прогнать, красавица, съ твоихъ устъ прикосновеніе зимы. Знай, этимъ Ахиллъ привѣтствуетъ твой приходъ.

Менедай. Ахъ, нѣкогда право на поцѣлуй имѣлъ и я.

Патроклъ. Положимъ такъ; но зачѣмъ воображать, будто это право имѣешь ты и теперь, когда румяный Парисъ предрѣшилъ отнять его у тебя и навѣки лишилъ тебя этого сладкаго права.

Улиссъ. Недурно бы счесть, во что обошлось намъ желаніе придать приличный блескъ его рогамъ?

Патроклъ. Въ первый разъ я поцѣловалъ тебя за Менелая; теперь-же Патроклъ цѣлуетъ уже за себя.

Менелай. Онъ взбѣситъ хоть кого.

Патроклъ. Парисъ и я всегда цѣлуемъ за него.

Менелай. И я хочу того же, если получу отъ нея согласіе.

Крессида. Цѣлуя, ты берешь или даешь?

Менелай. Конечно, даю и беру самъ.

Крессида. Я не люблю невыгодныхъ сдѣлокъ; а такъ какъ то, что я даю тебѣ, вкуснѣе того, что ты въ силахъ дать мнѣ обратно, то напрасно станешь отъ меня ждать поцѣлуя.

Менелай. Вотъ уговоръ: — ты дашь одинъ поцѣлуй, а я цѣлыхъ три.

Крессида. Надоѣдливый человѣкъ! Пойми, что мнѣ не нужно ничего чужого; я хочу только своего.

Менелай. Согласись, что всѣ мы, мужчины, надоѣдливы.

Крессида. Нѣтъ, не всѣ. Спроси хоть у жены, какого она мнѣнія о Парисѣ?

Менелай. Слова твои колятъ больнѣе ножа. Зачѣмъ же даешь ты мнѣ щелчки въ лобъ?

Крессида. Клянусь, что и не думала.

Улиссъ. Съ нимъ шутить опасно; не трудно вѣдь сломать ноготь о рогъ… А я могу просить твоего поцѣлуя?

Крессида. Можешь…

Улиссъ. Я молю…

Крессида. Продолжай…

Улиссъ. Хорошо, во имя Венеры поцѣлуй меня, когда его жена опять найдетъ потерянную дѣвственность, когда согласится жить съ нимъ снова.

Крессида. Я у тебя въ долгу и готова расплатиться когда настанетъ срокъ.

Улиссъ. Значитъ, поцѣлуй за тобой, а день уплаты — никогда!

Діомедъ. Одно слово, Крессида: я отведу тебя къ отцу (Уходитъ съ Крессидой).

Несторъ. Пребойкая дѣвица

Улиссъ. Намъ такихъ не надо. Въ ней все: — глаза, языкъ и губы болтаютъ безъ умолку. Даже ноги, и тѣ ведутъ у ней свой разговоръ, а каждое движенье обличаетъ, что мысль у ней порочна, какъ и тѣло. Я знаю ихъ, безстыжихъ, что способны предлагать то, чего у нихъ никто пока не проситъ и, передъ каждымъ, кто умѣетъ читать, открыть ту книгу, куда въ разбродъ занесены ихъ мысли. Всѣ должны бы презирать этихъ тварей, какъ дочерей разгула, какъ грязныя отрепья случайности (Вдали трубятъ).

Всѣ. Вотъ отвѣтная труба троянцевъ.

Агамемнонъ. Вслѣдъ за нею идутъ ихъ войска.

Входитъ Гекторъ, вооруженный съ ногъ до головы; за нимъ — Эней, Троилъ и другіе троянскіе князья со свитой.

Эней. Привѣтъ мой вамъ, греческіе вожди! Скажите мнѣ, что дальше ожидаетъ того, за кѣмъ останется побѣда? — Хотите вы, чтобы его имя по его торжествѣ узналъ весь міръ? Хотите-ли также, чтобы бойцы гонялись друга за другомъ, до истощенія силъ, до смерти, или, чтобы бой прекратился тотчасъ, какъ только прогремитъ труба? Объ этомъ Гекторъ считаетъ нужнымъ спросить заранѣе.

Агамемнонъ. Чего желаетъ онъ самъ?

Эней. Для него ваше рѣшеніе безразлично. Поступитъ онъ такъ, какъ рѣшите вы.

Ахиллъ. Такое предложеніе достойно Гектора. Впрочемъ, оно нѣсколько грѣшитъ самомнѣніемъ, отчасти гордостью, отчасти же презрѣніемъ къ противнику.

Гекторъ. Скажи мнѣ, ты — Ахиллъ?

Ахиллъ. Когда я не онъ, значитъ я никто.

Эней. Имя твое все-таки Ахиллъ. Но, кто-бы ты ни былъ, знай, что въ Гекторѣ какъ доблесть, такъ и гордость доведены до крайности. Насколько велика въ немъ одна, настолько мала другая; одна почти безмѣрна, другая совсѣмъ почти ничтожна. Итакъ, вглядись въ него хорошенько: — что кажется въ немъ гордостью, то совсѣмъ не гордость, а одна вѣжливость. Аяксъ на половину созданъ изъ той же крови, какъ и Гекторъ, вотъ почему Гекторъ на поле битвы принесъ пока лишь половину самого себя; другая-же осталась въ Троѣ. И такъ сегодняшній боецъ Аяксъ, полугрекъ и полутроянецъ родомъ, увидитъ передъ собою одну лишь половину Гектора, да, лишь пол-силы его, пол-сердца и пол-мужества; все остальное, ради узъ родства, нашъ боецъ оставилъ въ Троѣ.

Ахиллъ. То будетъ лишь ребяческій бой; я ужь знаю.

Діомедъ возвращается.

Агамемнонъ. А вотъ и Діомедъ! Пусть нашъ красавецъ послужитъ дружкою Аяксу. Въ дѣлѣ онъ опытенъ и за одно съ Энеемъ опредѣлитъ всѣ условія боя, — будетъ-ли единоборство насмерть или однимъ подобіемъ сраженья? Родство бойцовъ, стоя хитрой побѣды, обезоруживаетъ ихъ еще въ началѣ боя.

Аяксъ и Гекторъ выходятъ на арену.

Улиссъ. А вотъ они сошлись лицомъ къ лицу.

Агамемнонъ. Кто тамъ стоить съ такимъ печальнымъ видомъ? Онъ изъ Трои?

Улиссъ. То младшій сынъ Пріама. Хотя онъ и молодъ, но воинъ онъ настоящій и соперниковъ у него очень немного. Въ словѣ онъ твердъ, но скупъ на разговоры; замѣной словъ ему служатъ дѣянія. Нравомъ онъ тихъ, вызвать его на ссору удастся не всякому, но, будучи разъ вызванъ на нее, помирится онъ не скоро. Онъ добръ и щедръ; его рука и сердце привѣтливо открыты для всякаго; съ одними дѣлится онъ деньгами; для другихъ открыты его мысли, но, не смотря на доброту, благодарить не станетъ онъ до тѣхъ поръ, покуда разсудокъ не скажетъ ему, что онъ нравъ, и никогда не выскажетъ онъ мысли, не стоящей быть выраженной громко. Онъ отваженъ и мужественъ, какъ Гекторъ, но болѣе опасенъ: — Гекторъ способенъ среди боя поддаться вдругъ женственнымъ чувствамъ; онъ — никогда; среди боевой горячки, онъ болѣе злопамятенъ, чѣмъ любовь бываетъ ревнива. На этого юношу, котораго зовутъ Троиломъ, въ Троѣ возлагаютъ самыя блестящія надежды. Онъ, послѣ Гектора, первый ея любимецъ, и надеждъ ея не обманетъ такъ-же, какъ и Гекторъ. Намъ все это разсказалъ Эней. Зная молодого принца уже давно, онъ глубоко его цѣнитъ (Трубятъ. Аяксъ и Гекторъ сражаются).

Агамемнонъ. Бой начался.

Несторъ. Теперь, Аяксъ, держись!

Троилъ. Ты, кажется, дремлешь? Проснись-же, Гекторъ.

Агамемнонъ. Какъ онъ вѣрно направляетъ удары! Теперь бѣда Аяксу.

Діомедъ. Стой! Довольно! (Трубы умолкаютъ).

Эней. Пожалуйста, принцъ, остановитесь.

Аяксъ. Нѣтъ, я еще не разогрѣлся. Начнемъ бой снова.

Діомедъ. Какъ угодно Гектору.

Гекторъ. Продолжать бой я больше не желаю. — Благородный витязь, ты мнѣ родня. Ты сынъ сестры моего отца, слѣдовательно, мнѣ приходишься двоюроднымъ братомъ, такъ видишь, что кровь, текущая у насъ въ жилахъ, запрещаетъ намъ сражаться другъ съ другомъ. Если-бы ты былъ такою явною помѣсью грека съ троянцемъ, что самъ могъ-бы прямо объявить, что вотъ эта рука принадлежитъ троянцу, а вотъ эта греку, или сказать: — «Все въ этой ногѣ, кромѣ жилъ и нервовъ — троянское, а все прочее — породы греческой!» или: — «Въ этой щекѣ играетъ кровь матери, а въ этой — кровь отца!» Тогда, клянусь самимъ громовержцемъ ты изъ боя не вынесъ-бы въ цѣлости ни одного сустава съ мѣткою грека; клеймо ожесточенья осталось-бы на каждомъ навсегда! Но богамъ не угодно, чтобы я пролилъ хоть одну каплю крови, унаслѣдованной тобою отъ нашей тетки, сестры царя Пріама, бывшей вмѣстѣ и твоею матерью, чью память я чту и понынѣ съ искреннимъ благоговѣніемъ. Такъ обними-же меня! Клянусь Зевсомъ, что руки у тебя сильны и ловки, и я желаю, чтобы онѣ обѣ легли теперь ко мнѣ на плечи. Слава тебѣ, Аяксъ, милый мой братъ!

Аяксъ. О, Гекторъ! я долженъ тебя благодарить; это правда! — но ты слишкомъ добръ и великодушенъ. Когда я являлся сюда, у меня была одна только цѣль — тебя убить и тѣмъ покрыться блескомъ неувядающей славы.

Несторъ. Нѣтъ, нѣтъ, и самъ великій Неоптолемъ, на чьемъ челѣ перстомъ безсмертной славы было когда-то начертано: — «Чтите его, вѣдь это онъ!» едва-ли могъ сравниться съ Гекторомъ и въ храбрости, и въ чести.

Эней. Какъ греки, такъ и троянцы желали-бы отъ насъ узнать, что будетъ здѣсь далѣе?

Гекторъ. Вотъ нашъ отвѣтъ: — исходомъ боя былъ поцѣлуй. Прощай, Аяксъ.

Аяксъ. Когда бы я могъ льститься, что ты на мою просьбу отвѣтишь полнымъ согласіемъ, я сталъ-бы просить, чтобы прославленный мой братъ сегодня-же посѣтилъ нашъ лагерь.

Діомедъ. Желаетъ того-же самъ Агамемнонъ. Что-же касается Ахилла, онъ давно сгораетъ нетерпѣніемъ увидать Гектора вблизи и безъ оружія.

Гекторъ. Эней, скажи Троилу, что я его зову, и такъ — все сообщи ожидающимъ насъ троянцамъ, чтобы они сейчасъ-же шли домой. — Дай руку, любезный братъ. Тамъ, сидя съ тобою за столомъ, я стану разсматривать всѣхъ доблестныхъ грековъ.

Аяксъ. Агамемнонъ идетъ сюда прямо къ намъ.

Гекторъ. Ты назовешь мнѣ главнѣйшихъ между греками. Что-же касается Ахилла, я, вѣроятно, самъ узнаю его по представительной и величавой осанкѣ.

Агамемнонъ. Честный воинъ, добро пожаловать къ намъ. Мы съ радостью готовы тебя принять, насколько, впрочемъ, мыслима радость при встрѣчѣ съ грознымъ врагомъ. Однако, мои слова едва-ли гостепріимны. Я выскажусь точнѣе: пусть грядущее остается покрытымъ корою, а прошлое отбросками забвенія, но настоящая минута можетъ оставаться искренней и честной; поэтому безъ всякихъ хитрыхъ козней скажу тебѣ отъ чистаго сердца: — добро пожаловать къ намъ, прославленный Гекторъ.

Гекторъ. Великій Агамемнонъ, прими мою благодарность.

Агамемнонъ (Троилу). Тебѣ, прославленный троянецъ, скажу я то же.

Менелай. Отъ себя-же къ царскому приглашенію брата я добавлю: — о воинственные братья, добро пожаловать.

Гекторъ. Кого приходится намъ благодарить теперь?

Эней. Менелая.

Гекторъ. Я радъ познакомиться съ царемъ великой Спарты и перчаткой Марса клянусь ему въ благодарности. Надъ непривычной клятвой не смѣйся, царь. Бывшая твоя жена иначе не клянется, какъ перчаткой Венеры. Знай, что она вполнѣ здорова, но кланяться тебѣ не приказала.

Менелай. Не называй ея имени; воспоминаніе о ней мнѣ ножъ.

Гекторъ. Если я обидѣлъ тебя, прости.

Несторъ. Знаменитый троянецъ, я видалъ тебя нерѣдко, когда, послушный судьбѣ, ты производилъ проломы въ сомкнутыхъ рядахъ ахейской молодежи; видалъ тебя, какъ ты съ пылкостью Персея смѣло шпорилъ фригійскаго коня и, гнушаясь ничтожными стычками, высоко вздымалъ мечъ и мчался впередъ, какъ-бы думая только о томъ, чтобы конь твой не раздавилъ тѣхъ, кто палъ ранѣе. И говорилъ я стоявшимъ вокругъ меня: — «Смотрите, вотъ Юпитеръ, среди грознаго разгара боя раздающій жизнь или смерть!» Еще видалъ я тебя, какъ ты, словно олимпійскій боецъ, со всѣхъ сторонъ окруженный врагами, внезапно останавливался, чтобы на мигъ перевести дыханіе. Да, правда, все это я видѣлъ не разъ, но твоего лица, закрытаго стальнымъ забраломъ, я понынѣ еще не видывалъ. Твоего дѣда я знавалъ и даже однажды съ нимъ сражался: воинъ онъ былъ достойнѣйшій, но все-же, клянуся Марсомъ, нашимъ главою и полководцемъ, что далеко ему было до внука. Итакъ, позволь старцу обнять тебя въ заключеніе и съ искреннимъ привѣтомъ сказать: — «добро пожаловать къ намъ въ станъ».

Эней. Старикъ этотъ — Несторъ.

Гекторъ. Онъ? — Живая лѣтопись, позволь мнѣ также тебя обнять! Какъ долго подвизался ты рука объ руку со временемъ! Маститый старецъ, я счастливъ, что случай дозволилъ мнѣ тебя обнять.

Несторъ. Я былъ-бы радъ, когда-бы эти руки могли потягаться съ тобою въ бою, какъ вотъ теперь онѣ тягаются въ объятіяхъ.

Гекторъ. Я тоже былъ-бы радъ.

Несторъ. Когда-бъ возможно, я завтра-бы съ тобой сразился, но сегодня скажу одно… Ну, хорошо!… Довольно!… Прославленный воинъ, добро пожаловать къ намъ въ станъ!

Улиссъ. Меня удивляетъ, какъ еще до сихъ поръ на мѣстѣ Троя, когда ея краеугольный камень теперь у насъ.

Гекторъ. Я узнаю твою любезность,Улиссъ. Да, мудрый царь Итаки, какъ греками, такъ и сынами Трои совершено не мало великихъ дѣлъ съ тѣхъ поръ, какъ къ намъ посломъ ты вмѣстѣ съ Діомедомъ явился въ Илліонъ, гдѣ я увидалъ тебя впервые.

Улиссъ. Принцъ, я тогда-же предсказывалъ, чѣмъ кончится размолвка. Мое пророчество теперь еще только на полъ-дорогѣ, но высокія стѣны, что придаютъ Троѣ такой надменный видъ, и башни, что своими вершинами дерзко заигрываютъ съ облаками, должны рухнуть и неизбѣжно лизать собственныя свои ноги.

Гекторъ. Зачѣмъ стану я тебѣ вѣрить? Развѣ троянцы побѣждены? Нѣтъ, стѣны ихъ незыблемы, какъ прежде; я-же смиренно дерзаю предполагать: — если гибель ждетъ Трою, то каждый фригійскій камень хоть одну жизнь да отниметъ у грековъ. Одинъ только конецъ вѣнчаетъ дѣло; время, — ветхій и безжалостный посредникъ, — когда-нибудь да положить всему конецъ.

Улиссъ. Такъ предоставимъ ему рѣшить все; пока-же, привѣтъ тебѣ, храбрый Гекторъ. Ты сперва посѣтишь Агамемнона, а потомъ, прошу тебя, зайди и ко мнѣ въ палатку.

Ахиллъ. Я намѣренъ, Улиссъ, опередить твое желаніе. Насытивъ, Гекторъ, тобою свой взоръ, я внимательно изучилъ всего тебя, измѣрилъ мельчайшіе твои суставы.

Гекторъ. Не Ахиллъ-ли передо мною?

Ахиллъ. Да, я Ахиллъ.

Гекторъ. Постой-же! Дай, прошу тебя, въ тебя вглядѣться.

Ахиллъ. Смотри хоть до завтра.

Гекторъ. Нѣтъ, я кончилъ.

Ахиллъ. Это слишкомъ скоро. Тебя, напротивъ, я радъ-бы разсматривать вторично членъ за членомъ, какъ будто намѣреваясь тебя купить.

Гекторъ. Твое желаніе узнать меня хорошенько похоже на желаніе прочесть забавную книгу. Знай, однако, заранѣе, что ты во мнѣ найдешь много такого, чего тебѣ не понять вовѣки… Что смотришь ты на меня такъ упорно?

Ахиллъ. Всесильные, всевидящіе боги, укажите, куда мнѣ направить ударъ, чтобы умертвить его? Туда или сюда? — но только, чтобы я могъ видѣть отверстіе, откуда вылетитъ его душа. О, боги, я жду вашего отвѣта!

Гекторъ. Самонадѣянный человѣкъ, ты хочешь стыдомъ покрыть боговъ, если требуешь отъ нихъ отвѣта на свой вопросъ? Или ты воображаешь, будто Гектора убить настолько легко, что стоитъ только заранѣе обозначить въ умѣ мѣсто, куда направить свой мечъ?

Ахиллъ. Я говорю, что будетъ такъ.

Гекторъ. Едва-ли. Будь ты даже оракуломъ, такъ и тогда я не повѣрилъ-бы твоимъ словамъ. Совѣтую тебѣ отнынѣ беречься, потому что я не стану заранѣе искать мѣста, куда мнѣ направить смертельный ударъ: — туда или сюда? Нѣтъ клянусь кузницей, гдѣ выкованъ шлемъ Марса, что поражу тебя повсюду разомъ и стану колотить тебя, пока ты не распадешься на куски. Мудрѣйшіе изъ грековъ простятъ мнѣ такое самохвальство. Ты вызвалъ мой отвѣтъ своею дерзостью, но я постараюсь, чтобы мои слова оправдались на дѣлѣ, иначе пусть никогда…

Аяксъ. Ну, полно горячиться, дорогой мой Гекторъ. — А ты угрозы свои оставь, пока случайность или желаніе судьбы не поставятъ васъ лицомъ къ лицу. Ты вѣдь можешь ежедневно, если только захочешь, питать Гекторомъ свой желудокъ, если на это хватитъ твоего желудка. Впрочемъ, не думаю, чтобы верховный совѣтъ могъ принудить тебя потягаться съ нимъ силой, ловкостью и искусствомъ.

Гекторъ. Я былъ-бы радъ встрѣтиться съ тобою на полѣ битвы. Съ тѣхъ поръ, какъ ты отрекся отъ грековъ и отъ ихъ дѣлъ, между обѣими сторонами были только ничтожныя стычки.

Ахиллъ. Ты, Гекторъ, этого желаешь? Что-же, я завтра-же готовъ грознѣе, чѣмъ сама смерть, выйти къ тебѣ на встрѣчу; но сегодня намъ слѣдуетъ оставаться съ тобою въ дружбѣ.

Гекторъ. Дай руку въ знакъ взаимнаго согласія.

Агамемнонъ. Послушайте: — пусть сонмъ греческихъ вождей идетъ впереди въ мою палатку; потомъ, смотря по доброй волѣ, каждый пусть угадаетъ Гектора отдѣльно, если будетъ имѣть для этого досугъ. Бейте-же въ бубны въ честь славнаго троянца! Громче трубите въ рога! Пусть онъ знаетъ, что въ станѣ у насъ онъ гость почетный (Всѣ уходитъ, кромѣ Улисса и Троила).

Троилъ. Теперь, Улиссъ, сдѣлай милость, скажи, гдѣ мнѣ отыскать ставку жреца Калхаса?

Улиссъ. Свѣтлѣйшій принцъ, Калхасъ живетъ пока у Менелая. Сегодня онъ приглашалъ Діомеда на ужинъ, того самаго Діомеда, который, потерявъ способность видѣть небеса и землю, вперилъ свой влюбленный взоръ въ красавицу Крессиду.

Троилъ. Я былъ-бы очень тебѣ благодаренъ, если-бы ты согласился проводить меня туда въ концѣ пирушки!

Улиссъ. Принцъ, я весь къ твоимъ услугамъ. Однако, скажи мнѣ и ты, какую славу стяжала въ Троѣ прелестная Крессида? Не имѣла-ли она тамъ любовника, который теперь сокрушается въ разлукѣ съ нею?

Троилъ. Тотъ, кто способенъ выставлять на показъ раны сердца, достоинъ одного посмѣянія… Прошу тебя, иди впередъ… Она была любима и любила, какъ любима и теперь и, быть можетъ, любитъ сама… Но мы, разумѣется, не должны разсчитывать на постоянство женщинъ: — сердца у нихъ измѣнчивы, какъ волны (Оба уходятъ).

ДѢЙСТВІЕ ПЯТОЕ.

СЦЕНА I.

Греческій лагерь передъ палаткой Ахилла. Входятъ: Ахиллъ, Патроклъ, потомъ Терситъ.

Ахиллъ. Сегодня я виномъ разгорячу въ немъ кровь, а завтра ее остудитъ мой мечъ. Постарайся, Патроклъ, чтобы лиръ вышелъ на славу.

Патроклъ. Вотъ и Терситъ.

Ахиллъ. А! поганый и гнойный прыщъ зависти, посрамленіе природы, что новаго скажешь ты сегодня?

Терситъ. Что новаго? — Слушай же ты, невѣрное изображенье того, чѣмъ могъ-бы быть, кумиръ всѣхъ льстецовъ идіотовъ, ротъ тебѣ письмо.

Ахиллъ. Откуда оно, обрывокъ человѣчества?

Терситъ. Изъ Трои, дуракъ, служащій собраніемъ всѣхъ дурачествъ.

Патроклъ. Знаешь-ли ты, кто теперь въ ставкѣ?

Терситъ. Фельдшерская связка инструментовъ или больной, ожидающій, чтобы ему вычистили рану.

Патроклъ. Хоть ты и живое противорѣчіе здравому смыслу, но сказано не дурно… Къ чему, однако, вѣчно прибѣгать къ остротамъ и тому подобнымъ шуткамъ!

Терситъ. Замолчи, пожалуйста. Ты молокососъ, и я ровно ничего не выигрываю, болтая съ тобою: вѣдь ты слывешь мужскою прислугой Ахилла.

Патроклъ. Мужскою прислугой, скотъ? — Что это значитъ?

Терситъ. А значитъ это, что ты его блудница мужского пола. Пусть на тебя за это нападутъ всѣ гнилыя южныя болѣзни, какъ-то: корчи въ кишкахъ, подагра, почетный песокъ, мнимая смерть, параличъ, гноенье глазъ, гніеніе печенки, самыя грязныя язвы въ легкихъ, чирья, завалы, ломота въ поясницѣ, неизлечимыя грыжи и лишаи и проѣдятъ тебя до мозга костей за всѣ твои явно открывшіяся безобразія.

Патроклъ. Ахъ, дьявольское гнѣздо зависти, какъ ты смѣешь ругаться и клясть такимъ образомъ?

Терситъ. Да развѣ я кляну иди ругаюсь?

Патроклъ. А то развѣ нѣтъ, текучая ты бочка, выкидышъ потаскушки!

Терситъ. Не ругаюсь и не кляну, а говорю только правду въ глаза; а будь это не правда, ты бы и злиться не сталъ, путанный ты мотокъ шелковаго сырца, зеленый тафтяной зонтъ на больные глаза, кисточка у кошелька мота! О, боги, какъ воздухъ въ цѣломъ мірѣ зараженъ страдными тучами подобныхъ комаровъ и прочихъ инфузорій, служащихъ стыдомъ для самой природы!

Патроклъ. Ахъ ты парша! вонъ отсюда!

Терситъ. А ты — не вылупившаяся изъ яйца сорока!

Ахиллъ. Другъ мой, Патроклъ! мнѣ приходится отказаться отъ всѣхъ надеждъ на завтрашнюю битву. Я сейчасъ получилъ письмо отъ царицы Гекубы, а въ письмѣ приписка отъ ея дочери, — отъ той, кого я люблю. Обѣ молятъ меня сдержать разъ уже данную мною клятву, и я этой клятвы нарушать не хочу… И такъ пусть пропадаютъ и греки, и слава, и самая честь. Отнынѣ я покоренъ только сердцу!.. Идемъ, Терситъ, убирать мой шатеръ, гдѣ намъ предстоитъ пировать до утра. Идемъ, а ты, Патроклъ?

Ахиллъ и Патроклъ уходятъ.

Терситъ. Да, благодаря избытку крови и недостатку мозга, двоимъ этимъ молодцамъ не трудно совсѣмъ помѣшаться, но если они когда нибудь помѣшаются отъ избытка мозга и недостатка крови, пусть я на всю жизнь останусь лекаремъ умалишенныхъ. Или возьмемъ хоть Агамемнона. Парень онъ довольно честный, да и къ тому же страстный любитель перепелокъ, а мозгу у него все-таки столько же, сколько сѣры въ ушахъ: ну, а что сдѣлали бы изъ его брата Менелая, этого Юпитера, превращеннаго въ быка, этого первобытнаго истукана или извилистаго корпуса рогоносца, или, наконецъ, этого благополучнаго башмачнаго рожка, вѣчно, посредствомъ цѣпочки, привѣшаннаго къ ногѣ Агамемнона…. да, что сдѣлали бы изъ него, въ какую равносильную форму вылили бы его умъ, прошпигованный насмѣшливымъ задоромъ, или насмѣшливый задоръ, приправленный умомъ? — Въ осла? — Нѣтъ: — онъ разомъ и оселъ, и быкъ…. Въ быка? — нѣтъ: онъ разомъ и быкъ, и оселъ… Создай меня природа собакой, муломъ, кошкой, хорькомъ жабой, ящерицей, совой, бекасомъ или сельдемъ безъ яицъ, — мнѣ бы все равно. Но быть Менелаемъ? — Нѣтъ! Я скорѣе возмутился бы противъ судьбы! Пусть меня не спрашиваютъ, чѣмъ бы я желалъ быть, не будь я Терситомъ, потому — что не соглашусь же быть я вошью паршивца, чтобы не быть Менелаемъ…. А, вотъ наши умники идутъ сюда съ своимъ пламенемъ!

Входятъ съ факелами: Гекторъ, Троилъ, Аяксъ, Агамемнонъ, Улиссъ, Несторъ, Менелай и Діомедъ.

Агамемнонъ. Мы ѣдемъ не туда.

Аяксъ. Напротивъ, прямо куда слѣдуетъ. Не здѣсь-ли мелькнулъ передъ нами свѣтъ?

Гекторъ. Я васъ безпокою?

Аяксъ. О, нисколько!

Улиссъ. А вотъ онъ и самъ, чтобы служить тебѣ проводникомъ.

Входитъ Ахиллъ.

Ахиллъ. И ты, великій Гекторъ, и вы, ахейскіе князья, добро пожаловать въ мою ставку!

Агамемнонъ. Затѣмъ, свѣтлѣйшій принцъ, я долженъ проститься съ тобою. Чтобы проводить тебя домой, начальство надъ стражей я поручаю Аяксу.

Гекторъ. Благодарю главнокомандующаго, а далѣе желаю ему покойной ночи.

Менелай. Покойной ночи, принцъ.

Гекторъ. Покойной ночи и тебѣ, любезнѣйшій Менелай.

Терситъ (про себя). Какія душистыя слова: — «Прощай, милѣйшій мой смрадъ, милѣйшая выгребная яма, милѣйшая вонь изъ отхожихъ мѣстъ!»

Ахиллъ. Согласно съ тѣмъ, остается гость или уходитъ, я говорю ему или «добро пожаловать», или «покойной ночи».

Агамемнонъ. Покойной ночи (Уходитъ; за нимъ Менелай).

Ахиллъ. Нашъ маститый Несторъ остается здѣсь, а ты, Діомедъ, останься тоже, чтобы часъ-другой попировать съ нами и съ Гекторомъ.

Діомедъ. Нельзя, я долженъ сейчасъ-же уйти отъ васъ по важному дѣлу. Доброй ночи, великій Гекторъ.

Гекторъ. Дай мнѣ руку.

Улиссъ (Въ сторону Троилу). Иди все прямо за его факеломъ; онъ стремится къ ставкѣ Калхаса. И я отправлюсь съ тобою.

Троилъ. Царь Итаки, благодарю за такую честь (Діомедъ уходитъ; за нимъ Троилъ и Улиссъ).

Гекторъ. Если такъ, желаю имъ доброй ночи.

Ахиллъ. А мы, друзья, идемъ ко мнѣ въ палатку (Ахиллъ, Несторъ, Аяксъ и Гекторъ уходятъ).

Терситъ. Этотъ Діомедъ самый криводушный негодяй, самый безсовѣстный надувало. Я такъ же мало способенъ вѣрить его улыбкѣ, какъ ласковому шипѣнію змѣи. Готовъ онъ наобѣщать, чего угодно, но всѣ эти обѣщанія не болѣе, какъ разносимый вѣтромъ собачій лай. Если же онъ, паче чаянія, намѣренъ исполнить обѣщанное, то даже звѣздочеты заранѣе объ этомъ извѣщаютъ, и тогда — уже въ самое короткое время жди какого нибудь чуда или стихійнаго переворота: если Діомедъ хоть когда нибудь сдержитъ свое слово, солнце станетъ заимствовать свой свѣтъ у мѣсяца. За удовольствіе выслѣдить его я готовъ отказаться отъ возможности посмотрѣть на Гектора, Говорятъ, будто Діомедъ содержитъ какую то троянскую шлюху, а палатка измѣнника Калхаса служитъ имъ при этомъ мѣстомъ для свиданія. Пойду за нимъ. Повсюду развратъ! Всѣ несдержанные развратники! (Уходитъ.)

СЦЕНА II.

Греческій лагерь передъ шатромъ Калхаса. Входитъ Діомедъ.

Діомедъ. Отвѣчайте, кто здѣсь изъ васъ не спитъ?

Калхасъ (за сценой). Кто тамъ?

Діомедъ. Діомедъ, — я полагаю, Калхасъ? — Гдѣ твоя дочь?

Калхасъ. Она идетъ къ тебѣ.

Входятъ: Троилъ и Улиссъ; оба становятся въ сторонѣ. За ними появляется Терситъ.

Улиссъ. Надо встать такъ, чтобы на насъ не падалъ свѣтъ отъ факела.

Входитъ Крессида.

Троилъ. Она вышла къ нему.

Діомедъ. Какъ поживаешь, красавица?

Крессида. Мой милый охранитель, я пришла сказать тебѣ два — три слова… Такъ слушай… (шепотомъ).

Троилъ. Откуда такая близость?

Улиссъ. Мужчинъ съ листа она разбираетъ бѣгло.

Терситъ. А каждый мужчина можетъ также легко разобрать и ее: стоитъ только найти ключъ, — и разыгрывай потомъ на ней что угодно, какъ по нотамъ.

Діомедъ. И ты будешь помнить?

Крессида. Да, милый, буду.

Діомедъ. Что-же въ добрый часъ. Лишь-бы слово твое никогда не расходилось съ чувствомъ.

Троилъ. О чемъ это онъ просить ее помнить?

Улиссъ. Тише.

Крессида. Красавецъ грекъ, своею медоточивою рѣчью не подвигай меня на сумасбродство.

Троилъ. Притворщица!

Діомедъ. Что-же, согласна?

Крессида. Послушай только…

Діомедъ. Нѣтъ, нѣтъ, все это вздоръ. Теперь я вижу, что ты забыла клятву.

Крессида. Почему-же? Чего-же ты отъ меня требуешь?

Терситъ. Чтобы ты не намекомъ, а на дѣлѣ доказала ему, что ты его поняла и рада раздѣлить его желаніе.

Діомедъ. Не ты-ли клялась, что исполнишь каждое мое желаніе?

Крессида. Нѣтъ, умоляю тебя, не заставляй меня держать слово. Я все рада-бы для тебя сдѣлать, милый грекъ, только не это… Этого — нѣтъ и нѣтъ!

Діомедъ. Если такъ, прощай!

Троилъ. О боги, пошлите мнѣ терпѣнія и терпѣнія!

Улиссъ. Что съ тобою, принцъ?

Крессида. О, Діомедъ, послушай!

Діомедъ. Нѣтъ, прощай. Я не потерплю, чтобы ты меня дурачила.

Троилъ. Другой хотя и не хуже тебя, а все-таки одураченъ.

Крессида. Дай я тебѣ скажу словечко на ухо.

Троилъ. О боги, какая пытка!

Улиссъ. Свѣтлѣйшій принцъ, ты взволнованъ. Прошу тебя, уйдемъ отсюда, чтобы гнѣвъ твой не разразился потокомъ бѣшеныхъ рѣчей. Мѣсто здѣсь опасное и часъ тоже зловѣщій. Уйдемъ, уйдемъ!

Троилъ. Посмотри, прошу тебя.

Улиссъ. Нѣтъ, нѣтъ, добрый Троилъ, ты самъ идешь къ своей гибели. Пойдемъ!

Троилъ. Нѣтъ, молю тебя, останемся!

Улиссъ. Не останусь! Слишкомъ мало въ тебѣ терпѣнія. Идемъ!

Троилъ. О, клянусь тартаромъ и всѣми его муками, что не пророню болѣе ни слова!

Діомедъ. И такъ прощай.

Крессида. Ты уходишь разсерженнымъ?

Троилъ. А это, безстыжее созданье, кажется, тебя печалитъ.

Улиссъ. А что ты недавно говорилъ?

Троилъ. Клянусь самимъ Зевсомъ, что буду терпѣливъ.

Крессида. Нѣтъ, нѣтъ, останься здѣсь, дорогой мой защитникъ!

Діомедъ. Зачѣмъ-же мнѣ оставаться? Ты все лукавишь

Крессида. Нисколько я не лукавлю! Побудь еще.

Улиссъ. Ты весь дрожишь. Пойдемъ-же; иначе ты не выдержишь.

Троилъ. Она ласкаетъ его рукою по щекѣ!

Улиссъ. Уйдемъ скорѣе!

Троилъ. Нѣтъ, подожди! Я поклялся тебѣ Зевсомъ, что буду терпѣливо переноситъ все, все. Между моей волей и кровною обидой ты найдешь стѣну терпѣнія! О, побудемъ,Улиссъ, еще нѣсколько мгновеній здѣсь!

Терситъ. А демонъ сластолюбія такъ и мучитъ ихъ своимъ толстымъ огузкомъ и щекочеть обоихъ своимъ жирнымъ пальцемъ. Броди въ нихъ, распутство! броди хорошенько!

Діомедъ. Ну, а теперь исполнишь!

Крессида. Честнымъ словомъ клянусь, что исполню; если-же не исполню, не вѣрь мнѣ больше ни въ чемъ.

Діомедъ. Дай мнѣ что-нибудь въ залогъ.

Крессида. Сейчасъ за нимъ схожу (Уходитъ).

Улиссъ. Ты далъ слово быть терпѣливымъ.

Троилъ. Развѣ ты во мнѣ сомнѣваешься? Сейчасъ увидишь, какъ я буду терпѣливъ, во что бы то ни стало, и съ какимъ самоотверженіемъ перенесу всѣ страданія, которымъ я отданъ на жертву. Я весь терпѣніе.

Крессида возвращается.

Терситъ. Посмотримъ твой залогъ; ну, да, посмотримъ.

Крессида. Вотъ, Діомедъ, бери мой нарукавникъ.

Троилъ. О, красота, куда-же дѣвалась твоя вѣрность?

Улиссъ. Терпѣніе, принцъ!

Троилъ. Ты, мой Діомедъ, заглядѣлся на мой нарукавникъ? Бери, онъ твой (Про себя). О лживое созданье, Троилъ тебя любилъ! (Діомеду). Нѣтъ, отдай нарукавникъ назадъ!… Скорѣй!

Діомедъ. Чей онъ былъ прежде?

Крессида. Не все-ль равно? Тебѣ какое дѣло, когда теперь онъ мой? Къ тебѣ я завтра не выйду, такъ и ты не приходи.

Терситъ. Она его заостряетъ, какъ ножъ объ оселокъ, и, правду сказать, хорошо дѣлаетъ.

Діомедъ. Онъ будетъ мой.

Крессида. Какъ этотъ нарукавникъ?

Діомедъ. Конечно, онъ.

Крессида. О дорогой подарокъ! Теперь хозяинъ твой лежитъ на постели и думаетъ о насъ обоихъ. Горько взываетъ онъ, возьметъ мою перчатку и также нѣжно цѣлуетъ ее, какъ теперь я тебя. Не отнимай его у меня; тотъ, кто отниметъ его, отниметъ у меня и сердце!

Діомедъ. Такъ какъ твоимъ сердцемъ, я владѣлъ уже ранѣе, то нарукавникъ долженъ достаться мнѣ.

Троилъ. Я поклялся быть терпѣливымъ!

Крессида. Клянусь честью, этого не будетъ! Другъ я подарю тебѣ что нибудь другое.

Діомедъ. Нѣтъ, я хочу именно его. Чей былъ онъ прежде?

Крессида. Не все-ль равно?

Діомедъ. Кому онъ принадлежалъ?

Крессида. Человѣку, любившему меня больше, чѣмъ когда-нибудь полюбишь ты. Однако, такъ какъ ты желаешь его имѣть, бери.

Діомедъ. Скажи, чей этотъ нарукавникъ?

Крессида. Клянусь тебѣ дѣвственной Діаной и ея цѣломудренной свитой, что этого ты не узнаешь.

Діомедъ. Завтра я нарочно надѣну его на шлемъ, чтобы разозлить того, кто не дерзнетъ потребовать его назадъ.

Троилъ. Если-бы ты былъ дьяволомъ и надѣлъ на свой рогъ, онъ все-таки былъ-бы потребованъ.

Крессида. Хорошо, хорошо, это кончено, рѣшено. Или нѣтъ! Я не исполню обѣщанія.

Дтомедъ. Если такъ, прощай. Издѣваться надъ Діомедомъ ты болѣе не станешь.

Крессида. Ты не уйдешь! Нельзя сказать слова безъ того, чтобы ты не разсердился

Діомедъ. Я не терплю подобныхъ шутокъ; запомни это хорошенько.

Терситъ. Я тоже терпѣть этого не могу, но, клянусь Плутономъ, то, чего ты терпѣть не можешь, пріятнѣе всего на свѣтѣ.

Діомедъ. Или ужь, такъ и быть, придти завтра? Въ какое время?

Крессида. О приходи, молю тебя самимъ небомъ; иначе я вся истерзаюсь!

Діомедъ. И такъ, прощай до завтра.

Крессида. Доброй ночи, другъ, а завтра приходи опять (Діомедъ уходитъ) Прощай, Троилъ! Одинъ мой глазъ еще стремится къ тебѣ, но другой вмѣстѣ съ сердцемъ настойчиво велитъ отвернуться… Какъ жалокъ ты, нашъ полъ! Всѣ недостатки, что въ насъ встрѣчаются, — одна ошибка глазъ, прокравшаяся въ сердце. Она-же, — увы, такъ уже созданъ человѣческій родъ, — вмѣстѣ влечетъ насъ за собою ко всѣмъ другимъ ошибкамъ. Въ заключеніе скажу, что для насъ очень большой вредъ, когда глаза въ насъ властвуютъ надъ душою (Уходитъ).

Терситъ. Только одно доказательство ты могла-бы представить сильнѣе этого, а именно — признавшись, что ты и въ душѣ потаскушка.

Улиссъ. Ты видишь, принцъ, все кончено?

Троилъ. Да вижу.

Улиссъ. Зачѣмъ же намъ оставаться здѣсь долѣе?

Троилъ. Чтобы моя душа могла запомнитъ каждый произнесенный здѣсь слогъ… Но если я примусь разсказывать, какъ слюбились тѣ два существа, развѣ я не солгу, говоря даже правду? Однако, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ сердцѣ сохраняется такая упорная вѣра, такой сверкающій лучъ надежды, что оно глупое, отказывается вѣрить свидѣтельству моихъ глазъ, моего слуха, словно всѣ чувства мои лживы и созданы только для клеветы. Я даже сомнѣваюсь, дѣйствительно-ли была здѣсь Крессида.

Улиссъ. Однако привидѣній я вызывать не умѣю.

Троилъ. То была не она: это вѣрно.

Улиссъ. Слова мои вѣрнѣе.

Троилъ. Но и мое отрицаніе едва-ли похоже на безуміе.

Улиссъ. Мое-же, принцъ, похоже еще менѣе. Крессида была здѣсь.

Троилъ. О, ради чести всѣхъ женщинъ, дай мнѣ этому не вѣрить! Чтобы не доставить опаснаго оружія упорнымъ хулителямъ всѣхъ женщинъ и готовымъ судить обо всѣхъ, взявъ въ образецъ Крессиду, вспомнимъ о своихъ матеряхъ. Не лучше-ли вообразить, будто здѣсь совсѣмъ не было Крессиды?

Улиссъ. Въ чемъ, однако, могла она такъ сильно провиниться, чтобы запятнать честь нашихъ матерей?

Троилъ. Ничѣмъ, конечно, ничѣмъ, если ея здѣсь совсѣмъ не было!

Терситъ. Онъ готовъ спорить даже съ собственными глазами!

Троилъ. Нѣтъ, то была не моя Крессида, а Крессида Діомеда! Если у красоты есть сердце, конечно, то была не она! Когда насъ къ поклоненію ведетъ душа, поклоненіе святость, а святость радуетъ боговъ… и если у самаго единства есть законы, — то была не Крессида. О бредъ разсудка, имѣющій доводы и за, и противъ себя-же! О двоящееся мнѣніе, противъ котораго, не губя себя, можетъ возстать нашъ умъ, а заблужденіе, не смущаясь, называть себя истиной! И такъ, тутъ разомъ и была, и не была Крессида. Я чувствую въ душѣ начало глухой борьбы, гдѣ части нераздѣлимаго такъ же далеки одна отъ другой, какъ небо отъ земли, а между тѣмъ въ громадное пространство между частями едва-ли сама Арахнея съумѣетъ продѣть свою нить. О ты, очевидность, кротка, какъ врата Плутонаіще связана-ли ты Крессида, со мною узами небесъ? Да, очевидность едва-ли даже не сильнѣе, чѣмъ само небо. Увы, тѣ небесныя узы ослаблены расторгнуты, разбиты; но пять пальцевъ сдѣлали новый узелъ, гдѣ связаны остатки какъ вѣрности, такъ и любви Крессиды, а онъ вмѣстѣ съ жалкими обрывками, крохами и мелкими подонками женской чести подобранъ теперь Діомедомъ.

Улиссъ. Скажи, возможно-ли, чтобы достойный Троилъ чувствовалъ то, что онъ выражаетъ такъ пылко?

Троилъ. Да, грекъ, все это скоро дастъ о себѣ знать такими суровыми и такими красными чертами, какъ сердце Марса, воспламененное Кипридой! Врядъ-ли существовало когда на свѣтѣ сердце, умѣвшее любить такъ постоянно, я пылко, какъ я любилъ Крессиду. Но чѣмъ сильнѣе любовь къ ней, тѣмъ сильнѣе ненависть къ воришкѣ Діомеду, укравшему ея любовь. Недавно я подарилъ Крессидѣ нарукавникъ, а Діомедъ намѣренъ украсить имъ шлемъ! Будь тотъ шлемъ выкованъ хоть бы самимъ Вулканомъ, я разсѣку его на части! Нѣтъ, грозный тифонъ, вызванный всемогущимъ солнцемъ и извѣстный морякамъ подъ именемъ свирѣпаго урагана, едва въ бѣшеномъ своемъ разгарѣ способенъ ошеломить слухъ Нептуна сильнѣе, чѣмъ свистъ меча Троила, если этотъ мечъ взовьется надъ Діомедомъ.

Терситъ. Посмотримъ, какъ этотъ пощекочетъ того за волокитство.

Троилъ. О лживая, лживая, лживая Крессида! пусть рядомъ съ твоимъ позорнымъ именемъ станутъ рядомъ всѣ человѣческія гнусности, — ихъ міръ сочтетъ за славныя дѣянія.

Улиссъ. Перестань! Твои взволнованныя рѣчи привлекаютъ слова постороннихъ (Входитъ Эней).

Эней. Принцъ, я тщетно искалъ тебя повсюду. Въ Троѣ Гекторъ уже спѣшитъ облечься въ военные доспѣхи; затѣмъ твой тѣлохранитель Аяксъ ждетъ, чтобы благополучно доставить тебя домой.

Троилъ. Князь, я иду за тобой слѣдомъ. За все спасибо тебѣ, любезный и ласковый Улиссъ, а ты, вѣроломная, пока прощай! Тебѣ-же, Діомедъ, совѣтую, вмѣсто шлема, надѣть на голову цѣлую крѣпость.

Улиссъ. Я провожу тебя до самой Трои.

Троилъ. Хотя я тоскую въ сердцѣ, но всетаки благодарю (Троилъ, Эней и Улиссъ уходятъ).

Терситъ. Какъ бы я радъ былъ встрѣтить этого мошенника Діомеда. Сталъ бы я каркать, какъ воронъ, и принесъ, бы ему этимъ несчастіе, навѣрное бы принесъ…. да еще какое!.. А, вѣдь Патроклъ мнѣ непремѣнно дастъ что нибудь, если я укажу ему на эту непотребную. Попугай — и тотъ, чтобы получить миндалину, не надѣлаетъ столько глупостей, сколько Патроклъ изъ-за сговорчивой потаскушки. О, сластолюбіе, сластолюбіе! только ты да война никогда не выходите изъ моды. Чтобъ васъ пылающій дьяволъ побралъ; (Уходитъ).

СЦЕНА III.

Въ Троѣ. Передъ дворцомъ Пріама. Входятъ: Гекторъ и Андромаха.

Андромаха. Что съ тобою, властитель мой? Ты сегодня такъ неласковъ, что не хочешь даже выслушать разумныхъ увѣщаній? Умоляю тебя, сними съ себя доспѣхи и не ходи сегодня на поле битвы.

Гекторъ. Ты сегодня сама себя подвергаешь обидамъ…. Уйди!.. Даже безсмертные, и тѣ меня не удержатъ.

Андромаха. Сновидѣнья пророчатъ мнѣ недобрый день.

Гекторъ. Довольно, говорю тебѣ!

Входитъ Кассандра.

Кассандра Гдѣ братъ мой Гекторъ?

Андромаха. Вотъ онъ, сестра. Вооруженъ для боя онъ съ ногъ до головы, и душа его полна кровавыхъ замысловъ. Пускай твои мольбы сольются съ моими, станемъ на колѣняхъ преслѣдовать его мольбами. Стоитъ сомкнутъ глаза, какъ мнѣ тотчасъ начинаетъ сниться кровавый бой. Зловѣщія видѣнія являлись мнѣ сегодня всю ночь напролетъ.

Кассандра. Все это правда.

Гекторъ. Пусть скорѣе трубятъ въ рога!

Кассандра. О милый братъ, иди сегодня на бой безъ звуковъ трубъ! Молю тебя объ этомъ небесами.

Гекторъ. Вамъ обѣимъ сказано. — «уйдите!». Не даромъ я клялся небесами.

Кассандра. О, повѣрь, брать, боги бываютъ глухи къ упрямымъ и безсмысленнымъ обѣтамъ. То — оскверненные дары! Они богамъ противнѣе тѣхъ пятенъ, что порою встрѣчаются на нечистыхъ животныхъ, которыхъ мы приносимъ въ жертву богамъ.

Андромаха. Послушайся нашихъ совѣтовъ; богамъ однимъ упрямствомъ угодить нельзя. Оно не лучше воровства, хотя бы и совершеннаго съ благимъ намѣреніемъ отдать другимъ то, что укралъ, чтобы облегчить страданіе ближняго.

Кассандра. Обѣтамъ даетъ значеніе только намѣреніе, а потому исполнять слѣдуетъ не всѣ обѣты. Сними-же съ себя оружіе.

Гекторъ. Не разъ уже я вамъ повторялъ, чтобы вы замолчали. Мнѣ моя честь служить рѣшеніемъ судьбы. Жизнь дорога всѣмъ людямъ, но иные предпочитаютъ жизни всякую честь (Входитъ Троилъ, тоже вооруженный). А, юноша, ты, кажется, тоже стремишься въ бой?

Андромаха. Зови скорѣе сюда отца, Кассандра! Онъ, быть можетъ, образумитъ Гектора (Кассандра уходитъ).

Гекторъ. Нѣтъ, юный мой Троилъ, сними съ себя скорѣе хомутъ боевого оружія, рыцаремъ быть сегодня хочу одинъ я. Ты слишкомъ молодъ. Прежде, чѣмъ подвергаться искусамъ сраженій, дай укрѣпиться мышцамъ настолько, чтобы узлы ихъ были крѣпки. Сними-же оружіе и будь покоенъ: — я съумѣю постоять и за Трою, и за насъ съ тобой.

Троилъ. Братъ, въ тебѣ есть врожденный недостатокъ — избытокъ великодушія; онъ идетъ человѣку менѣе, чѣмъ льву.

Гекторъ. Скажи мнѣ, въ чемъ замѣтилъ ты этотъ недостатокъ? — и, если ты правъ, брани меня.

Троилъ. Видѣлъ я не разъ, какъ побѣжденные тобою греки трусливо валились на землю при взмахѣ твоего меча, но ты имъ говорилъ: — «Встаньте и живите!»

Гекторъ. То была честная игра.

Троилъ. Напротивъ, милый мой Гекторъ, игра дурацкая.

Гекторъ. Какъ?

Троилъ. Состраданіе слѣдуетъ предоставить иль богамъ, иль нашимъ матерямъ; но когда оружіе намъ по плечу, надо давать полную свободу ядовитой мести. Пусть она, какъ ей угодно, коситъ нашими мечами и, разжигая въ насъ ожесточеніе, оберегаетъ нашъ духъ отъ язвы милосердія.

Гекторъ. Стыдись, дикарь, стыдись!

Троилъ. Зачѣмъ-же тогда война, Гекторъ?

Гекторъ. Я не желалъ бы, чтобы ты вступалъ сегодня въ бой.

Троилъ. А скажи, кто-же меня удержитъ? Никто, ни рокъ, ни послушаніе, ни самый Марсъ, своимъ пламенѣющимъ мечомъ подающій мнѣ знаки, чтобы я остался дома, ни молящій Пріамъ, ни плачъ колѣнопреклоненной Гекубы, съ раскраснѣвшимися отъ слезъ глазами, ни даже самъ ты, братъ мой Гекторъ. Ты можешь убить меня обнаженнымъ своимъ мечемъ, но преградить мнѣ дорогу ты не въ силахъ.

Кассандра возвращается, ведя за собою Пріама.

Кассандра. Держи его, отецъ, держи крѣпче! Онъ твой посохъ, и если ты лишишься его опоры — вѣдь, онъ служитъ опорой тебѣ, какъ ты опорой цѣлой Троѣ, — тогда конецъ всему!

Пріамъ. Послушай, Гекторъ, вернись домой. Сегодня твоей женѣ приснился дурной сонъ, а Кассандра предвидитъ недоброе. Самъ отецъ твой, охваченный предчувствіемъ, слезно молитъ тебя и говорить: — «День сегодня несчастный», вернись домой.

Гекторъ. Эней уже на полѣ битвы; я-же далъ грекамъ торжественную клятву, что нынче появлюсь на полѣ битвы и покажу имъ, чего я стою.

Пріамъ. Ты нынче не пойдешь!

Гекторъ. Не могу-же я нарушить клятву! Отецъ, ты давно знаешь, что я человѣкъ долга и чести. И такъ, царственный Пріамъ, не вынуждай родного сына отказать тебѣ въ повиновеніи и оказаться передъ тобою виноватымъ въ ослушаніи. Дозволь, чтобы я смѣло и съ полнаго твоего согласія пошелъ тою дорогой, доступъ на которую упорно стараешься мнѣ преградить.

Кассандръ. Не уступай ему, Пріамъ!

Андромаха. О, милый отецъ, не уступай!

Гекторъ (Андромахѣ). Ты меня огорчаешь. Въ послѣдній разъ именемъ любви прошу тебя, уйди отсюда (Андромаха уходитъ).

Троилъ. Всему виною ты, шальная безумная дѣвчонка; она, благодаря тебѣ, вообразила невѣсть какіе суевѣрные ужасы.

Кассандра. Гекторъ, милый нашъ братъ, дай мнѣ съ тобой проститься. Смотри, смотри, какъ, ты, несчастный, умираешь! Смотри, смотри, какъ померкли твои очи! Смотри, какъ кровь течетъ ручьями изъ жилъ! Прислушайся, какъ стонетъ вся Троя! Слушай, какъ стонетъ бѣдная Гекуба или прислушайся къ рыданіямъ Андромахи! Во всѣхъ безумный испугъ, изумленіе; всѣ подходятъ другъ къ другу не иначе, какъ воплями. — Гдѣ нашъ Гекторъ? Гдѣ Гекторъ? Онъ умеръ! Гекторъ, Гекторъ!

Троилъ. Молчи, или ступай вонъ!

Кассандра. Прощай!… Нѣтъ, тише! Гекторъ, прими послѣднее мое прости! Знай, что въ обманѣ себя ты обманываешь всю Трою (Убѣгаетъ).

Гекторъ. Ты, отецъ мой и царь, пораженъ злымъ пророчествомъ сестры. Вернись домой и успокой нашъ городъ, а мы отправимся на поле битвы, чтобы совершить тамъ блестящія дѣла, о которыхъ разскажемъ тебѣ потомъ.

Пріамъ. Иди-же, мой сынъ; пусть боги будутъ надежною для тебя защитою (Уходитъ въ одну сторону, Гекторъ въ другую; за сценой гремятъ трубы).

Троилъ. А, загремѣли трубы: — то Гекторъ вышелъ за стѣны… иду и я… будь, Діомедъ, увѣренъ, что сегодня я или потеряю руки, или верну свой нарукавникъ.

Пока Троилъ идетъ въ одну сторону, съ другой появляется Пандаръ.

Пандаръ. Слышишь ли, принцъ, слышишь?

Троилъ. Что такое?

Пандаръ. Письмо отъ бѣдняжки Крессиды (Передаетъ свитокъ).

Троилъ. Прочтемъ.

Пандаръ. Ахъ, эта шкурина дочь-чахотка! какъ она, шкурина дочь, мучитъ меня, а не менѣе ея мучатъ нелѣпыя неудачи этой дѣвчонки. По той ли, или по другой причинѣ, а мнѣ придется на дняхъ распрощаться со всѣми вами. Потомъ, — глаза у меня слезятся, а ломота въ костяхъ доходить до того, что, не умѣй я ругаться да богохульствовать, право не зналъ бы, что на это сказать или подумать. Что она пишетъ?

Троилъ. Слова, слова, одни пустыя слова — и ничего, что трогало-бы сердце. Видно чувство ея отдано другому! (Разрываетъ письмо и бросаетъ на воздухѣ). Лети-же, лети по вѣтру и по его волѣ кружись, вертись и измѣняйся. Мною она только безжалостно играетъ, а любовь свою даритъ другому (Уходятъ).

СЦЕНА IV.

Равнина между Троей и греческимъ лагеремъ. Бьютъ тревогу; проходятъ отряды. — Входитъ Терситъ.

Терситъ. Вотъ они схватились теперь не на-животъ, а на-смерть. И этотъ плутъ, этотъ отвратительный мошенникъ Діомедъ тамъ же. У самого на головѣ шлемъ, а на шлемѣ нарукавникъ дурака-троянца. Хотѣлось бы взглянуть на ихъ схватку; желалъ бы, чтобы юный троянскій оселъ, влюбленный въ ту непотребную, отнялъ бы у нашего развратника-Діомеда нарукавникъ, а его самого бы отправилъ къ той лицемѣрной и сладострастной потаскушкѣ, искалѣченнымъ въ конецъ и вполнѣ неспособнымъ на извѣстное дѣло… Съ другой стороны, плутовскія вилянья нашихъ пройдохъ, нашихъ проклятыхъ мошенниковъ, какъ, напримѣръ… Несторъ, этотъ покрытый плѣсенью и на половину изъѣденный крысами кусокъ сыра, или эта поганая помѣсь пса съ лисицей, именуемая Улиссомъ, не стоитъ и волчьей ягоды. Вотъ они своими уловками сдѣлали то, что ублюдка-Аякса замѣнятъ сегодня Ахилломъ, псомъ такой же скверной породы. И вотъ ублюдокъ-Аяксъ нынче вдругъ носъ задралъ не хуже самого гордаго чистокровнаго пса-Ахилла и не хочетъ вооружиться, такъ что греки, давая такое печальное понятіе о цивилизаціи, только возстановляютъ честное имя варварства… Тише, однако! — вотъ настоящій владѣлецъ нарукавника, а за нимъ прошедшій.

Вбѣгаетъ Діомедъ, преслѣдуемый Троиломъ.

Троилъ. Стой, Діомедъ! Какъ ни старайся, а отъ меня тебѣ не убѣжать. Слѣдомъ за тобою я брошусь даже въ самый Стиксъ!

Діомедъ. Ты бѣгствомъ называешь отступленіе. Я не бѣглецъ! Я вырвался изъ тѣсныхъ рядовъ войска, чтобы мнѣ было привольнѣе драться. Держись теперь!

Терситъ. Ну, грекъ, сражаясь за непотребную, держись смѣлѣе. Ты-же, троянецъ, стой и за нее, и за нарукавникъ. Ну, отнимай его у грека!

Діомедъ и Троилъ удаляются сражаясь. Входитъ Гекторъ.

Гекторъ. Кто ты? Настолько-ли ты родовитъ и есть-ли въ тебѣ настолько чести, чтобы сражаться съ Гекторомъ? Отвѣчай скорѣе!

Терситъ. Нѣтъ, нѣтъ, я такъ… изъ простонародья. Я гнусный поноситель… грязный, вѣчно-ругающійся мерзавецъ.

Гекторъ. Я вѣрю тебѣ; — живи (Уходитъ).

Терситъ. Слава всѣмъ богамъ, что ты мнѣ повѣрилъ; но напади на тебя моровая язва за то, что ты напугалъ меня до полусмерти. Однако, куда же дѣвались мои развратники? Ужь не поглотили ли они другъ друга? Вотъ посмѣялся бы глядя на такое чудо… А впрочемъ, любострастіе въ извѣстной степени само пожираетъ себя. Пойду ихъ отыскивать (Уходитъ).

СЦЕНА V.

Другая часть равнины. Появляются: Діомедъ и слуга.

Діомедъ. Иди сюда! Возьми коня Троила и отведи его къ Крессидѣ. Вмѣстѣ съ этимъ ты передашь ей мой привѣтъ и скажешь, что влюбленный въ нее Троилъ побѣжденъ мною, такъ-что теперь я по всѣмъ правамъ вѣрный ея рыцарь.

Слуга. Исполню въ точности (Уходитъ).

Появляется Агамемнонъ.

Агамемнонъ. Скорѣе туда! Скорѣе на помощь, Діомедъ/ Свирѣпый Полидамъ свалилъ Менона на землю; пригулокъ Маргарелонъ взялъ въ плѣнъ Дорея; теперь, подобно колоссу, попираетъ онъ ногами трупы убитыхъ имъ царей — Епострофа и Цедія и отважно размахиваетъ палицей. Умеръ нашъ Поликсенъ, а Анфимахъ съ Ѳеадомъ ранены смертельно. Несчастный Патроклъ попался въ плѣнъ или убитъ; жестоко изрубленъ Паламедъ; ужасный кентавръ производить во всѣхъ войскахъ страшное смятеніе… Иди-же, Діомедъ, спѣши на помощь, или насъ всѣхъ ожидаетъ гибель.

Входитъ Несторъ.

Несторъ. За мной! Тѣло убитаго Патрокла отнесите къ Ахиллу. Пусть Аяксу, съ его черепашьей походкой, велятъ скорѣе облечься въ военные доспѣхи, если онъ дорожить своею честью. На подѣ битвы Гекторъ теперь не одинъ: троянцевъ теперь сотни и тысячи. То появится онъ на конѣ своемъ Галатѣ, и дѣло кипитъ въ его рукахъ; то видишь его пѣшимъ. Передъ нимъ бѣгутъ или погибаютъ, словно мелкая рыба въ чревѣ кита или спѣлая пшеница подъ косою. Онъ въ одно время и здѣсь, и тамъ и всюду. Онъ то беретъ грековъ въ плѣнъ, то убиваетъ ихъ, и его ловкость сравниться можетъ развѣ только съ его отвагою. Видя чудеса, которыя онъ творить, можно подумать, что бредишь.

Входитъ Улиссъ.

Улиссъ. Мужайтесь, ахейскіе князья. Я видѣлъ лично, какъ самъ Ахиллъ, обливаясь слезами, съ проклятіями и съ обѣтами мщенія облекался въ боевые доспѣхи. Смерть Патрокла мигомъ разогрѣла въ немъ застывшую кровь, а видъ несчастныхъ, избитыхъ мармидонцевъ, оставшихся кто безъ руки, кто безъ носа и тѣмъ сильнѣе проклинавшихъ Гектора, возбудили въ Ахиллѣ свирѣпѣйшій гнѣвъ. Потомъ Аяксъ тоже лишился друга. Онъ съ пѣной на губахъ сейчасъ схватилъ оружіе и отважно ринулся въ дѣло. Кричитъ: — Подайте мнѣ Троила. Тотъ-же не менѣе Гектора отличался сегодня блестящими дѣяніями, то безстрашно выставляя себя на видъ, то разумно укрываясь, то въ пылу бросаясь въ глаза съ такою смѣлостью, въ которой незамѣтно было ни малѣйшихъ усилій, какъ, впрочемъ, и у всѣхъ, кому фортуна наперекоръ своимъ привычкамъ дозволила нынче насладиться побѣдой.

Входитъ Аяксъ.

Аяксъ. Гдѣ, гдѣ трусишка Троилъ?

Діомедъ. Мнѣ показалось, что онъ тамъ (Аяксъ убѣгаетъ).

Несторъ. Если такъ, то и я пойду съ тобою.

Входитъ Ахиллъ.

Ахиллъ. Гдѣ Гекторъ, гдѣ проклятый убійца юношей? Пусть онъ покажетъ свое лицо и узнаетъ, каковъ Ахиллъ бываетъ во гнѣвѣ… Гдѣ-же Гекторъ? Мнѣ нуженъ только одинъ Гекторъ! (Убѣгаетъ).

СЦЕНА VI.

Другая часть поля. Появляется Аяксъ.

Аяксъ. Гдѣ, гдѣ Троилъ? Трусишка, покажи мнѣ хоть голову (Входитъ Діомедъ).

Діомедъ. И я ищу Троила.

Аяксъ. Зачѣмъ тебѣ онъ нуженъ?

Діомедъ. Чтобы достойно проучить мальчишку.

Аяксъ. Будь я полководцемъ, я за такое счастіе отдалъ-бы съ радостью свой санъ. Подайте-же мнѣ Троила!

Вбѣгаетъ Троилъ.

Троилъ. Гдѣ Діомедъ? Гдѣ вѣроломный? А, вотъ онъ! — Взгляни лживыми глазами мнѣ въ лицо и поплатись предательскою жизнью за моего коня!

Діомедъ. А, наконецъ-то ты рѣшился показать лицо непріятелю!

Аяксъ. Стой, товарищъ! Сражаться съ нимъ я буду одинъ.

Діомедъ. Нѣтъ, Троилъ моя добыча! Я не останусь только зрителемъ боя!

Троилъ. Разглагольствовать здѣсь не мѣсто: я буду драться съ обоими! (Уходитъ сражаться).

Появляется Гекторъ.

Гекторъ. Гдѣ-же мой брать Троилъ? Онъ дрался сегодня молодцомъ.

Входитъ Ахиллъ.

Ахиллъ. А, наконецъ-то я нашелъ тебя, Гекторъ. Теперь ты мой!

Гекторъ. Передохни, если хочешь.

Ахиллъ. Любезности твои, гордый троянецъ, мнѣ совсѣмъ не нужны! Ты счастливъ уже тѣмъ, что мое оружіе не въ состояніи служить долѣе. Тебя на время щадитъ вынужденное бездѣйствіе Ахилла, но ты скоро услышишь о немъ. Теперь живи, пока рѣшеніе судьбы не повелитъ иначе.

Гекторъ. До свиданія (Ахиллъ уходитъ). Ты нашелъ-бы меня менѣе усталымъ, если бы я зналъ о твоемъ прибытіи.

Входитъ Троилъ.

Братъ, что съ тобою?

Троилъ. Аяксъ взялъ Энея въ плѣнъ! Неужели мы допустимъ подобный срамъ? Нѣтъ, нѣтъ, клянусь лучезарнымъ солнцемъ, что или освобожу Энея, или погибну самъ! О, грозный рокъ, ты слышишь мои слова? Не все-ли равно, когда покончить съ жизнью? Хоть сегодня! (Убѣгаетъ).

Появляется воинъ въ великолѣпномъ вооруженіи.

Гектогъ. Ни съ съ мѣста, нарядный грекъ! Ты послужишь отличною мишенью для Гектора… Нѣтъ, не хочешь? Мнѣ нравится твое вооруженіе, и я имъ завладѣю, если бы даже пришлось переломить у него всѣ пряжки. Ты, негодяй, ждать не хочешь? Бѣги-же, если трусишь, а я беру боговъ въ свидѣтели, что слѣдить за тобою не перестану, пока не сдеру съ тебя шкуры! (Оба уходятъ).

СЦЕНА VII.

Другая часть того-же поля. Входитъ Ахиллъ съ мармидонцами.

Ахиллъ. Идите сюда, мои мармидонцы, и слушайте, что я скажу: — среди битвы соберитесь вокругъ меня тѣснѣе, не нанося ни одного удара, но за то будьте всѣ наготовь и въ тотъ-же мигъ, какъ намъ встрѣтится кровожадный Гекторъ, окружите его со всѣхъ сторонъ. Пусть удары посыпятся тогда, какъ градъ: колите, рубите его немилосердно! Идите-же, товарищи, за мною и не спускайте глазъ съ моихъ движеній. На то, что онъ прославленный Гекторъ, смотрѣть намъ нечего; онъ долженъ умереть (Уходитъ).

Появляются: Парисъ и Менелай; за ними — Терситъ.

Терситъ. Каково? — Рогоносецъ и тотъ, кто ему приставилъ рога, сцѣпились драться. Ну, быкъ, не плошай! а ты несъ, тоже неспускай! Кусай его, парисъ, кусай хорошенько… Ну, а теперь, каплунъ, твоя очередь! Что-жь ты его не кусаешь, Парисъ? Вѣдь, быкъ-то одолѣваетъ… Берегись, рога у него крупные да крѣпкіе! (Парисъ и Менелай удаляются).

Маргарелонъ входитъ.

Маргарелонъ. Повернись ко мнѣ, рабъ, и защищайся!

Терситъ. Кто ты такой?

Маргарелонъ. Побочный сынъ Пріама.

Терситъ. Я тоже побочный. Очень люблю побочныхъ; самъ я побочный и по рожденію, и по познаніямъ, и по образу мыслей, и по храбрости… да, я незаконный во всѣхъ отношеніяхъ! Медвѣди между собой не грызутся, такъ зачѣмъ же незаконнорожденнымъ грызться между собой? Берегись, ссора не принесла бы намъ счастія. Было бы совсѣмъ странно, даже безбожно драться изъ-за непотребной, когда у самого мать была не потребная! Прощай, незаконнорожденный! (Уходитъ).

Маргарелонъ. Чтобъ тебя, труса, чортъ побралъ (Уходитъ).

СЦЕНА VIII.

Другая часть поля битвы. Входитъ Гекторъ.

Гекторъ. По внѣшности созданіе красиво, но душевно прогнившее насквозь, ты погибло и заплатило жизнью за блескъ своихъ доспѣховъ… На сегодня трудъ оконченъ; ты, мой вѣрный мечъ, пресытился кровью. Утомленнымъ членамъ пора дать минуту отдыха, а самому подышать свѣжимъ воздухомъ (Снимаетъ шлемъ, а щитъ ставитъ сзади себя).

Появляется Ахиллъ съ мармидонцами.

Ахиллъ. Ну, вотъ, Гекторъ, солнце уже садится, а вслѣдъ за нимъ, затаивъ дыханіе, ночь зловѣще крадется на землю. Теперь, троянецъ, настаетъ твой смертный часъ.

Гекторъ. Стыдись, Ахиллъ! Видишь, я безоруженъ.

Ахиллъ. Сюда, ко мнѣ! Вотъ тотъ, кто былъ мнѣ нуженъ. Убить его! (Мармидонцы бросаются на Гектора; онъ падаетъ).

Ахиллъ. Теперь, когда лучшій ихъ оплотъ, ихъ сердце и рука, ихъ сила и умъ лежатъ, сраженные мечемъ Ахилла, падетъ Илліонъ, а съ нимъ и Троя. А вы, друзья, кричите какъ можно громче, что Гектора уже нѣтъ въ живыхъ (За сценой — трубы). Прислушайтесь: не отступленіе трубятъ греки?

Одинъ изъ мармидонцевъ. Да, вождь, но и троянцы тоже.

Ахиллъ. Ночь простираетъ свои драконовы крылья и, какъ верховный судья, разлучаетъ воюющихъ. Поужинавъ не плотно, мой мечъ былъ сытъ только на половину; за то теперь, насытившись вполнѣ, онъ беззаботно и весело спѣшитъ лечь въ постель (Влагаетъ мечъ въ ножны). Я привяжу трупъ Гектора къ хвосту коня и такъ проволоку его по всему полю битвы (Уходятъ).

СЦЕНА IX.

Другая часть равнины. Съ барабаннымъ боемъ и церемоніальнымъ маршемъ входятъ: Агамемнонъ, Аяксъ, Менелай, Несторъ, Діомедъ и другіе. За сценой слышны радостные крики.

Агамемнонъ. Прислушайтесь, что тамъ за ликованье?

Несторъ. Не разберешь. Молчите, барабаны!

Голоса за сценой. Хвала, хвала Ахиллу! Славный Гекторъ пораженъ имъ на смерть! Хвала Ахиллу!

Діомедъ. Толпа кричитъ, что Гектора не стало, что онъ убить Ахилломъ.

Аяксъ. Если это правда, то чрезмѣрно гордиться намъ нечего: Ахиллъ не стоитъ Гектора. Это вѣрно.

Агамемнонъ. Идемте всѣ торжественнымъ маршемъ; Ахиллу-же дайте знать, что я готовъ сейчасъ-же принять его у себя въ палаткѣ. Смерть Гектора такая благодать, что лучшей не могли послать намъ безсмертные, а если такъ, всѣ наши тревоги покончены (Уходятъ церемоніальнымъ маршемъ).

СЦЕНА X.

Другая часть поля. (Входитъ Эней, окруженный троянцами).

Эней. Эй, стойте здѣсь! Поле битвы за нами. Хоть впроголодь, а мы все-таки переночуемъ здѣсь.

Вбѣгаетъ Троилъ.

Троилъ. Гектора не стало!

Эней. Убитъ? О, всемогущіе боги, чѣмъ мы васъ прогнѣвили?

Троилъ. Да, онъ убитъ, а гнусный побѣдитель привязалъ трупъ къ хвосту коня и, ругаясь теперь надъ тѣмъ, кто былъ выше всѣхъ другихъ людей, бороздитъ теперь позорное поле. О, небеса, покройтесь тучами и разразитесь громами! Вы-же, боги, съ заоблачныхъ своихъ престоловъ подарите Трою улыбкою участія! Если ей суждено погибнуть, не томите насъ черезъ-чуръ долго!

Эней. Принцъ, ты лишишь бодрости все войско.

Троилъ. Ты не понялъ моихъ словъ, если говоришь мнѣ это. Въ нихъ о бѣгствѣ, о трусости, о смерти нѣтъ и рѣчи. Напротивъ, я отъ души радъ бороться со всѣми преградами, которыя воздвигаютъ намъ люди и боги… Но Гекторъ умеръ… Кто-же рѣшится пойти съ такою ужасною вѣстью къ Пріаму и къ Гекубѣ? Пусть тотъ, кто желаетъ прослыть совою, отправится въ Илліонъ и скажетъ: — «Гекторъ умеръ». Довольно такихъ словъ, чтобы нашъ старикъ отецъ немедленно обратился въ камень, всѣ дочери обратились въ потоки слезъ, всѣ жены — въ скорбящихъ Ніобей, а вся молодежь — въ рядъ холодныхъ изваяній; сама-же Троя — въ страшилище себѣ… Идемъ, однако. Гектора нѣтъ, и словъ больше не надо! Иль нѣтъ, постойте еще вы, надменныя палатки, вы греческія ставки, такъ гордо усѣявшія собою фригійскія поля, внемлите рѣчи Троила!.. Пусть новый вашъ Титанъ стоитъ за васъ грудью, я все-таки изъ конца въ конецъ проѣду завтра-же между вашими рядами. А ты, подлецъ! ты вѣроломный трусишка, знай, что самое громадное пространство не укроетъ нашей взаимной ненависти! Я безъ устали стану преслѣдовать тебя всюду, какъ преступная совѣсть, напоминая тебѣ о прошломъ и терзая твою мысль вѣчными укорами. Я стерплю свое горе въ надеждѣ тебѣ отомстить!.. А теперь, подъ звуки трубъ, идемте въ Трою!

Эней и троянцы уходятъ. Въ ту минуту, когда Троилъ собирается послѣдовать за ними, противоположной стороны появляется Пандаръ.

Пандаръ. Послушай, послушай, Троилъ!

Троилъ. Прочь! Пусть отнынѣ стыдъ и позоръ навѣкъ сольются съ твоимъ именемъ (Уходитъ).

Пандаръ. Что жь? Отмѣнное средство будетъ противъ моей боли въ костяхъ. О, свѣтъ! свѣтъ, свѣтъ! вотъ какъ въ тебѣ презираютъ бѣдныхъ посредниковъ! О, предатели и сводники, сколько труда взваливаютъ на васъ и какъ васъ дурно вознаграждаютъ! Не понимаю, почему всѣ такъ желаютъ нашихъ услугъ и такъ презираютъ наше ремесло! Нѣтъ ли у насъ какихъ-нибудь стишковъ на этотъ счетъ? Посмотримъ: — пока у пчелы есть и жало, и медъ, она рѣзвится и поетъ въ саду, но если она лишится жала, прощай тогда и пѣсни, и медъ. Да, друзья мои, торгующіе человѣческимъ тѣломъ, напишите-ка эти слова у себя на вывѣскахъ: — кто бывалъ у меня въ домѣ, пусть прольетъ слезу надъ бѣднымъ Пандаромъ; если-же слезъ у него больше нѣтъ, пусть хоть крикнетъ отъ боли въ костяхъ. О, всѣ братья и сестры, живущіе однимъ со мною ремесломъ, я хочу завѣщать вамъ и домъ, и все свое имущество… но не сейчасъ, нѣтъ, вамъ надо будетъ повременить маленько. Хоть я и чистъ душою, но все-таки боюсь услышать за это злобный свистъ. Однако, такъ-какъ я не хочу томить васъ долгимъ ожиданіемъ наслѣдства, то теперь-же завѣщаю вамъ свою ломоту въ костяхъ (Уходитъ).

Конецъ. ПРИМѢЧАНІЯ

Троилъ и Крессида принадлежитъ къ тѣмъ немногимъ пьесамъ Шекспира, которыя вышли отдѣльными изданіями уже послѣ 1600 г. и до появленія in folio, подъ заглавіемъ: «Славная исторія о Троилѣ и Крессидѣ», въ 1609 г. вышла въ двухъ изданіяхъ, съ полнымъ именемъ Шекспира. Въ предисловіи къ одному изъ этихъ изданій особенно указывается на то, что «эта новая пьеса» до сихъ поръ еще не была поставлена на сцену, тогда какъ въ другомъ изданіи того-же дома, вообще ни въ чемъ, не отличающемся отъ перваго, въ заглавіи сдѣлано прибавленіе: «въ томъ видѣ, какъ она была представлена въ Глобусѣ слугами короля». Женэ заключаетъ изъ этого, что пьеса эта была поставлена на сценѣ въ промежуткѣ времени между двумя ея изданіями. Своеобразный характеръ этой пьесы очень затруднялъ издателей, отнести ее къ какой нибудь опредѣленной категоріи. Такъ, въ заглавіи in quarto она обозначалась какъ «исторія», а въ предисловіи была названа «комедіей»; въ позднѣйшемъ-же изданіи in-folio пьеса эта поставлена въ ряду «трагедій».

Главнымъ источникомъ для созданія этой пьесы Шекспиру служили средневѣковыя баллады о Троилѣ и Крессидѣ. Такъ какъ Шекспиръ при обработкѣ этого сюжета свои симпатіи явно обратилъ на сторону троянцевъ, Гервинусъ приходитъ къ заключенію, что Шекспиръ имѣлъ опредѣленное намѣреніе противопоставить себя въ этомъ произведеніи Гомеру. Но это предположеніе очень рискованно, потому что и въ средневѣковыхъ балладахъ на тотъ-же сюжетъ удержана та-же враждебная точка зрѣнія по отношенію къ грекамъ, быть можетъ потому, что британцы полагаютъ, что ведутъ свое происхожденіе отъ троянцевъ. Вообще въ Троилѣ и Крессидѣ нельзя усматривать какую-нибудь умышленную пародію на Иліаду, такъ какъ пьеса Шекспира похожа на произведеніе Гомера только тѣмъ, что и здѣсь, и тамъ разработанъ одинъ и тотъ же сюжетъ. Гомеръ, какъ грекъ и народный эпическій поэтъ, серьезно ведетъ разсказъ о событіяхъ троянской войны. Шекспиръ-же взглянулъ на эту войну съ другой стороны, со стороны комическихъ характеровъ, и написалъ не сатиру, а прекрасную комедію, поражающую своимъ остроуміемъ и мѣткостью характеровъ. Вообще «Троилъ и Крессида» болѣе всѣхъ другихъ пьесъ смущаетъ критику. Такъ, Франсуа-Викторъ Гюго привѣтствуетъ Шекспира, какъ перваго, сорвавшаго «парикъ» съ классической трагедіи во имя свободы искусства, а Ульрици усматриваетъ въ «Троилѣ и Крессидѣ» протестъ противъ классицизма во имя нравственности и религіи. Опять-таки надо вспомнить, что Шекспиръ, какъ величайшій поэтъ, въ высшемъ смыслѣ этого слова, не рѣшился бы противопоставить поэзіи Гомера свою мѣщанскую мораль.

Стр. 182. «Я Прологъ, являюсь сюда въ полномъ вооруженіи». Прологъ, — такъ назывался актеръ, который выходилъ къ публикѣ передъ началомъ пьесы, послѣ третьяго туша трубъ, — одѣтъ былъ всегда въ черный, бархатный плащъ. Появленіе Пролога въ полномъ вооруженіи, какъ въ этой пьесѣ, было настоящимъ нововведеніемъ въ обычаяхъ англійскаго театра.

Стр. 185. «О, Аполлонъ, хотя-бы ради своей Дафны…» Нимфа Дафна, преслѣдуемая Аполлономъ, была обращена въ лавровое дерево.

Стр. 187. «Словомъ, это какой-то Бріарей». — Бріарей, сынъ Урана и Геи, обладалъ сотнею рукъ и пятьюдесятью головами, но вмѣстѣ со своими другими двумя братьями, Коттомъ и Гіесомъ, за какую-то провинность были осуждены отцомъ и содержались въ оковахъ въ самой глубинѣ земли.

Стр. 191. «Который же изъ двухъ супругъ мой?.. Раздвоенный» — Троилъ въ своемъ отвѣтѣ, что раздвоившійся волосъ — мужъ Елены намокаетъ на то, что у нея два мужа — Менелай и Парисъ.

Стр. 191. «Антеноръ… умъ у него прехитрый». — Антеноръ считается однимъ изъ самыхъ мудрыхъ совѣтниковъ троянскаго народа, потому что совѣтовалъ отдать Елену грекамъ и этимъ прекратить всѣ распри.

Стр. 196. «Подобно коню Персея». — Конемъ Персея былъ крылатый Пегасъ, родившійся отъ Посейдона и Медузы.

Стр. 198. «Даже въ устахъ ревущаго Тифона»… Тифонъ — страшное чудовище, олицетвореніе жгучаго вихря или бушующаго пара, съ разрушающею силою и свистомъ вырывающагося изъ нѣдръ земли черезъ вулканъ.

Стр. 198. «Какъ бездарный лицедѣй позоритъ твое ломанье»… По нѣкоторымъ намекамъ, въ родѣ этого, можно заключить, что игра прежнихъ актеровъ превращала трагедію въ напыщенную декламацію, а комедію — въ шутовской фарсъ.

Стр. 199. «Конь Ахилла способенъ прижить дѣтей съ Ѳетидой». Несторъ остритъ, намекая на Ахилла, который былъ сыномъ Ѳетиды.

Стр. 205. «Завидуешь, какъ Церберъ, красотѣ Прозерпины». Прозерпина была похищена Плутономъ, и сторожить ее въ подземномъ царствѣ приставленъ былъ Церберъ.

Стр. 205. Этой старой теткой Троила была Гезіона, сестра Пріама, которую Геркулесъ, изъ мести къ Лаомедонту, похитилъ ее и отдалъ Теламону. Отъ этого брака произошелъ Аяксъ.

Стр. 210. Кассандра, прекраснѣйшая изъ дочерей Пріама, получила отъ Апполона даръ прорицанія, обѣщавъ ему за это отвѣчать на его любовь, но такъ какъ она несдержала своего слова, то Аполлонъ поразилъ ее несчастнымъ жребіемъ, — никто не вѣрилъ ея прорицаніямъ. Поэтому, когда она предсказывала троянцамъ несчастіе, всѣ смѣялись надъ ней, какъ надъ безумной.

Стр. 210. «Братъ Парисъ — тотъ факелъ, который насъ сожжетъ». — Гекуба, передъ рожденіемъ Париса видѣла сонъ, будто она родила пылающую головню. Конечно, всѣ тотчасъ же рѣшили, что новорожденный будетъ причиною погибели Трои.

Стр. 213. «Аристотель считалъ…» Одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ анахронизмовъ Шекспира. Гекторъ говоритъ объ Аристотелѣ, который жилъ послѣ него, спустя нѣсколько вѣковъ.

Стр. 213. У Меркурія былъ золотой, волшебный жезлъ (кадуцей), которымъ онъ расточалъ людямъ счастье и благо. Кадуцей этотъ, обвитый змѣями, раздѣлялся на три вѣтки, изъ которыхъ двѣ верхнія были скручены въ узелъ.

Стр. 219. Милонъ былъ атлетъ изъ Кротона, жившій гораздо позднѣе троянской войны и прославившійся своею силою и прожорствомъ. Во время олимпійскихъ игръ онъ перенесъ на плечахъ черезъ ристалище четырехлѣтняго быка, а потомъ, убивъ его кулакомъ, съѣлъ въ одинъ день.

Стр. 258. Въ вопросѣ Патрокла и въ отвѣтѣ Терсита въ подлинникѣ непереводимая игра словъ: tent — палатка и lint — корпія.

Стр. 259. Юпитеръ для большаго успѣха въ своихъ любовныхъ похожденіяхъ принималъ иногда образъ быка.

Стр. 266. Разсказъ объ Арахнѣ помѣщенъ въ «Метаморфозахъ» Овидія. Арахна, лидійская дѣвушка, искусная ткачиха, вызвала на состязаніе въ ткацкомъ искусствѣ Аѳину и на своей ткани изобразила любовныя похожденія боговъ. Аѳина въ гнѣвѣ разорвала ткань, ударивъ Арахну по лицу своимъ ткацкимъ челнокомъ, и когда та съ досады и горечи хотѣла лишить себя жизни, богиня превратила ее въ паука.

Стр. 272. «Ужасный кентавръ…» Существуетъ преданіе, что одинъ изъ героевъ, защитниковъ Трои, привелъ съ собою какого-то страшнаго звѣря, который опустошалъ ряды грековъ.

Л. Никитинъ.