— Полдень! — произнесъ Томъ, и это была правда: тѣнь, отбрасываемая имъ, виднѣлась лишь въ видѣ пятнышка вокругъ его ногъ. Мы взглянули на гринвичскіе часы и стрѣлки на нихъ были такъ близко отъ двѣнадцати, что нечего было и отмѣчать тутъ какое-нибудь различіе. Томъ сказалъ, что Лондонъ долженъ находиться на одной линіи съ нами къ сѣверу или къ югу, одно изъ двухъ; но, судя по погодѣ, по песку и по верблюдамъ, лежалъ именно къ сѣверу, и на очень много миль къ сѣверу, — примѣрно на такомъ разстояніи, полагалъ онъ, какое насчитывается отъ Нью-Іорка до города Мексики.
Джимъ замѣтилъ, что воздушный шаръ — самая быстрая штука въ свѣтѣ; превзойти его могутъ развѣ что птицы нѣкоторыхъ породъ, напримѣръ, дикіе голуби, — или желѣзныя дороги.
Томъ возразилъ ему, что читалъ о скорости желѣзнодорожныхъ поѣздовъ въ Англіи: она доходитъ до ста миль въ часъ на небольшихъ разстояніяхъ. Такая быстрота не по силамъ ни одной птицѣ… кромѣ блохи.
— Блохи?.. Масса Томъ, во-первыхъ, блоха, строго говоря, даже не птица…
— Не птица она? Не птица?.. Что же она такое?
— Въ точности, я не знаю, масса Томъ, но полагаю такъ, что просто животное. Впрочемъ, нѣтъ, я понимаю, что это не совсѣмъ идетъ: она не довольно велика для животнаго. Она клопъ. Да, сэръ, вотъ она что: клопъ.
— Вовсе нѣтъ, но пусть будетъ такъ. Что ты хочешь сказать: во-вторыхъ?
— Во-вторыхъ, птицы перелетаютъ большія разстоянія, а блоха не можетъ.
— Не можетъ? А что, скажи мнѣ, большое разстояніе, по твоему?
— Что?.. Ну, мили тамъ… куча миль… всякій это понимаетъ.
— Можетъ человѣкъ пройти много миль?
— Да, сэръ, можетъ.
— Столько же какъ желѣзная дорога?
— Да, сэръ, если предоставите ему время.
— А блоха можетъ?
— Полагаю… если дадите ей на то уже кучу времени.
— Ты начинаешь теперь понимать, что самое разстояніе не имѣетъ значенія, а важно то время, которое требуется на пробѣгъ этого разстоянія.
— Выходитъ оно такъ, какъ будто… Но я никогда не повѣрилъ бы этому, масса Томъ.
— Тутъ дѣло въ соотношеніи, вотъ оно что. И если ты станешь измѣрять чью-нибудь быстроходность величиной этого предмета, то какъ можетъ твоя птица, твой человѣкъ или паровозъ сравниться съ блохою? Самый хорошій скороходъ не пробѣжитъ болѣе десяти миль въ часъ, то есть, немногимъ болѣе десяти тысячъ разъ своей собственной длины. Но во всѣхъ книгахъ говорится, что самая обыкновенная, третьестепенная блоха можетъ сдѣлать прыжокъ, равный, по протяженію, ея собственнымъ ста пятидесяти размѣрамъ. Теперь возьмите то, что она можетъ сдѣлать пять прыжковъ въ секунду, слѣдовательно, пройти семьсотъ пятьдесятъ такихъ протяженій въ одну только маленькую секунду, потому что, сами вы знаете, она не теряетъ времени на то, чтобы остановиться, а потомъ снова прыгнуть; она дѣлаетъ разомъ то и другое. Вы можете убѣдиться въ этомъ, если нажмете ее пальцемъ. Но тутъ еще рѣчь объ обыкновенной, третьестепенной блохѣ; если же взять первый сортъ, итальянскую блоху, которая баловалась всю свою жизнь аристократіей, не знала никогда, что значитъ болѣть или терпѣть отъ непогоды, то такая блоха можетъ дѣлать прыжки въ триста разъ длиннѣе своего собственнаго размѣра. При пяти прыжкахъ въ секунду, это составитъ полторы тысячи этихъ размѣровъ. И она можетъ прыгать такъ цѣлыя сутки. Представьте себѣ теперь, что человѣкъ можетъ пройти въ секунду разстояніе, равное полуторатысячамъ его собственной длины, иначе говоря, полторы мили. Вѣдь это составить девяносто миль въ минуту, или уже значительно поболѣе пяти тысячъ лишь въ часъ. Гдѣ же теперь, скажите, вашъ человѣкъ?.. Гдѣ ваша птица, желѣзная дорога, воздушный шаръ? Всѣ они ровно ничто передъ блохою. Блоха — это комета въ сокращенномъ видѣ.
Джимъ былъ порядочно ошеломленъ, да и я тоже. Джимъ сказалъ:
— И всѣ эти вычисленія вѣрны совершенно, масса Томъ, и не шутки это, не вранье?
— Они вѣрны, положительно вѣрны.
— Въ такомъ случаѣ, по чести, мы должны уважать блохъ. До сихъ поръ, я ставилъ ихъ совсѣмъ ни во что, но теперь вижу, что нечего дѣлать, уважать надо; онѣ этого заслуживаютъ.
— Еще бы! У нихъ, принимая въ разсчетъ ихъ ростъ, болѣе смышленности, разсудка и ловкости, нежели у всякаго другого существа въ мірѣ. Человѣкъ можетъ обучить ихъ почти всему: и они усваиваютъ эту науку тоже быстрѣе всякаго другого животнаго. Ихъ пріучали возить, въ сбруѣ, маленькія повозки, идти туда или сюда, слушаясь приказа. Да, онѣ выстраивались и маршировали какъ солдаты, и продѣлывали все это по командѣ, не хуже настоящихъ солдатъ. Вообще, умѣли исполнять много трудныхъ и непріятныхъ работъ. Представьте же себѣ, что вамъ удастся выростить блоху въ человѣческій ростъ, допуская и соразмѣрное тому возрастаніе ея природныхъ способностей, которыя будутъ становиться все больше и больше, утонченнѣе и утонченнѣе. Гдѣ очутится тогда человѣчество? Понимаешь это? Президентомъ Соединенныхъ Штатовъ станетъ блоха и тебѣ не предотвратить этого, какъ не предотвратить молніи!
— Боже мой, масса Томъ! Я никакъ не подозрѣвалъ, что блоха до того занятное животное! Нѣтъ, сэръ, даже въ мысляхъ я этого не имѣлъ… не имѣлъ положительно!
— Если присмотрѣться къ блохѣ, то въ ней болѣе всякаго содержанія, чѣмъ въ какомъ бы то ни было человѣкѣ или животномъ, соразмѣрно величинѣ. Она любопытнѣе всѣхъ. Толкуютъ много о силѣ муравья, слона или паровоза. Вздоръ! имъ не сравниться съ блохою. Она можетъ поднимать тяжесть, въ двѣсти или триста разъ превышающую ея собственную, а кто же изъ нихъ способенъ на это? Сверхъ того, у нея свои личные взгляды, она очень самобытна и вы ее не проведете: ея инстинктъ или разумъ, называйте какъ знаете, всегда вѣренъ и ясенъ, никогда не вводитъ ее въ обманъ. Многіе думаютъ, что всѣ люди одинаковы для блохи. Вовсе нѣтъ, къ иному она и не подступится, будь она голодна или сыта, и я одинъ изъ такихъ людей. На мнѣ никогда ни одна блоха не сидѣла.
— Масса Томъ!
— Это вѣрно; я не шучу.
— Ну, признаюсь, не слыхивалъ я никогда ничего подобнаго!
Джимъ не вѣрилъ этому, да точно также и я; поэтому надо намъ было спуститься на песокъ, чтобы запастись новыми блохами. Что же, Томъ былъ правъ: онѣ набросились тысячами на меня и Джима, и ни одна не прыгнула на Тома. Объяснить это было невозможно, но фактъ былъ на лицо, отрицать его мы не могли. Томъ говорилъ, что это всегда такъ: онъ можетъ стать среди милліона блохъ и ни которая изъ нихъ не тронетъ его и не укуситъ.
Мы поднялись въ холодный слой, чтобы выморозить блохъ, подержались тутъ немного, потомъ спустились въ умѣренную, пріятную атмосферу и стали лѣниво подвигаться впередъ, дѣлая по двадцати—двадцати пяти миль въ часъ, какъ это было уже налажено нами въ послѣдніе нѣсколько часовъ. Дѣло было въ томъ, что, по мѣрѣ нашего пребыванія въ этой величавой, спокойной пустынѣ, наша суетливость и все возбужденіе наше какъ-то стихали, мы чувствовали себя болѣе и болѣе удовлетворенными и счастливыми; эта Сахара нравилась намъ, мы ее просто полюбили. Вотъ почему, какъ я уже сказалъ, мы сократили быстроту полета и благодушествовали вполнѣ, то посматривая въ подзорныя трубы, то валяясь на ларяхъ, подремывая или читая.
Мы были какъ будто уже не тѣ лица, которыя такъ жаждали увидѣть сухую землю и сойти на нее. Были мы тѣ же, однако, только пережили уже это — стряхнули съ себя. Мы такъ привыкли теперь къ нашему шару, совсѣмъ болѣе не боялись и не хотѣли съ него никуда, — были въ немъ совершенно какъ дома. Мнѣ казалось, что я тутъ родился, тутъ и выросъ; Джимъ и Томъ говорили то же самое. А меня, къ тому же, окружали всегда такіе ненавистники, дразнили меня вѣчно, ругали, выговаривали за все, постоянно находили за мною вину, муштровали меня напропалую, тыкали туда и сюда, шагу не давали ступить, заставляя дѣлать то и это, и выбирая всегда такое, чего мнѣ вовсе не хочется, а потомъ называли забулдыгой, если я упирался и дѣлалъ что другое; словомъ, душу мнѣ выматывали все время. А здѣсь, въ небесахъ, было такъ тихо, свѣтло подъ солнышкомъ, пріятно, и можно было ѣсть вдоволь, и спать вдоволь, и любоваться на разныя диковинки, и никто не приставалъ, не ругался, не было разныхъ доброжелателей, и праздникъ тебѣ всякій день! О, нѣтъ, я нисколько не торопился уйти отсюда и снова попасть въ передѣлку къ цивилизаціи. Одна изъ самыхъ скверныхъ штукъ въ цивилизаціи состоитъ въ томъ, что каждый человѣкъ, получивъ непріятное письмо, непремѣнно приходитъ къ вамъ и начинаетъ выкладывать свое горе, что васъ крайне разстраиваетъ; а газеты сообщаютъ вамъ о непріятностяхъ всего свѣта, такъ что вы почти вѣчно огорчены, негодуете, что очень тяжело переносить. Я ненавижу эти газеты, ненавижу и письма; и будь моя власть, я запретилъ бы взваливать такъ свою печаль на чужихъ людей, которыхъ тотъ, что пишетъ въ газетахъ, даже знать не знаетъ, и живутъ они совсѣмъ въ другомъ концѣ свѣта. Ну, а на воздушномъ шарѣ нѣтъ ничего этого и онъ самое разлюбезное мѣсто, какое только можетъ быть.
Мы поужинали, и эта ночь была самою прелестною изъ всѣхъ, которыя мнѣ приходилось видѣть. При лунномъ освѣщеніи она походила почти на день, но только болѣе нѣжный. Однажды мы увидѣли льва; онъ стоялъ совсѣмъ одиноко, точно одинъ на всей землѣ, и тѣнь отъ него падала чернильнымъ пятномъ. Вотъ это уже былъ лунный свѣтъ, такъ свѣтъ!
Большею частью мы лежали на спинѣ и болтали, спать намъ не хотѣлось. Томъ говорилъ, что мы теперь въ самой «Тысячѣ и одной ночи». По его словамъ, именно здѣсь произошло самое затѣйливое изъ всѣхъ происшествій, о которыхъ разсказывается въ этой книгѣ. Мы все смотрѣли внизъ, пока онъ передавалъ намъ этотъ разсказъ, потому что нѣтъ ничего любопытнѣе вида той мѣстности, въ которой происходило описываемое въ книгѣ. Разсказъ шелъ объ одномъ погонщикѣ верблюдовъ, у котораго пропалъ верблюдъ. Онъ искалъ его въ степи, встрѣтилъ тутъ одного человѣка и спросилъ у него:
— Не видалъ-ли ты сегодня заблудившагося верблюда?
Прохожій спросилъ въ отвѣтъ:
— Не слѣпъ-ли онъ на лѣвый глазъ?
— Да.
— Не выпалъ-ли у него одинъ изъ переднихъ зубовъ?
— Да.
— Не хромъ-ли онъ на заднюю лѣвую ногу?
— Да.
— Не былъ-ли онъ навьюченъ съ одной стороны просомъ, съ другой медомъ?
— Да, но тебѣ нечего болѣе входить въ подробности; уже ясно, что это тотъ самый, а я тороплюсь. Гдѣ ты его повстрѣчалъ?
— Я его вовсе не видалъ, — отвѣтилъ прохожій.
— Не видалъ вовсе! Какъ же могъ ты описывать его съ такой точностью?
— Это всегда возможно человѣку, который умѣетъ употреблять въ дѣло свои глаза, ни одинъ признакъ не пропадаетъ у него даромъ, но многимъ людямъ глаза вовсе не въ прокъ. Я зналъ, что тутъ проходилъ верблюдъ, потому что видѣлъ его слѣды. Я зналъ, что онъ хромъ на лѣвую заднюю ногу, потому что онъ поберегалъ эту ногу и ступалъ ею только слегка, что было видно по слѣду. Я зналъ, что онъ слѣпъ на лѣвый глазъ, потому что трава была пообщипана только съ праваго края дороги. Я зналъ, что у него недостаетъ одного верхняго зуба, потому что на дернѣ, который онъ захватывалъ, оставался отпечатокъ челюсти съ такимъ изъяномъ. Съ одного бока просыпалось у него просо, на это указали мнѣ муравьи, съ другого просачивался медъ, на это указали мнѣ мухи. Я знаю теперь твоего верблюда, но я не видѣлъ его.
Джимъ сказалъ:
— Продолжайте же, масса Томъ. Это славная сказка, очень даже занимательная.
— Это все, — отвѣчалъ Томъ.
— Все? — повторилъ Джимъ въ изумленіи. — Но что же сталось съ верблюдомъ?
— Я не знаю.
— Масса Томъ, развѣ въ сказкѣ не говорится?
— Нѣтъ.
Джимъ пробылъ съ минуту въ недоумѣніи, а послѣ сказалъ:
— Ну!.. Не самый-ли это безтолковый разсказъ изъ всѣхъ, которые я слышалъ? Доходитъ до того самого мѣста, гдѣ интересъ раскаленъ до-красна, а тутъ и обрывается. Нѣтъ, масса Томъ, нѣтъ никакого смысла въ подобномъ разсказѣ. И вамъ такъ и неизвѣстно, нашелъ-ли тотъ своего верблюда, или нѣтъ?
— Неизвѣстно!
Я видѣлъ самъ, что не было толка въ разсказѣ, если его срѣзывали такъ, не доведя до какого-нибудь конца, но я не хотѣлъ дѣлать никакихъ замѣчаній, понявъ, что Тому уже досадно на то, что эффекта у него не вышло и что Джимъ задѣлъ самую слабую сторону сказки. Я всегда держусь того правила, что лежачаго не бьютъ. Но Томъ самъ обратился ко мнѣ и спросилъ:
— Ты что думаешь объ этомъ разсказѣ?
Тутъ уже, разумѣется, я долженъ былъ высказаться откровенно, совсѣмъ начисто, и сказалъ, что мнѣ кажется, совершенно также, какъ и Джиму, что такую сказку, которая обрывается рѣзко посерединѣ и не доводится ни до чего, пожалуй, и разсказывать не стоитъ.
Томъ опустилъ голову на грудь и вмѣсто того, чтобы взбѣситься, какъ я того ожидалъ, за то, что я отнесся такъ презрительно къ его разсказу, загрустилъ только, повидимому, и проговорилъ:
— Одни умѣютъ видѣть, другіе нѣть… именно, какъ сказалъ тотъ прохожій. Не то, что верблюдъ, цѣлый циклонъ прошелъ бы мимо васъ, а вы, тупицы, и его слѣда не могли бы примѣтить!
Я не понялъ хорошенько, что онъ хотѣлъ этимъ сказать, а онъ не сталъ объяснять. Это была одна изъ его обычныхъ выходокъ, я зналъ ихъ; онъ прибѣгалъ всегда къ нимъ, когда его поприжмутъ и онъ не знаетъ, какъ вывернуться. Я не обижался этимъ. Но мы порядочно разворотили слабую сторону его сказки, онъ не могъ не сознавать этого маленькаго факта и это грызло его, — какъ было бы и съ большинствомъ людей, — хотя онъ и старался не выдавать этого.